Библиотека  > Рассказы > Ма Дева Шанта. Сборник рассказов "Дверь в Настоящее".

	Ма Дева Шанта «Дверь в настоящее». (эмоционально-философские заметки о двух пространствах).                 Дома и внутри.         Иногда шум проезжающих по трассе машин напоминает мне шум моря. По крайней мере, это не расходится с ощущением вечного сумеречного весеннего настоящего. Это когда я сижу, закрыв глаза, на маленькой подушке в углу комнаты и чувствую себя беззащитным ребенком. Лай собак при этом - музыка Баха, пение птиц – симфония Моцарта, стук кастрюль и тарелок, доносящийся с кухни – настройка духового оркестра. Мой ум лежит передо мной на полу как беспокойный щенок, но я не трогаю его. Мы отдыхаем друг от друга. Я - это бесформенные, растекшиеся по комнате сумерки, он – маленькое животное, которое вот-вот, наконец… угомонилось.         Но не всегда бывает так просто. Это когда мое эмоциональное тело пересыхает. Одиночество в пустыне серых панельных коробок, среди суетных, вечно занятых и куда-то бегущих людей – это сегодня диагноз для многих. А мне хочется кричать, смеяться, бросаться на шею, целовать, ласкать, плакать, бегать босиком по траве, обниматься на скамейках весеннего парка… Но этого нет, и мое эмоциональное тело превращается в сухую стянутую, ноющую от боли корку. Еще хорошо, что я научилась лечить его сама, без помощи психиатров или бутылки пива. При этом я напоминаю себе барона Мюнгхаузена, который выдергивает себя за волосы из очередной канавы.         Подручные средства? Нет, только не телевизор. Он покрыт тонким слоем пыли и служит подставкой для аромалампы. Я умираю так быстро, что перестаю иметь дело с вещами, не придающими мне живости. Телевизор – из их числа. Поэтому на него водружается аромалампа с язычком пламени и цитрусовым маслом, а комната погружается в музыку. Тело танцует, иногда подпевает, растягивается, мурлыкает, катается по полу и делает все, что ему вздумается. Душа становится влажной, экстатичной и текучей – ей снова хочется жить. Ум успокаивается и его уже можно отодвинуть от себя – как щенка. И вот когда пространство расчищено, и слышны все звуки, включая стук сердца, появляется сама тишина. Слышно само бытие, заливающее тебя мягкими всепроникающими потоками – пыльным ветром, врывающимся в открытое окно, криками детворы, мяуканьем кошек, шумом далекой автострады и грохотом еще более далеких поездов, уносящихся в сумеречные дали.         Дверь в настоящее крепится на тугих петлях, но иногда, словно извиняясь перед нами, она ненадолго распахивается сама.                 Дарамсала.         Прибыв одна в Дели, Вивьен испытывала жутчайшее чувство депрессии. Оно напоминало ей придавившую грудную клетку тяжелую могильную плиту, которую было невозможно сбросить. Хотелось плакать, но слез не было. Хотелось выпить какое-нибудь чудотворное лекарство, чтобы все вдруг встало на свои места, но если бы его изобрели… Каждый шаг по разогретому докрасна мегаполису давался ей с трудом. Она как будто все время шла против ветра, но ветра на самом деле не было, а невыносимая жара только усиливала чувство внутренней тошноты. Через день к ней присоединился ее возлюбленный Андре, с которым они не виделись три месяца. И, казалось бы, что огонь страсти спалит все наносное и гнетущее, но не тут-то было. Могильная плита на сердце лежала, как ни в чем не бывало, а дорожные неурядицы только растрясали ее, и становилось еще тяжелее.         Убравшись как можно скорее из раскаленного сентябрьского Дели, приехали в дождливую Дарамсалу – маленький городок в предгорьях Гималаях. Здесь, по соседству с буддистами и самим Далай-Ламой, Вивьен стало полегче. Свежий горный воздух и необъятные природные просторы, в которых можно было пропадать часами, были как бальзам на душу. По утрам друзья завтракали в какой-нибудь маленькой чайной и шли к водопаду, вдоль которого бродили горные козы и монахи с мылом и одеждой для стирки. Садились на камешек понаблюдать за стиркой, и Андре тут же заключал Вивьен в свои объятья. Но такая постоянная навязчивая близость раздражала ее. Больше всего на свете ей хотелось быть одной, потерянной в этих горах и ручьях, молчаливой и погруженной в саму себя. Но как она могла сказать об этом? Они не виделись все лето, и теперь между ними должны были полыхать фейерверки любви. Он ждал этого, она ждала этого, но… Когда присутствие другого становилось невыносимым, Вивьен «отпрашивалась» ненадолго помедитировать на каком-нибудь валуне. Но оттого что она медитировала, а он ждал, полный штиль на душе на душе никак не воцарялся. И тогда Вивьен начала хитрить.         - Почему ты так хочешь, чтобы я всюду и со всеми играл в шахматы? – удивлялся Андре, когда они шли мимо уличных чайных. Там, на столах, засиженных мухами, по соседству с кипящими котелками чая и большими закопченными котлами для варки овощей, иногда сидели шахматисты.         Для Вивьен это были подарки судьбы. В такие моменты она делала «ход конем»: подбивала на игру Андре, а сама убегала помедитировать куда-нибудь по соседству.         - Сгрузила меня в чайной и убежала, - беззлобно шутил друг и подпадал под чары кого-нибудь сумасшедшего американца, для которого белые и черные клеточки были отдельным государством, в котором все было логично и понятно, то есть, полным антиподом Индии.         Потом Андре записался на курсы хинди, и Вивьен хотя бы час в день могла оставаться дома одна. Этот час был для нее прорывом в другую реальность. Она пела, танцевала, разговаривала вслух и делала все, что только могут делать наедине с собой немножко сумасшедшие люди – так ее размытая, растрепанная душа становилась одним кристаллом. Возможность оставаться одной дома вдруг стала иметь для нее первостепенную важность. Ее внутренний Будда был голоден, как зверь, и жаден до тишины.         Впрочем, Андре был не навязчив, не властен и не прихотлив в быту. Он оказался идеальным попутчиком для долгих путешествий – сам готовил по утрам завтраки, много читал и не лез не в свои дела. Но такая ровная дружественность почему-то не позволяла Вивьен по-настоящему сойти с ума и… освободиться от безумия. Она могла бы исповедоваться, прокричаться, проплакаться, но интеллектуальный Андре вряд ли бы посочувствовал. Чувства были для него сферой, еще не доказанной физикой элементарных частиц. А потому не существующей. Хотя нельзя сказать, что он был холоден. Ласковый на уровне тела и глуховатый на уровне души. В припадке чувств Вивьен иногда смотрела на него как на какое-нибудь редкое доисторическое животное – ей и в голову не могло прийти, что эмоции, как цветные карандаши, можно просто положить в ящик стола и закрыть на ключ. А ключ потерять неизвестно когда и где.         - Самая большая ценность для меня это свобода, - говорил Андре в редкие моменты откровенности. – Поэтому ты ничего не планируй на будущее. Мы можем быть с тобой только здесь и сейчас.         - Пусть, - соглашалась Майя, любившая Ошо, который терпеть не мог даже само слово «отношения». – Но для чего тебе нужна свобода? Чтобы быть одиноким, окуклившимся в маленьком панцире своего надоевшего «я»? По-моему, истинную свободу можно найти только посередине между одиночеством и любовью. В одиночестве ты свободен от другого, а в любви ты свободен от самого себя.         Андре пожимал плечами и в очередной раз шел заваривать чай.         Стакан сладкого чая заменял ему сигарету, бокал вина и много чего другого. Чай успокаивал и служил средством для примирения, от него теплело в животе и на душе. Разлив по кружкам благодатную жидкость, Андре снимал маленькие круглые очки а-ля «Джон Леннон» и приглаживал бороду. Эта вычурная белесая борода старила его лет на десять, и если бы не хвост длиннющих волос… С хвостом вьющихся белокурых прядей он выглядел вполне органично – ну чем ни хиппи, дитя цветов и свободной любви?         Больше всего Вивьен нравилось то, что с ним можно было молчать. Сидеть на балконе их необъятной квартиры в Дарамсале, смотреть на парящих в утреннем небе орлов и ничего не говорить. Просто растворяться в окружающей благости, которую так чутко можно ощутить только утром, чувствовать солнце на своей коже… Тренькать на гитаре, попивать чай, смотреть на бархатные зеленые горы вокруг, на развевающиеся над балконом молитвенные буддистские флаги… А Андре всегда был рядом – тихий и мирный, как большое раскидистое дерево, под сенью которого можно было отдыхать с легкой душой. Сама Вивьен напоминала себе воду – непредсказуемую, разную. То искристый, весело бегущий на встречу солнцу ручеек, то сумрачное горное озеро, окруженное со всех сторон неприступными скалами.         В ту неделю, когда Андре стал ходить на уроки хинди, Вивьен записалась на курсы тай-чи к испанцу Родригосу. В нем явно было что-то от индейцев Южной Америки: энергичный, немногословный, прямолинейный и даже жесткий, он напоминал ей Дона Хуана из книг Карлоса Кастанеды. Родригос ругал Виьвен за то, что она «не присутствует» в момент исполнения упражнений, хотя ей самой казалось, что уж она-то присутствует на все сто. По крыше гэст-хауса в это время неторопливо прогуливались макаки, которым строго-настрого запрещалось смотреть прямо в глаза.         - Нужно чувствовать каждый миллиметр движения, - выговаривал Родригос, расхаживая по крыше как барс. – Иначе не будет никакого толка. Вся жизнь – это ощущение, чувство. Для того, чтобы раскрыться чувствам, нужно все делать мед-лен-но и расслабленно. А ты все делаешь быстро! Ну, вот представь, что ты занимаешься любовью. Если делать это быстро, то толком ничего не почувствуешь, не получишь наслаждения. Так же и здесь.         Вивьен старалась замедлить темп, но тогда ее начинали распекать за излишнюю напряженность. Угодить Родригосу было трудно. Грациозный и полный энергии, он вызывал уважение, но Вивьен не чувствовала в нем любви. Испанец и вправду вел довольно уединенный образ жизни, кочуя по северу и югу Индии, в зависимости от погоды, и зарабатывал преподаванием. С трудом можно было представить, что у него были друзья. А уж женщина…         - Два последних года у меня не было женщин, - разоткровенничался Родригос на последнем занятии. – Зачем тратить энергию впустую? Просто секс мне не интересен, а женщину, к которой бы потянулось мое сердце, я пока не встретил.          «И это будет довольно непростым делом, - подумала про себя Вивьен. – Его энергия сосредоточена где-то очень далеко от сердца. Нет того благоухания, на которое слетелись бы пчелы». Впоследствии она встречала немало подобных учителей, преподавателей Кундалини-йоги и духовных аскетов – они были сильными, но холодными. Сосредоточившись на вертикали, на подъеме энергии, они как будто забыли о другой перекладине креста – горизонтали. Их энергия не становилась любовью и не текла вширь – к людям, животным и другим, менее просветленным существам.                 Вашишт (Манали).         Путешествие, как ничто другое, выявляет качество и количество твоего присутствия в этом мире. Поезда, автобусы, авто и велорикши вытрясывают из тебя все наносное, личностное, и оставляют голым, беззащитным, неприкрытым – таким, какой ты есть. Скука, раздражение, вялость, сухость, черствость, детские капризы – на поверхность всплывает все, что ты так умело запрятал на самое дно своего «Я». А сколько чистого, незамутненного, открытого солнцу и всем ветрам остается потом в остатке?         Из Вашишта, маленькой деревушки возле Манали, известной своими горячими серными источниками, уезжать не торопились. По утрам с крыши гест-хауса открывался невообразимый вид – сине-белая гряда Гималаев, залитая утренним солнцем. До гор, казалось, рукой подать. Сама же деревушка была очень спокойным и укромным местом. В таких местах хорошо коротать старость, попивая чай на веранде, пописывая мемуары и прогуливаясь до близлежащего водопада. А будучи молодым – курить траву в компании расслабленных израильтян.         - Нас привезли сюда на вертолете, - поделилась с Андре француженка, когда все обитатели гест-хауса завтракали на крыше. – Мы возвращались на джипе по горным дорогам из Ле… Высота до пяти тысяч метров, а в октябре еще и очень холодно. Дороги были покрыты льдом и засыпаны снегом. Регулярный автобус, который ехал перед нами, сорвался и упал в пропасть. Ехать дальше было невозможно, и нас сначала эвакуировали на военную базу в горах. Там я чуть не умерла от горной болезни. Только через неделю нас забрал вертолет…         Серпантин дорог по отвесным скалам и правда был устрашающим. Съездив в качестве экскурсии на перевал Ротанг, Вивьен поняла, что она до смерти боится… смерти. Вернее, не ее саму, поскольку саму смерть она толком еще не знала, но физической боли и страданий близких людей.         «Чего мне боятся, если я, как говорят мудрецы, лишь сознание переодетое в личность? - думала Вивьен, с легкой дрожью посматривая на отвесные пропасти в окно микроавтобуса. – Но мое сознание растет миллиметр за миллиметром. Это еще очень хрупкий маленький росток, а не могучий дуб, которому все нипочем. А с другой стороны, если я все-таки боюсь, то значит, не зажгла еще факел своей жизни с обоих концов, не испила ее чашу до дна. Что-то осталось еще не прожитым, не реализованным». И она в полном смирении закрыла глаза, заранее согласилась на все, что уготовила ей судьба в этот день, и расслабилась. «Человек, который живет с полным осознанием смерти, - говорил Ошо, - это саньясин. А тот, кто живет, позабыв о смерти, человек мирской».         Андре был убежденным атеистом. Раз Бога нет, говорил он, то уповать на что-то в жизни просто бессмысленно. Она такая, какая есть, и ничего с этим не поделаешь. Поэтому он без всякого страха заглядывал в пропасти, на дне которых стояли дома размером с муравьев, а сами деревни напоминали далекие звездные галактики, окутанные дымкой. И эта полная сдача неизвестной логики жизни делала Андре спокойным и немного отрешенным. Иногда он напоминал Вивьен облако, которое не имеет никаких очертаний, никакой конкретной субстанции. Андре не цеплялся за отношения, а необходимость жить с одной и той же женщиной сравнивал с необходимостью есть и есть один и тот же суп… Надоедает! Поэтому нужно просто расслабиться, ни к кому не привязываться и по возможности любить все, что само плывет в руки. Плыть в руки должна и работа. А если она не плывет, то зачем барахтаться в мутной воде мирских амбиций? Лучше жить на социальное пособие, читать книжки, пить с друзьями вино и кататься на велосипеде. Познакомившись с этой позицией Андре, Вивьен уже не считала отрешенность чистым золотом. Обратной стороной спокойствия и принятия любых обстоятельств была пассивность. «Хотя, может, это и есть то самое просветление, - думала Вивьен, - когда человек живет по-минимуму и вроде бы всем доволен. Но чем тогда оно отличается от равнодушия? От едва тлеющей искры жизни?»         Но даже в образе кочующего облака Андре вызывал симпатию. Доброта и желание поделиться всем, что у него есть, искупали все грехи, затмевали все его слабости. «Буду летать вместе с ним по странам и континентам, - решила для себя Вивьен, - а для комфортной оседлой жизни он просто не создан». К тридцати годам жизнь научила ее не подгонять мужчин под идеальные стандарты. В эти стандарты мужчины никогда не влезали – а все попытки втиснуть их туда несмотря ни на что заканчивались ссорами, разрывами и слезами.                 Варанаси – Пушкар.         На второй месяц странствий путешественники увидели Варанаси, древний Бенарес, куда съезжаются жадные до нирваны индуисты. Здесь на берегах коричневого и полного бактерий Ганга и день, и ночь горят погребальные костры. Говорят, нет лучше и проще способа остановить круг перерождений, чем умереть в Варанаси. Тогда твое остывшее тело положат на погребальный костер, подожгут сразу с нескольких сторон, а потом отдадут пепел священной реке. И не будет больше болезней, страданий и… земных радостей. Честно говоря, Вивьен еще не решила для себя этот вопрос – а действительно ли она хочет выйти из круга сансары? Ведь и в обычной жизни столько чудесного, интересного и приятного. Но жизнь индусов, особенно отрекшихся от мира, настолько тяжела, что в сансаре они видят единственный выход.         Вывалившись ни свет, ни заря из чумазого индийского поезда, Андре и Вивьен вышли на перрон и зажмурили от страха глаза. Над древним Бенаресом летало облако темной саранчи, которая так и намеревалась спикировать прямо в лицо. Прикрываясь руками, быстро юркнули в лабиринт грязных кривых улочек, обильно посыпанных хлоркой. Улочки были настолько узкими, что порой перегородившая дорогу священная корова становилась непроходимым препятствием. «Ну, вот опять дорожная пробка!» - посмеиваясь, говорил Андре, пихая корову в массивное, набитое мусором брюхо. Коровы, маленькие мусороперерабатывающие заводы Индии, кажется, ни у кого не вызывали благоговейного священного трепета.         Продавцы овощей и фруктов нещадно огревали их палками, когда те покушались на единственно нормальную для них еду. Да и вообще жизнь священных животных в шумных индийских городах была трагедией. Коровы питались помоями, от которых сильно болели, их сбивали мотоциклы и рикши, они всем вокруг мешали. Индия со своим почти миллиардным населением вздохнула бы с облегчением, если бы популяция бездомных коров уменьшилась вдвое. Но мало кто задумывался об этом. Коров воспринимали как должное, как палящее солнце, как вездесущий мусор. Внимание им уделяли только туристы.         На гатах, каменных ступенях-пристанях, люди были заняты священными омовениями, сжиганием трупов и обыкновенной стиркой. Индианки в разноцветных сари стыдливо выходили из коричневых вод Ганга, прикрывая руками прилипшую к телу одежду. Тут же из листьев, цветов и маленьких свечек мастерили жертвенные кораблики, которые спускали на воду, загадывая желания. Мать-Ганга худо-бедно несла их к Индийскому океану. Между тем, расположившись на ступенях, монотонно читали молитвы или философски взирали на окружающих старики-садху. Отрекшиеся от мира деды, завернутые в оранжевые одеяния, с посохами и чашами для подаяния выглядели так, как будто просидели на этих берегах всю жизнь. Их волосы, не стриженые годами, свалявшиеся в бело-грязные дреды были ловко подобраны, их глаза мирно и в то же время внимательно следили за течением великой реки. Садху охотно позировали туристам с фотокамерами, напоминающими пулеметы, и брали за это бакшиш. Мир, от которого они отреклись, все-таки интересовал их в какой-то степени. Ранним утром садху можно было застать за чтением свежих газет.         