|
|
|
Трижды романтический мастер…
* * *
|
|
|
Kогда у человека отнимают земное,
он ищет спасения у потусторонней силы.
– Так из-за чего же вы попали сюда?
– Из-за Понтия Пилата, -
хмуро глянув в пол, ответил Иван.
Как причудливо тасуется колода! Кровь!
"Я не могу, у меня не получается поговорить со Сталиным". На смертном ложе, задыхающийся, почти слепой, Михаил Булгаков был, одержим одной только мыслью. Но напряженному диалогу между писателем и вождём пролетариата, длиной в 10 лет, суждено было остаться без окончательной реплики, которой ждал Булгаков. Эта агония души, даже в большей степени, чем тела, впервые рассказана в "Дневнике Мастера и Маргариты", Но больше всего потрясает "специальный дневник", который вела жена Булгакова по его просьбе, когда писатель почувствовал, что умирает.
Последний удар в дуэли с властью был фатальным. Из всех его пьес только одна не была запрещена, ни один его роман не прошел через цензуру. Булгаков ехал на машине домой и спросил сидящую рядом жену: "Куда мы движемся, к смерти?". Он почувствовал себя мертвым и стал умирать на самом деле: потерял зрение, страдал от ужасных мигреней, к которым вскоре прибавились боли в пояснице. Его снова обуял страх и депрессия. Сегодня это называется психосоматическим расстройством, и те, кто окружал писателя, отдавали себе в этом отчет.
Трое его друзей, актеры Художественного театра, в письме секретарю Сталина, просили вмешательства вождя: "Единственная надежда на спасение - это очень сильный позитивный переворот, который вернул бы Булгакову желание жить". Надежда была на то, что повторится чудо 1930 года, когда на отчаянное письмо Булгакова Сталин ответил телефонным звонком, за которым последовало принятие драматурга в Художественный театр и возвращение на сцену некоторых из его драм.
Этого "благоприятного" отзыва оказалось, однако, недостаточно, чтобы вытащить писателя из той бездны, в которую он все быстрее падал. Он лихорадочно пытался закончить последнюю редакцию "Мастера и Маргариты", но болезнь победила: "Я отказался бы от всего: от романа, от зрения, только бы не эта страшная головная боль". Иногда, из-за приема морфия, он впадал исступление, в котором к нему возвращались страдания реальности: театр, гражданская война, роман. И Сталин.
…«Это было в сумерки, в половине октября. И она ушла. Я лег на диван и заснул, не зажигая лампы. Проснулся я от ощущения, что спрут здесь. Шаря в темноте, я еле сумел зажечь лампу. Карманные часы показывали два часа ночи. Я лег заболевающим, а проснулся больным. Мне вдруг показалось, что осенняя тьма выдавит стекла, вольется в комнату и я захлебнусь в ней, как в чернилах. Я стал человеком, который уже не владеет собой. Я вскрикнул, и у меня явилась мысль бежать к кому-то, хотя бы к моему застройщику наверх. Я боролся с собой как безумный. У меня хватило сил добраться до печки и разжечь в ней дрова. Когда они затрещали и дверца застучала, мне как будто стало немного легче. Я кинулся в переднюю и там зажег свет, нашел бутылку белого вина, откупорил ее и стал пить прямо из горлышка. От этого страх притупился несколько-настолько, по крайней мере, что я не побежал к застройщику и вернулся к печке. Я открыл дверцу, так что жар начал обжигать мне лицо и руки, и шептал:
– Догадайся, что со мною случилась беда. Приди, приди, приди!
Но никто не шел. В печке ревел огонь, в окна хлестал дождь. Тогда случилось последнее. Я вынул из ящика стола тяжелые списки романа и черновые тетради и начал их жечь. Это страшно трудно делать, потому что исписанная бумага горит неохотно. Ломая ногти, я раздирал тетради, стоймя вкладывал их между поленьями и кочергой трепал листы. Пепел по временам одолевал меня, душил пламя, но я боролся с ним, и роман, упорно сопротивляясь, все же погибал. Знакомые слова мелькали передо мной, желтизна неудержимо поднималась снизу вверх по страницам, но слова все-таки проступали и на ней. Они пропадали лишь тогда, когда бумага чернела и я кочергой яростно добивал их».
За два дня до смерти он рассказал Елене Сергеевне свой сон (или прозрение): "Камни, красивые серые камни, и он среди этих камней. Я хотел бы, чтобы ты ему сказала, я хотел бы, чтобы он сказал но - У меня не получается поговорить со Сталиным". Сон, который напоминает сцену прощения Понтия Пилата в финале "Мастера и Маргариты". В романе, который становится реальностью, и в жизни, которая превращается в роман,
Булгаков неотступно продолжает диалог, теперь уже на пороге смерти. Но встречи лицом к лицу со Сталиным, о которой он так мечтал, не произошло, и писатель переживает ее в фантазиях: "Я бы ответил, я бы, несомненно, ответил - чтобы все знали". Желание оправдать и оправдаться в последние часы было невыносимым: "Кто меня возьмет? Кто нас примет? Я никому не хотел причинить зла". Потом слова стали неразборчивыми. Он зовет жену, и все время хочет взять нож. И потом последний крик: "Свет!" - тот же, что и у его Мольера перед смертью. В 16.39 10 марта 1940 года Елена Сергеевна произнесла только два слова: "Миша умер".
На следующий день в Художественный театр позвонили. "Говорит секретариат Сталина, - произнес мужской голос, - это правда, что товарищ Булгаков умер?" Да правда, - и на другом конце провода воцарилась тишина. Дуэль была окончена.
Грозу унесло без следа, и, аркой перекинувшись через всю Москву, стояла в небе разноцветная радуга, пила воду из Москвы-реки…
Роман «Мастер и Маргарита».
Иоганн Вольфганг Гёте «Фауст».
Дискуссия о романе. Для всех.
|
|
|
|