Впоследствии отрекшихся от мира людей в больших количествах друзья встретили в маленьком священном городе Пушкарь. На берегах тамошнего озера, также как и на берегах великого Ганга, кипела религиозная жизнь. Брамины в белых одеяниях проводили пышные ритуалы пуджи – поговаривали, что с помощью них можно очистить весь свой род, стать довольным и счастливым… Одна такая пуджа в маленькой молельне на берегу реки, украшенной шивалингами и прочими индуисткими символами, стоила порядка пятнадцати тысяч рупий. На эти деньги Андре и Вивьен могли путешествовать по Индии чуть ли не целый месяц. Но некоторые измученные родовыми проклятьями, да и просто личными неудачами иностранцы денег не считали – преклоняли голову возле стоп брамина. Тот читал над ними мантры, наряжал статуи всемогущих божеств гирляндами цветов, зажигал благовония и иногда успевал поболтать с кем-нибудь из родни по мобильному телефону. Преклонивший голову иностранец этого, к счастью, не видел. А хинди, доносящийся сверху, был для него тарабарским языком. В конце пуджи «очищенному» наносилась на лоб защитная тика - полоска из собранного после церемонии пепла. Иногда еще нужно было съесть кусочек освященного кокоса, сахара или горстку воздушного риса.         Но даже несмотря на сплошную коммерцию, дух места манил к себе многих. На улицах Пушкара Вивьен встречались высохшие от старости и постоянной индийской жары европейцы. В их глазах стояла буддистская отрешенность, а жесты и походка давали знать, что они уже давно свыклись с окружающим. Они не отпрыгивали от мотоциклов, которые проезжали в миллиметре от прохожих, не реагировали на назойливые крики и взгляды продавцов, по-хозяйски делали покупки на рынке. Разговорившись с ними, можно было узнать удивительные вещи. Например, о том, что раньше в пушкарском озере водились крокодилы. Что когда-то там была очень чистая вода и бесшабашные хиппи прыгали в озеро чуть ли не со своего балкона, когда оно разливалось в период дождей и подтапливало отели.         Сейчас от былой радости мало чего осталось. Озеро, как и абсолютное большинство индийских водоемов, было грязноватым, мутным и густо замусоренным у берегов останками ритуальных подношений – цветами, ленточками, тарелками из листьев. Подпитываясь искусственным кислородом, в нем еще, правда, сохранились огромные доисторические рыбы. Похожие на темные плавучие тени с огромными мордами, они сновали у берегов в поисках пищи. Там же, у берегов, толпились серые обезьяны с черными мордочками и белыми хохолками – лангуры. В отличие от макак, лангуры обладали более доброжелательным нравом. Вокруг них не страшно было покрутиться с фотоаппаратом.         Но самым священным из всего священного для Андре и Вивьен был закат. Наедине с ним каждый чувствовал себя безразмерно, безгранично одиноким, но в тоже время великим и вечным. Хотелось долго и молча смотреть, как светило опускается в волны, совершая самую огненную пуджу на Земле, придуманную самой природой.                 Внутри.         Мастера говорят: умри как личность и родись как существо. Перестань гоняться за людьми и вещами, открой свою внутреннюю вселенную и стань Буддой. Ты цепляешься за все подряд, говорят они, потому что не стоишь на своих собственных ногах, потому что у тебя нет корней. Но как прийти к переживанию этой другой, цельной, не зависящей ни от кого реальности? Как уйти с саднящей, ноющей и скучающей периферии в безмятежный центр? По-моему, за этим стоят годы осознанного труда. Но они уверяют, что надо только закрыть глаза, и ты мгновенно окажешься там. Потому что ты всегда был в центре, ты всегда был чистым сознанием, но забыл об этом. Заснул так крепко, что никак не можешь проснуться…         В свой последний приезд в Пуну я старалась побольше медитировать. Постепенно это набрало оборот, и окружающий мир стал интересовать меня постольку - поскольку. Возник странный перекос: без общения с людьми, без встреч и расставаний, внутри меня образовалось мертвое озеро. Холодное и темное, оно мерцало посредине моей души, и в нем не заводилась никакая рыба. Мосты с реальностью рушились, но почему-то это не радовало. Нужно было срочно перекинуться на другой полюс – катарсис и экспрессию, что я и сделала. В тот же день на вечернем дискурсе кто-то задал Ошо подходящий вопрос: как перемещаться между празднованием и неподвижностью, между всплеском эмоций и тишиной… Ошо отвечал, что нужно в каждый момент времени соединять в себе сразу две полярности. Трудно понять и еще труднее сделать, но некий ключ я уловила. Тем более, что высказывание перекликалось с серединным путем Будды, который знал, что ни слабая, ни перетянутая струна не дадут хороший звук.         Был еще один путь – не погружение в себя, а растворение в чем-то гораздо большем, чем я. Полная, тотальная сдача существованию, устремленность к Богу. Путь скорее женский, чем мужской, требующий большого сердечного порыва. Путь суфия, путь мистики и вдохновения. Почему бы и нет? Вдохновение и творчество всегда были моими друзьями. Но при этом мешала какая-то совершенно нерусская практичность, и лодка моих божественных устремлений то и дело садилась на мель.         И еще была одна возможность – забыть обо всех путях, забыть о мужском и женском, но помнить себя каждый момент жизни. Быть в миру, но носить Будду внутри себя, действовать на периферии как угодно, но оставаться при этом сознанием. При этом вся жизнь, какой бы она не была, превращалась в ежедневную духовную практику – садхану. И вот это-то оказалось сложнее всего. Инерционность мышления подавляла щуплые ростки сознания, как лихой самосвал давит первую весеннюю травку. Но Ошо учил меня не бороться и не впадать в уныние. Однако, чем глубже я погружалась в безмыслие, тем острее чувствовала боль своей периферии. Моя личность ощущала себя одинокой и никому не нужной. Депрессия хватала меня за грудки и закрашивала реальность в серо-коричневый цвет. Хроническая депрессия моих родственников усугубляла мою собственную раза в два. Поразмыслив над ситуацией, я поняла, что мне нужно срочно достать генератор любви – противоположность всего беспросветного и безнадежного. Его нельзя было ни купить в магазине, ни одолжить у бывших любовников – а можно было только найти - среди золотоносных жил моего сердца.         Но это опять же было только теорией. Энергию, все-таки, лучше не воображать, а чувствовать. А для этого надо хотя бы не недолго подключить себя к внешней розетке – человеку противоположного пола, который нравится тебе хотя бы чуть-чуть… Разговор, прикосновение, совместная прогулка – даже мимолетная весна в сердце принесет плоды. Сексуальная энергия, лежащая в основании копчика, шевельнется и поползет вверх – к сердечной чакре. Просто, примитивно? Но на простых рычагах механизм работает надежнее всего. А останетесь вы на первой чакре или подниметесь вверх, и распространите эту любовь на все вокруг – решать только вам.                 Андаманские острова.         А вот это-то и было самым сложным. Очутившись одна на Андаманских островах (Андре плыл из Калькутты кораблем и должен был приплыть через четыре дня) Вивьен не находила себе места. Она вдоль и поперек исходила столицу островов – шумный и тесный Порт Блейер, и умирая от жары и не вовремя накатившей страсти, не могла спать по ночам. До этого они не виделись с Андре примерно недели две, и ее текло буквально изнывало от желания. Она напоминала самой себе мартовскую кошку, в истоме катающейся по ковру. Ее заливали волны жара, а перед глазами плыли сексуальные сцены. Но бросаться на русского попутчика, волею судеб оказавшегося рядом с ней в этом путешествии, не приходило и в голову. Вивьен знала, что при установлении искусственного, то есть отнюдь недушевного контакта, желание может исчезнуть на корню. И не то, чтобы внутри нее вдруг проснется какой-нибудь пограничник и не даст переступить запретную черту – сердце отвернется. А сердце в ее жизни тайно или явно решало все.         Как она понимала в те дни на островах слова одного своего знакомого: «Все живое стремится к нежности». И эту простую человеческую нежность было так трудно заменить любовью к Богу, к сущему. Было это непривычно и почти недоступно... Однако, когда Андре приехал, освежающе-бушующей страсти не получилось. Мало того, на острове Хавелок они случайно поселились рядом с одной привлекательной молодой немкой, которая как магнит притягивала к себе мужчин. После долгих бесед с ней Андре приходил домой воодушевленный и радостный – немка была неизведанной территорией, которая хранила в себе немало кладов. Вивьен же он знал довольно хорошо – говорить, по большому счету, им было не о чем. Густыми темными вечерами, когда ветер в пальмовых листьях напоминал шум дождя, друзья молча сидели на веранде и маялись от скуки. Еще никогда Вивьен не чувствовала себя настолько пустой внутри и чужой ему как здесь, на райских островах, затерявшихся в Индийском океане. Сказки о влюбленных, целующихся в голубых лагунах, не получалось… А немка, как пантера, то и дело ходила рядом и посверкивала своими отчаянными жгучими глазами.         Вивьен очень хотела сбежать, но ее окружала вода. В ее душе полыхали костры ревности и текли ледяные реки безразличия. Она не понимала, какая слепая воля связала ее однажды с этим человеком. Им вдруг стало даже не о чем говорить! Просыпаясь утром, она отправлялась одна на дальний пляж или уезжала кататься на велосипеде к слоновьей ферме. Одной ей было гораздо легче, чем с холодным, равнодушным Андре. Отношения начали катастрофически разлаживаться.         «Но почему я хочу, чтобы он закрыл эту дыру скуки в моей душе?», - в то же время думала Вивьен. – «И почему именно здесь, в этом оазисе тропической красоты я потеряла всякий интерес к жизни?» Прямых ответов не было. Хотя скука, как состояние существа, была ей давно знакома. Заполнить эту дыру с помощью телевизора или книги удавалось не всегда – хотелось чего-то более… живого. «Наверное, именно по этой причине заводят детей», - размышляла Вивьен. – «Ведь дети и скука понятия несовместимые».         Один из вечеров выдался особенно тяжелым. Андре допоздна сидел у немки, а на неожиданные появления Вивьен почти не реагировал. Это было уже выше всяких сил! Чувствовать себя нулем было больнее всего. Развернувшись (Андре даже ухом не повел) она в отчаянии побежала вдоль ночного острова, глотая слезы и сталкиваясь с ветром. Обессилев, упала на песок и крепко обняла подбежавшую к ней собаку. Так, вдвоем с добродушной и всепонимающей псиной они просидели до самого рассвета. Но даже это не помогло. Утром Виьвен вышла на тропу войны.         - Катись к черту! - кричала она оторопевшему Андре. – Ты делаешь мне больно, я чувствую себя тенью...         Выслушав горькую тираду своей возлюбленной, Андре заявил, что ни при каких обстоятельствах не желает расставаться со своей свободой. И не потерпит, чтобы ее ограничивали. Песня эта была знакомой. И Вивьен в который раз попробовала объяснить, что дело здесь вовсе не чувстве собственности (над ликвидацией его она работала), а в банальном недостатке внимания. В опущении ее статуса любимой и единственной до случайной знакомой. Но если все так и есть, то ничего не поделаешь – надо расставаться. Больше всего на свете Вивьен не хотела искусственных отношений, которыми довольствовались многие ее знакомые. Пустота, завернутая в фантик любезностей, была в сто раз хуже, чем одиночество. Ничто искусственное Вивьен не прельщало. В этом смысле суровое, а порой и жестокое одиночество, казалось ей чище, правдивее и благороднее, чем загнивающая любовь.         По сути дела Андре указали на дверь. Но он, по неизвестной причине, никуда не ушел, а раздобыл две маски для сноркелинга и пригласил Вивьен понырять. С этого момента их островная жизнь стала протекать не столько у воды, сколько под водой – разнообразие и красота кораллов и рыб была неописуемой. Умело работая руками и ногами, друг заплывал на приличную глубину и проводил разведку. Иногда из-за больших волн видимость была плохая, и приходилось поворачивать назад. Но чаще всего в бухтах царил штиль и профессиональный пловец Андре без труда находил самые живописные участки. Коралловые леса, анемоны, губки, раковины и юркие стайки рыб – все это имело такие насыщенные цвета и оттенки, что Вивьен однозначно поверила в сотворение мира каким-то прекрасным высшим существом. Даже человек с буйной фантазией вряд ли сумел бы сотворить такое многообразие разнообразных и разноцветных существ.         В свободное от сноркелинга время Андре висел в гамаке, неосторожно привязанном к кокосовой пальме (кокосы спели и легко падали на землю) и читал. Немка ни с того ни с сего переключила внимание ни израильтянина с гитарой, и не показывалась на горизонте. А Вивьен бродила по широкой полосе океана, оголявшейся во время отлива, и высматривала раковины. Среди пористых камней, похожих на застывшую лаву, бегали юркие зеленые крабы, в маленьких теплых лужицах трепыхались мальки. Бродить по бесконечной водной пустыни можно было до самого заката, после которого начинался прилив. Единственную опасность представляли собаки, которые сбивались на берегах в огромные стаи и преследовали гуляющих. Гулять одной в вечернее время в гест-хаусах не рекомендовали. Но Вивьен не единожды нарушала это правило: зажимая в руках огромную палку и храбрясь, она уходила гулять в сгущающиеся сумерки. Прогулки всегда успокаивали ее бунтующий или ноющий ум, по мнению которого все было не так как надо.         «Как бы так научиться – на навешивать ни на что ярлыков», - думала она, отделяясь от навязчивого попутчика, школьного андаманского учителя. – «Не выставлять оценок. По-моему сегодня я еще не поставила никому ни одной хорошей». Наблюдение за собственным умом поражало ее. Он беспрестанно казнил и миловал проплывающих мимо нее людей, а себя чувствовал кем-то особенным. Этому холодному механизму явно не хватало любви. А чувствовать себя любящим сознанием, не имеющим границ, пока не получалось.         «Должна ли я культивировать чувство любви в себе?» - снова и снова задавала она себе этот вопрос, вспоминая Ошо и Далай-Ламу одновременно. Первый говорил о том, что любовь вырастает из медитации, ее не создашь искусственно. На лекциях второго, которые им посчастливилось услышать в Дарамсале, говорилось о том, что да – надо, только так и можно стать Человеком. Для непросветленного сознания истина, как всегда, лежала где-то посередине. Кусок льда, застывший в груди, нужно было помаленьку растапливать, и даже пары искорок зачастую хватало. Бывало, что после простого переноса внимания на область сердца мир теплел, и люди вокруг казались добрее и приветливее.         Особенно приветливыми оказались аборигены острова Литтл Андаман. Распрощавшись с Хавелоком, друзья пять часов плыли до него на какой-то чересчур медленной посудине, и сошли с трапа только в сумерках. Перед глазами стоял остров, попавший несколько лет назад в самый эпицентр цунами, еще не оправившийся от беды. Пара простых гест-хаусов на оживленной городской улочке, один более-менее приличный ресторанчик и никого из туристов – Андре удивленно хмыкнул (в этот день ему исполнилось 32), Вивьен печально вздохнула. От райского Хавелока с бунгало из пальмовых листьев, тихими песчаными бухтами и ласковым океаном не осталось и следа. В добрых двадцати километров от гест-хауса на Литтл Андаман был единственный чистый пляж, Баттлер Бэй, больше пригодный для серфинга, чем для купания – волны там были демоническими. О высматривании рыбок в спокойных прозрачных бухтах не было и речи.         Однако кажущаяся непригодность острова для отдыха обернулась другими сокровищами. В глубине его звенел густой водопад, работала фабрика по производству пальмового масла и жили аборигены. Одни из них, чернокожие и кучерявые онге, похожие на негров, прятались в джунглях. Их резервация была далеко от порта, и на ее посещение требовалось официальное разрешение. Островитяне поговаривали, что онге ходят в своей резервации голыми, живут тем, что собирают из ульев дикий мед – о них ходило немало слухов. Зато другие аборигены, никобарцы, жили отдельной деревней и с радостью встречали гостей. Первый никобарец, груженый палкой, с которой гроздьями свисали кокосы, повстречался в пальмовом лесу. Завидев колоритную фигуру, Вивьен тут же выпрыгнула из рикши с фотоаппаратом. Абориген с монголоидными чертами лица широко улыбнулся и охотно попозировал. Следом за ним в кадре появилась вереница черных волосатых свиней невероятных размеров, деревенская ребятня и лодка-пирога, выдолбленная из цельного ствола дерева.         Никобарцы с радостью вставали под прицел фотоаппарата и не просили бакшиш. Все взрослое население было занято выработкой кокосовой копры, которая шла на экспорт. Кокосы давали им все: питательное молоко, саму копру, кокосовую пеньку, пригодную для изготовления веревок, и скорлупу. Из последней местные умельцы делали изысканные браслеты, кольца и серьги. Получалось не хуже, чем из перламутровых белоснежных раковин, которые здесь, на островах, стоили сущие копейки.         «Кусочки кокосовой копры вприкуску с бананом вкуснее всего», - учили никобарцы, расставив стулья для гостей в тени большого дерева. Следом за лакомствами принесли разноцветные сиропы, непонятно из чего сделанные. Вивьен с любопытством озиралась вокруг, пока ее внимание не привлекла деревянная колотушка, привязанная к ветке.         «Это для свиней, - пояснили аборигены. – На стук колотушки свиньи прибегают обедать».         Вводить в заблуждение огромных волосатых свиней Вивьен не решилась. Кое-как поболтав с дочкой хозяина на английском (мало кто из никобарцев говорил на нем), друзья поспешили на корабль – надо было возвращаться в Порт Блейер. Оттуда Вивьен планировала ехать на медитационный кэмп к индийскому гуру Раджу, ученику Ошо. Андре был тоже не прочь разделиться - их чувства остыли, умы надоели друг другу и только тела ласково тянулись одно к другому, как животные. Но что и когда определяло тяготение тел?
	- Расстанемся на месяц, - предложил Андре, нисколько не огорчаясь, что Рождество и Новый год им придется встречать поодиночке. Праздничная шумиха его никогда не трогала. – Один я поеду по Индии с другой скоростью: очень быстро, останавливаясь в одном городе на день-два. Хочется попробовать настоящей кочевой жизни…         Вивьен неопределенно пожала плечами. С одной стороны, ей было страшновато расставаться с Андре – как быстро, все-таки, она теряла рядом с мужчиной чувство самостоятельности! С другой стороны, она непременно хотела видеть Раджа, просветленного ученика Ошо, с которым познакомилась этим летом, и всех своих друзей, которые должны были приехать на кэмп.         Расставаясь, у обоих екнуло сердце – увидимся ли еще, ведь путешествие – штука непредсказуемая. Андре бодрился и широко улыбался, Вивьен плакала. Переходы между нежной близостью и оголтелым одиночеством давались ей особенно тяжело. Она мысленно представляла себе Калькутту, куда должна была прилететь, шумные индийские поезда, долгую дорогу до Джабалпура – все это ей предстояло испытать одной. Но лить слезы было некогда. Прыгнув в первого попавшегося рикшу, она помчалась в аэропорт, где ее ждали приветливые стюардессы индийских авиалиний. Они носили фирменное оранжевое сари и отлично говорили на английском.                 Дача.         Дача хоть и на обитаемом, но острове. В будние дни здесь на мили нет ни души, ну, по крайней мере, так кажется. Редкие дачники-пенсионеры прячутся в своих маленьких старых домиках с плетеными ковриками и допотопными радиоприемниками и неслышно коротают вечера. А я, прямо как мой бывший возлюбленный, на десятый раз завариваю чай и не могу найти себе место в этой дикой травяной тишине, пронизанной пением птиц и завываниями ветра. Смотрю на гигантскую ветлу, растущую на участке. Ее шершавая кора, необъятный ствол, слетающие с ветвей слезы зовут меня так, как зовет ученика одинокий мастер. Каким-то неведомым образом эта ветла вычислила меня по ветру, по воздуху, в глубоких лабиринтах города и позвала к себе. И вот я здесь, перед ней с ковриком для медитаций, совершенно покорная.         Сажусь осторожно под ветвями, не прислоняясь к стволу, и слушаю ее песню. Ветла накрывает меня сзади и вокруг как плотное, по-матерински теплое облако и то и дело роняет с листьев слезы. Мне хорошо рядом с ней. Спокойно Легко. Светло. И впервые я слышу такое многообразие птичьих голосов, сопение ежика в кустах, стук вороны по металлической крыше, бунт травы.         Я приехала сюда разобраться со своим одиночеством. Докопаться до сути. Иначе бег по кругу никогда не кончится, эта вечная неистребимая жажда любви. Неужели Бог, Вселенная создали меня такой несовершенной? Такой беспомощной без человеческого тепла? Если это так, то даже кошки выглядят на этом фоне гораздо более совершенными, чем человек.         Я не знаю, что увезу отсюда по осени вместе с мешком картошки и пучком астр, какие душевные сокровища. Одиночество не очень-то мне к лицу. Я закрываюсь, становлюсь немного ленивой, пассивной, впадаю в некое подобие сна.. Моему уму очень скучно в одиночестве -- без книг, компьютера и бесед по телефону.         Дача напоминает небольшой монастырь. На стенах - иконы и керосиновые лампы, на печке - Библия, а других книг здесь нет. Как нет телевизора, холодильника и даже самого скромного радиоприемника. Я чувствую, что мне не хватает томика Басе - этот человек умел жить один в единении с природой. Умел быть одиноким и таким поэтически-прекрасным одновременно. Как он ходил по японским холмам и долинам и воспевал цветущую сакуру весной! А у меня как раз возле умывальника зацвела вишня - тонкие веточки сплошь усыпаны нежным белоцветом… И по всему острову раскинулось море цветущей черемухи, аромат которой сводит с ума… И скоро раскроют лепестки наливающиеся весенним соком яблони.         Хожу по острову, стараясь чувствовать себя изнутри, мягкую, живую тишину. Люди проплывают мимо меня как далекие корабли, а в душе тихо позвякивает застарелое чувство одиночества. Я приду и буду согревать его чаем, а потом немо изливать ветле. В конце концов, как говорил Ошо, дело не в том, чтобы встретить другого человека… Вам придется встретить деревья, реки, звезды… И вот оно дерево, и вот они звезды надо мной, выстроившиеся в Большую медведицу, и шум реки. Не зря, не зря я приехала коротать лето на суровый сибирский остров Кудряш.                 С Раджем.         На кэмпах у индийского гуру Раджа Вивьен плясала и медитировала до изнеможения. От переизбытка льющейся откуда-то с небес энергии и у нее начала раскалываться голова, и гуру посоветовал ее опускаться на землю. В буквальном смысле слова – покорно опускать лоб на землю и отдыхать. А в перерывах между медитациями ничего не делать, позволяя полученной энергии спокойно перераспределиться.         - Чем глубже ты идешь в землю, соединяешься с ней копчиком при сидении, стопами при ходьбе, тем сильнее обратный поток энергии, - говорил Радж. Сам он провел в медитации в Гималаях не один десяток лет и пережил четыре самадхи. В его присутствии ум замолкал сам собой, а тело, на каком-то тонком уровне, начинало гудеть и вибрировать. Свое поле у Раджа было жаркое. В любую погоду, в любой стране он ходил по улице полуголый - обернувшись ниже пояса маруновым лунги. И не мерз!         На сатсангах, которые Радж любил проводить на берегу реки, саньясины танцевали до умопомрачения, а потом погружались в тишину. Сам гуру молчал и лишь плавно дирижировал руками, видимо, подкачивая и перераспределяя коллективную энергию. Белые мраморные скалы отражались в воде. Дул легкий ветерок. Жизнь ощущалась как один густой поток радости, льющийся через сердце. В завершении сатсанга все поднимались и тянулись за маленькими корабликами из листьев и свечей, которые поджигали и опускали на воду. Вереница огней плыла по темному зеркалу реки, медленно таяла, а кое-кто думал: вот так же тают наши минуты, дни и годы… Но не таем мы! И снова закрывал глаза и погружался в океан вечного настоящего.         Впервые за три месяца путешествий по Индии Вивьен чувствовала себя настолько живой. Она хохотала, каталась по траве на газоне рядом с отелем - ее тело летало, и каждая клеточка его пела от экстаза. Тоска от разлуки с Андре, с которым решили встретиться через месяц, растаяла без следа.         - Я больше не наркоманка любви, - говорила Вивьен соседке по комнате. - Пустота в душе ликвидирована, и теперь я могу любить, не страдая. Соседка только качала головой: она знала, что наши душевные состояния сменяют друг друга как дождь и солнце, как снег и весна. На следующий вечер Вивьен спросила Раджа:         - Что делать, когда негативная эмоция захлестывает меня, когда я не могу с ней справиться, а медитационный зал далеко?         При обычном раскладе, то есть жизни в знакомом городе, эту проблему можно было решить просто, без участия психотерапевта или стакана водки – прийти на динамическую медитацию Ошо. Заведясь там на все обороты, как спортивная машина, выплеснуть эмоцию наружу на огромной внутренней скорости, и… спокойно вздохнуть. Эмоция тает в эфире, как дымка, на душе остается безмятежность. Ну, а если ты в путешествии, да еще по Индии? Стране, где рейсовые автобусы идут в полтора-два раза дольше объявленного времени. Где на тебя то и дело смотрят как на белую обезьяну, ожидая при этом щедрого и, как минимум вежливого обращения. Где нужно уметь торговаться на каждом шагу, ехать сутками напролет на поездах и автобусах (Индия – страна немаленькая), есть и пить без последствий для желудка все, что предлагает тебе Вселенная… «Если ты научился путешествовать по Индии, - сказал один француз, - то сможешь путешествовать везде».         В тот вечер сатсанг был не у реки, а на зеленом газоне возле отеля. С него открывался прекрасный вид на мраморные скалы и горную реку, погруженную в густые синие сумерки. Возле Раджа стояли зажженные свечи, и несмотря на острую вечернюю прохладу, он сидел в кресле в одном лунги, расслабленно и величественно.         - Хороший вопрос, Вивьен, - улыбнулся Радж. – Ошо говорит нам – наблюдайте свои эмоции, но я знаю, что для женщин это почти невозможно. Мужчины могут практиковаться в этом, но женщине свою эмоцию нужно выразить. Поэтому и не пытайтесь наблюдать. Каждая эмоция – это определенная частота. Резко повысив уровень своей энергетики в любой из динамических медитаций, вы можете просто растворить ее в своем поле. Другой способ – начать выдыхать эту эмоцию в землю через стопы.         Поскольку мы всегда имеем дело со своей собственной энергией, то ее нужно просто вернуть к своему источнику, к харе. Обращая свое внимание на нижнее тело, на стопы, вы автоматически приближаетесь к этому важнейшему энергетическому центру.         Харой, центром жизни и смерти, теоретически располагающимся на два пальца ниже пупка, Вивьен интересовалась уже давно. Пребывание в харе описывалось мастерами как состояние ясности, абсолютной интуиции, безмолвия и храбрости. Проекция пупка в энергетическом теле, центр, дарующий ощущение «я живу» в полную силу, центр всего существа. Но как Вивьен ни пыталась сознательно погрузиться в него, как ни пыталась почувствовать заветную в теле, она как будто ускользала от нее. И тогда на помощь пришел гуру.         Несколько дней медитационная группа провела в храме 64 йогинь, расположенном недалеко от Джабалпура. Статуи тантрических йогинь, привезенные из Каджурахо, располагались в открытой галерее по всей окружности храма. Местами разрушенные и часто безликие, они словно заключали пространство в плотное кольцо тайны и тишины. У самых сохранившихся из них были великолепные пышные груди и тугие бедра - спуститесь в сексуальный центр, словно говорили они, и вы найдете дверь. Радж проводил в этом храме свой первый ритрит Випассаны. Эта древняя буддисткая техника осознанной ходьбы и наблюдения за дыханием в его понимании была ключевой, но, в своем изначальном варианте, слишком мертвой, безжизненной. В ней не было огня, который был в самом Радже.         Пройдясь по храму под открытым небом, уже теплым от утреннего солнца, участники группы должны были выбрать себе по одной из йогинь и сесть рядом. Зная о Випассане, многие удобно устроились на специальных подушечках для сидения, и закрыли глаза в предвкушении стремительного полета вовнутрь. Но Радж, который словно проплыл по каменным плитам среди дрожащего знойного воздуха, остановился перед ними и предложил начать с ходьбы.         - В плане энергии человек представляет собой дерево, - начал он. - Ноги это корни, хара это семя, а ваше верхнее тело это все остальное дерево. Над головой находится корона, или крона, которая связывает нас с полем осознанности. Последнее можно представить как сферу, наподобие воздушного шара, которая постоянно находится над нами, связанная незримой нитью с макушкой. Вы как существо, как Будда и есть эта осознанность.         - Чем сильнее корни, тем лучше питается семя, тем мощнее дерево, гуще его крона, тем ярче оно цветет, - продолжил он. - Поэтому начинать надо с корней. Если вы сознательно войдете в свои корни, то автоматически окажитесь в харе. Чем глубже мы уходим в землю, тем сильнее обратный поток.         Следом за этим, Радж показал способ ходьбы, с помощью которого энергия направленными концентрированными потоками уходила в землю. При этом жесткость сменялась плавностью, концентрация - безмятежностью, огненность - прохладой. Забыв обо всем на свете, участники группы босиком скользили по горячим камням, чувствуя легкость в теле и неведомое ранее наслаждение. Обыкновенная ходьба неожиданно превращалась в удовольствие высочайшей пробы. И шелест листьев, и сухой огонь солнца в зените, и то и дело появляющиеся на стенах макаки - все в этот момент казалось священным и полным жизни.         Особый акцент Радж делал на вертикали.         - Остановитесь, почувствуйте стопы и медленно поднимите руки вверх, -- просил он время от времени. - Ощутите вертикаль осозанности, от неба до земли, которая проходит через вас. Вы можете почувствовать, как пульсирует ваша макушка, как через нее проходят потоки энергии. Опуская руки, медленно распределите энергию по всему телу.         За ходьбой последовало сидение, которое тоже было для Вивьен непривычным. Сначала долго усаживались, разминая корпус, постукивая ноги, а затем гуру дал команду "сдаться Земле".         С каждым глубоким выдохом Вивьен устремлялась вниз, в теплое материнское чрево земли. Дыша таким образом, она очень быстро почувствовала себя расслабленной и совершенно спокойной - медитация начала случаться сама по себе. При этом по позвоночнику несколько раз прошла горячая волна, и макушка завибрировала.         - Ваша Випассана не должна быть мертвой, - откуда-то с периферии донесся до нее голос Раджа. - Если вы теряете вертикаль и погружаетесь в мысли, встряхнитесь! Для этого можно мягко подвигать корпусом, словно отклоняясь от вертикального центра и возвращаясь в него. И еще нужно дышать: вдох - "пройтись" вместе с ним по спине от копчика до макушки - пауза - выдох и спуститься в обратном направлении - пауза. Несколько таких кругов - и вы снова в медитации.         Медитация... Вивьен была бы рада никогда не выходить из этого состояния, но ноги, сложенные в полулотосе, затекали так, хоть плачь. Тихо и незаметно она поочередно выпрямляла то одну, то другую ногу, становившиеся совершенно бесчувственными, и завидовала тем, кто умел не обращать внимания на тело. Особенно затекала ее правая нога.         - Выпрямляй ее, если больно, - сказал гуру, когда она не удержалась и пожаловалась ему после получасового сидения. - Медитация не должна превращаться в истязание. Постепенно твои ноги привыкнуть. А то, что затекает именно правая сторона, означает, что ты не отдаешь в полную силу. Левая сторона - принятие, правая - отдача. Поэтому больше танцуй, пой, выражай себя.         На одном из вечерних сатсангов Радж рассказал про деревья и сны. - Если ты хочешь найти своего мастера - иди и найди себе дерево, - говорил он, окутанный ночной мглой и влажным речным ветром. Глаза его притягивали, в них хотелось смотреть бесконечно. - Дерево многократно усилит твою вертикаль. Своими корнями оно крепко удержит тебя на земле, а за ветвями потянет высоко в небо. Кроме того, это единственная возможность пережить самадхи - выйти из тела, познать божественное - и снова вернуться в тело. Дерево удержит вас на земле. Когда-нибудь я напишу о деревьях целую книгу.         - Спите глубоко, и вам не придется много медитировать, - говорил он о сне. - От качества вашего сна зависит все, поэтому готовьтесь к нему как к самой главной медитации. Пусть ваша комната будет затемненной - это очень ценно. Перед сном примите теплую травяную ванну, полностью расслабьтесь.         О том, как расслабиться перед сном, Вивьен знала из книг Ошо. Но именно в это время ум ее был особенно болтливым и неуемным - казалось, что он переваривает информацию, которую не успел осмыслить за последний десяток лет. Заставить его замолчать в этот момент было все равно, что остановить лошадь на полном скаку. Поэтому Вивьен хитрила: делала Джиббериш. Эта древняя суфийская практика заключалась в произношении всего, что есть в уме на тарабарском, то есть неведомом никому языке. Выстраивая перед мысленным взором череду событий, произошедших за день, и вечных наболевших вопросов, которые то и дело крутятся в голове, можно было "растарабариться" от души. Ум с удовольствием подхватывал эту игру - кажется, ему всегда хотелось выражаться как можно убедительнее и громче. Примерно через десять минут в голове было полное опустошение, и можно было со спокойной душой заснуть или сделать еще какую-нибудь расслабляющую технику.         Из них Вивьен особенно нравилось наблюдение за дыханием в районе живота. Делая эта, она ощущала себя океанической волной, мерно накатывающейся на теплый пустынный берег. Или другое. Будучи одна, она представляла себя в объятиях любимого мужчины, и почти физически ощущала, как ее сердце рождает облако любви, и оно сначала обволакивает ее, от макушки до кончиков пальцев рук и ног, а потом заполняет собой всю комнату. Генератор любви, расположенный в глубине сердца, начинал самостоятельно выпускать первые согревающие разряды.                 Внутри.         Постепенно, с ходом моей жизни, я стала замечать, что устаю от людей. Устаю от пустой болтовни, обсуждения того и сего, устаю от периферии, от суеты… После одного дня на даче с коллегами по работе я вдруг начинала чувствовать себя совершенно обесточенной, опустошенной, и единственное, чего мне тогда хотелось - чтобы они поскорее уехали. И вот, наконец, калитка захлопывалась, осыпая дорожку яблоневым цветом, и я могла вздохнуть спокойно. Обычно я долго и молча сидела потом под ивой, медитируя очень глубоко и непринужденно, наслаждаясь дуновениями ветерка, шелестом трав, пением птиц. При этом я с удивлением замечала, что такая потребность как можно быстрее уйти с периферии и прыгнуть в свой внутренний колодец, становилась все острее с каждым годом. И все время маячивший где-то в закутках моего сознания вопрос «а хочу ли я семью?» неумолимо таял, оставляя за собой прохладную светлую пустоту. Иногда я даже видела себя отшельницей в каком-нибудь далеком краю, посреди гор и звезд. Отшельницей, разговаривающей с деревьями и дикими оленями, умиротворенной, познавшей Бога в себе и вокруг себя.         Но в одиночестве была другая крайность. Без живого общения начинала бурлить моя собственная периферия, которая была ничем не лучше внешней. Чувство скуки и тоски, однообразия и бессмысленности жизни и как спасение - желание упасть в чьи-то объятья… Хотя со своей периферией я к тридцати годам я научилась справляться, и на довольно хорошем уровне. Но полоса препятствий никак не кончалась.         … Теплый летний день. Я удобно устроилась под своей любимой ивой, которая своими корнями и ветвями одновременно тянет меня и к земле, и к небу, а еще растягивает мое поле в ширину. Примерно через десять минут я уже чувствую себя такой же огромной и мощной как она, ива учит меня быть деревом. Ощущение переполняющей тело энергии, неистовый аромат цветущей рядом сирени, шорох ежа в траве и вдруг… соседи по даче включают пилораму. Она работает без перерыва, и чувство такое, что тебе распиливают мозг. Вся набранная умиротворенность начинает медленно растворяться, уступая место негодованию - разве для этого я снимала дачу? И ведь все так чудно начиналось. На заброшенном, диковатом участке без единой грядки, но с изящными цветущими кустарниками и деревьями, я чувствовала себя дзенским мастером Бо. Он пьет чай из трав, он слушает тишину и птиц, его сердце - прозрачный тихий пруд, его дух могуч как эта ветла. Но вот все переворачивается с ног на голову… И я - это уже просто обычная я, возмущенная соседями, которые приезжают на дачу, чтобы возводить расписные хоромы и с утра до ночи копошиться на грядках. Мой ум выдает одну за другой гневные тирады. И тут, непохожая на все остальные, вдруг приходит одна мысль. Она о том, что каждый камень на моем пути это не камень вовсе, а ступенька для пути наверх. Снова закрываю глаза и продолжаю медитировать, стараясь отрешиться от внешнего, от жужжащей периферии и как можно глубже нырнуть в себя.         Кажется, это отличный способ. Не бежать от ситуации, а стараться проплыть сквозь нее и вынырнуть с другой стороны воронки. Учиться этому хотя бы по чуть-чуть, в терапевтических дозах, учиться наблюдать свои привычные реакции и принимать жизнь такой, какая она на данный момент есть.         Некуда идти, только вовнутрь, - сказал однажды Ошо. Но я еще слишком слаба для больших погружений. Вот и на этот раз, выбравшись скоротать несколько погожих деньков на даче в полном одиночестве, к вечеру очень захотелось вылезти наружу. Посмотреть на ноутбуке фильм, например. Но вот две программы, одна за другой, дали сбой, и что-то внутри меня отчаянно заскулило - хо-о-чу домой, бегом от этой чудовищной информационной пустоты. Но стоило посмотреть на проблему чуть более пристально, и она начала неохотно улетучиваться. Помогала мысль о камне, который есть ступенька наверх.. Конечно же, эта мысль как и любое другое лекарство была горькой. Но столкновение с собой было уже настолько очевидным и неизбежным, что стоило только покориться. Да, вот она я, вот вся моя скука, страх, но больше всего -- скука бытия с самим собой.         Однако я уже довольно долго могла находиться в полном одиночестве. Большинству моих друзей и знакомых это было недоступно. Но и похвастаться этим фактом перед таежными отшельниками я бы не смогла. Лесные отшельники в моем понимании относились уже к разряду святых: они жили не только один на один с собой, но и с суровой природой. Гнус, морозы, дожди и дикие звери -- бежать от всех этих напастей просто некуда. Абсолютное смирение и растворение в окружающем пространстве: в реке, небе, высоких травах и текучих, летучих звездах... А по-другому просто не получится!         В один из последующих дней я вновь удобно устроилась под ивой, благодаря существование за теплый солнечный день (наконец-то, в конце июня!), и тут же мой ум уцепился за радио соседей, поющее для них и всех остальных бодрых огородников. Музыка и пошлые анекдоты сбивали волну - я начала тихо закипать. Конечно, это было лучше бензопилы, но все же не пение жаворонка. Помаявшись на коврике, я заткнула уши резиновыми берушами и снова вслушалась в себя. Музыка все еще маячила на периферии, но с каждым выдохом я принимала ее как неизбежное зло. А может, и не зло вовсе, а тот самый камень, о который можно споткнуться или... опереться. Я пыталась вставать на него, все сильнее вслушиваясь во внутреннюю тишину, так чтобы ее не могли заглушить уже никакие внешние помехи. Кажется, это удавалось. И ведь это не был мой каприз - хрупкий, неокрепший росток может затоптать любая корова. Поэтому я пока выращивала свою медитацию в тепличных условиях, даже не помышляя об опытах Ошо, который мог медитировать чуть ли не посреди индийского вокзала.         Что меня безмерно вдохновляло на этой даче, так это настоящесть жизни. Колодезная вода для питья, дрова для жадных до огня рук, тропинки для босых ног, солнечное тепло и холодильник земли - никаких кнопочек, тапочек и прочих удобств. Здорово, конечно, что были электрическая розетка, зажигалка и минимум мебели. Но все равно я уже чувствовала себя немного...отшельником.                 Пуна.         "Андре, Андре, где же ты теперь?" - спрашивала себя Вивьен, сидя в маленькой комнате с крошечным балконом, над которым летали вездесущие вороны. Она была в Пуне, рядом с ашрамом Ошо, совершенно одна. В углу заброшенная гитара, на столе чай из корней имбиря, разрезанная надвое переспевшая папайя и коробка свежей клубники - скоро Новый год. На улице ни елок, ни дедов морозов, а только мягкая жара, вечно спящие в пыли собаки, да украшенные электрогирляндами дома... Добравшись на велосипеде до ашрама, Вивьен переоделась в белую робу, захватила коврик для медитаций и отправилась на вечерний сатсанг. Ашрам уже погружался в сумерки: воздух над широкой мраморной площадкой Будда Грув становился голубовато-сизым, а подиум, на котором когда-то давал свои сатсанги Ошо, отдавал дневное тепло. Вивьен помедлила рядом с ним, присела на минутку, а потом и вовсе откинулась на спину, ощущая приятный жар. Небосвод, который то и дело пересекали зеленые попугаи и странные вороны с рыжими хвостами или крыльями, со всех сторон обнимали бамбуковые деревья. Листва на многих из них пожелтела и то и дело вальсировала в воздухе, спускаясь вниз. Где-то на краю обозримого пространства проступала молочная половинка луны. Такой тонкой красоты, поэтичной и поднимающей вверх, Вивьен почти нигде не встречала. Она закрыла глаза, заглянула в свое внутреннее небо, которое мгновенно распахнулась, и легко вздохнула. С Андре или без него, но жизнь продолжалась, и была таинственной и непостижимой.         Сатсанг, как обычно, начался с танца. Музыканты с гитарами, клавишными, барабанами, флейтой, табла и даже диджериду медленно, но верно разжигали огонь. Они высекали искры из своих установок, и вот они уже побежали по рядам танцующих, и превратили зал в единый колыхающийся от ритма океан. Потом после троекратного "Ошо!" зал притих и замер - настало время посмотреть вовнутрь. Успокаивая дыхание, сотни саньясинов сидели на полу и слушали тишину, которая сразу после танца была живой и трепещущей. Тишина эта перемежалась завораживающими звуками табла и флейты, отчего еще больше густела, наливалась свежими соками. Троекратный удар в огромный барабан - "проснитесь, проснитесь, проснитесь!" разразился как гром среди ясного неба и заставил встрепенуться. После этого начался видео-дискурс Ошо, как всегда, полный неожиданных истин и превосходного юмора.         В канун Нового года Ошо говорил о принятии. О том, что невозможно изменить человека, а можно лишь принять его таким, какой он есть, и тогда он начнет меняться. Принятие, в понимании Ошо, было одной из алхимических реакций, способных превратить уголь в алмаз. Реакция эта должна была быть, конечно, внутренней - на внешнем плане никакие спонтанные или решительные действия не отменялись. Но в своем корне ситуация или человек должны были быть приняты как дружественные - путь сдачи существованию, путь тантры. Дальше было много чего еще, но Вивьен "взяла" из дискурса именно это.         Покинув медитационный холл и само здание в форме черной пирамиды, она еще немного постояла на лестнице, посмотрела на искусственные пруды, в которых отражалась луна, и пошла на новогоднюю вечеринку. Ее знакомыми пока что были коллеги по работе, парни и девушки из капуччино-бара под открытым небом. Но то ли предновогодние смены были столь тяжелы, то ли тяготили мысли о пропавшем Андре, но сердце ее молчало и ни к кому особенно не тянулось. А вокруг кипели страсти, завязывались мимолетные романы и, возможно, настоящие отношения. Знакомились чаще всего на терапевтических группах, которые шли в ашраме каждый день. Там саньясины работали над своими комплексами, копались в эмоциях и прошлом, искали ответы на наболевшие вопросы - раскручивать лабиринты ума можно было до бесконечности. На месте старых проблем появлялись новые, а чаще всего это были все те же песни на новый лад, но тераписты предлагали в них разобраться до конца... за изрядное количество рупий. Радж терпеть не мог терапистов, которые, по его мнению, только отвлекали саньясинов от медитации, и вели их, как слепых котят, непонятно куда и зачем. Вивьен относилась к терапевтическим группам философски - с тем самым принятием, но без особого восторга. Денег на участие в них у нее никогда не было, а побывав там пару раз в качестве переводчика, она больше всего радовалась знакомству с новыми людьми, а не самому процессу.         Новый год по обыкновению отмечали на Будда Грув. Еще за неделю до этого начались праздничные приготовления: мраморный холл под открытым небом украсили искусственными факелами, да так, что отрезы оранжевого атласа, раздуваемые ветроустановками, выглядели как настоящие. Где-то в кустах за подиумом решили запускать фейерверк. А вопрос КАК отмечать перед организаторами даже и не стоял - конечно, танцуя до изнеможения и обнимаясь друг с другом.         Прогуливаясь по ашраму, Вивьен с удивлением заметила, что многие по привычке решили выпить стаканчик-другой. Для таких в баре разливали ром, вино и шампанское, словно бы немо отвечая Ошо, который говорил, что надо не отрицать, а проживать и отбрасывать. Это касалось и алкоголя, и секса, и всего остального. Вивьен только успевала отказываться от таких предложений: алкоголь дал ей в свое время все, что мог, и ушел на полку воспоминаний.         "Как бы сделать этот Новый год запоминающимся", - подумала она, и ответ подвернулся сам. Какой-то огненный индус с копной развевающихся волос приблизился к ней с распростертыми объятиями. За ним был долговязый белокурый канадец, очаровательный русский с нежными глазами, веселый немец - Вивьен порхала от одного к другому, стараясь вложить максимум душевного тепла в каждое прикосновение. Некоторые, по старой привычке, воспринимали это как приглашение к знакомству и тайно перемещались за ней по Будда Грув, пританцовывая в стороне. Но в тот вечер торжествовала безусловная любовь. Поделившись энергией со всеми понравившимися ей мужчинами, Вивьен ушла к бассейну с горящими свечами у воды и долго сидела там, кутаясь в шаль от вечерней прохлады, радостная и пустая. Не думать, не шевелиться не хотелось. В конце концов, ночной холодок погнал ее домой. Прошмыгнув мимо Плаза кафе невидимкой, она вывела на дорогу велосипед и поехала в свою крохотную съемную квартиру. К воронам и комарам.         На следующий день ее ждала неожиданная встреча. Катрина, ее подруга из Москвы, шла по ашраму с гитарой, цветком в волосах и округлившимся животом. Она ждала ребенка, но это нисколько не мешало ей сочинять песни, в которых поселился сам Бог. "А мне все кажется, что я становлюсь любовью", - пела она свою последнюю, укрывшись с Вивьен в тернистых кустах. В ветвях при этом оголтели трещали какие-то птицы, мяукали местные коты - получался целый ансамбль. В паузах между песнями говорили о любви, о смерти и жизни, о том, о чем говорят сырыми московскими вечерами на уютных кухнях под желтыми абажурами. При этом в окружающем пространстве появлялись какие-то новые измерения. Индия исчезала буквально на глазах.         - Я тоже хотела уйти в какую-нибудь глухую тайгу, - рассказывала Катрина. - Что-то необъятное звало меня туда, какая-то очень большая любовь. Но я медлила, а потом... Ну, ты и сама видишь.         - Для ребенка тебе потребуется вся та любовь, о которой ты поешь, все до последней капли. Это просто другой путь, Кэт, но измерение любви везде одно и тоже.         Измерение это то открывалось, то наглухо закрывалось вновь. Было ощущение, что дверь в него надо было постоянно поддерживать разными подпорками: медитацией, нежностью, песнями. Внутренняя нежность тренировалась легко, стоило только в один из неприятных моментов жизни ощутить в себе это качество, как бы получаемое извне, и все вокруг теплело и смягчалось. А Катрина была мастером песен. Она пела о соколе в ясном небе и человеке, который был струной в руках Бога, о весне и осени, о душе, выбирающейся из разного житейского хлама и тянущейся к небу. Ее песни были молитвами.         "Мы все, в наших мечтах и мыслях, просим о себе, о своем благополучии или росте, - думала Вивьен, растроганная одной из мелодией. - Но умеем ли мы просить за других? Наверное, Мастер появляется тогда, когда человеку для себя уже ничего не надо. И только тогда он может повернуться к другим всем своим сердцем". В этот момент она вдруг вспомнила своего отца, от которого всегда хотела отгородиться. Уже несколько лет он находился в депрессии, механически ходил на работу, а потом ел и часами молча смотрел в потолок. Еще чаще напивался пива или снотворного и спал, спал, спал... Мысли, которые он любил выражать вслух, были страшными. Не замечать его и жить своей жизнью в соседней комнате казалось Вивьен единственно возможным вариантом. По крайней мере, она не устраивала скандалов, старалась не осуждать (быть пророком в своем отечестве не получилось), но что-то гнетущее ее душу все равно оставалось. Как будто на ноге у нее давным-давно натерлась мозоль, и она старалась на нее не наступать. Это получилось, но походка выходила кривоватой.         И вот, после песни Катрин, как гром среди ясного неба... "Если я научилась растворять в медитации свою душевную боль, почему бы не помочь отцу?" - подумала Вивьен. Ей искренне захотелось ему помочь. И это было чем-то из ряда вон, как будто внутри сдвигались некие древние, застывшие слои и образовывали новые ландшафты. Не отгородиться и успокоиться, но принять, сделать другом и трансформировать в медитации.
	Раджастан.         «Сколько я буду еще бегать за внешним, за отношениями, цепляться за мужчин, выпрашивать у них любовь, дико ревнуя к первой встречной?» - думала я, сидя на крыше утонувшего в ночи Джодпура. А ночь была блаженной… Под окнами цокали копытцами козы, где-то вдалеке пели индийцы-суфии, ветер ходил над стенами форта и стремительно срывался вниз, мягко струясь сквозь скалы и одиноких в ночи людей. Хотелось лететь вместе с ним, кружась среди дымных и голубых холмов, высоко за прохладными облаками.         Андре по обыкновению читал внизу книгу и пил чай. Сегодня мы впервые заговорили о женитьбе, и ничего хорошего из этого не вышло. Внешнее давало мне очередную оплеуху - все, что у тебя должно быть, это стул, ветер и целая ночь, целая вечность для медитаций, - говорило оно. Пока первая звезда не засияет на небе, и ты наконец-то не распахнешь глаза. Соединить в себе левое и правое (женское и мужское), верх и низ (небо и землю) - постепенно загаданная кем-то загадка стала решаться на уровне ощущений. Интеллект так и не смог ее решить. Первый коан давал возможность выйти из порочного круга отношений между полами - и вот моя правая рука уже училась ласкать левую руку, мужское и женское училось обнимать друг друга и даже заниматься любовью. Первые результаты этой игры были восхитительны - глубина встречи двух начал не поддавалась описанию.. Второй коан позволял чувствовать себя одинаково уверенно в двух мирах, в двух планах - высоких и низких вибраций. Тут я постоянно спотыкалась. Вдохновленная, окрыленная после медитаций, я потом едва могла переносить чью-либо агрессию, откровенные жесткие взгляды, не умела постоять за себя в мелочах. Голова болела иногда по нескольку дней, третий глаз немел и как бы разламывался, глаза быстро уставали и слезились от яркого дневного света… Я интуитивно чувствовала, что мне не хватает энергии земли, что надо перераспределить энергию вниз. И тогда я садилась где-нибудь под деревом и сдавалась его корням, ощущая горячую волну, зарождающуюся в районе копчика и создающую густую неподвижность в нижнем теле. Голова в это время была пустой и как будто прозрачной, а мысли останавливались.         Многомесячное путешествие, между тем, подходило к концу, и штат Раджастан, бывшая империя индийских королей-магараджей, уже потрясал, но не так… И хотя блуждание по заброшенным фортам и дворцам, в которых нынче жили летучие мыши и обезьяны, по-своему радовало, много времени мы проводили в гест-хаусах. Жизнь сводилась к примитивному: поесть-поспать-погулять-сходить на местный рынок, и я втайне маялась от накатывающей пустоты. Спасение приносили только медитации - темными вечерами на крыше, когда все любопытные сидят по домам. Застывшая фигура девушки с плотно закрытыми глазами, погруженной в себя и фонтан окружающих ее звуков, вызывало у индусов странное желание привести ее в движение любым способом. Вызвать реакцию. Поэтому днем, да еще на открытом пространстве медитация была попросту невозможна - в меня чуть ли не тыкали палками, чтобы я широко улыбнулась, сказала «хэллоу» и навала национальность. Тогда все для них было привычным, понятным и безопасным.         “И это в Индии, стране йогов и просветленных!» - с негодованием думала я первое время. А потом начала прятаться на ночных крышах, в малолюдных храмах (которые были редкостью), на пустых вершинах раджастанских холмов. Своя же комната в гест-хаусе подходила мало: там жил Андре, а для медитации мне нужно было либо одиночество, либо единомышленник, вместе с которым можно погрузиться в один и тот же процесс. Из-за этой несопричастности (Андре был бы рад компании интеллектуала-шахматиста) скучали оба, но что было делать? Спасал чай и разговоры о том, что показывали по телевизору. Маленькому, невидимому, встроенному в мозги телевизору, который у каждого был настроен на свой канал и транслировал одни и те же события и ситуации с удивительными, порой, отличиями.         В двух наших телевизорах на тот момент ходили выгоревшие на солнце раджастанцы в разноцветных тюрбанах и хлопковых брюках, женщины в ярких, сверкающих пайетками сари, с глиняными кувшинами на головах. И тут, и там в тени раскидистых деревьев пили на лавочках сладкий молочный чай продавцы, водители и множество слоняющихся без работы мужчин. Женщинам было не до чая. Они торговали на рынках, работали на рисовых полях и в каменоломнях, вынашивали и растили детей - я чуть ли не телом ощущала тяжесть их жизни. Но в тоже время не могла пропустить их жизнь через себя, ощутить их сознание - между мной и ими стояли моя усталость и боль, мои стремления и мысли о будущем. Пока что я только училась тому, как быть пустой, как быть сознанием, чистым зеркалом, без помех отражающим реальность.                 Гоа, Ришикеш и открытая дверь.         Воздух в Гоа был горячим и тяжелым, поэтому сидеть, а еще лучше лежать в шезлонге, в теньке, хотелось гораздо больше, чем гулять по окрестностям. Хиппи, которые одними из первых освоили пляж Арамболь в северном Гоа, именно так и делали. Уйдя подальше от океана в густые джунгли они создали там что-то типа небольшой коммуны. И вот, уже на подходе, перед нашими глазами открылось кострище в нарисованном мелом цветке с семью лепестками. У множества стволов огромного раскидистого баньяна находились фотографии Христа, Саи Бабы из Ширди и сами хиппи, молчаливо сидящие вокруг огня, курящую трубку мира, набитую марихуаной. Молчаливое и непонятное место, поначалу как будто даже негостеприимное. Ни шуток, ни песен, ни плясок, только застывшие позы и серьезные лица - дети цветов, кажется, забыли, что они такое, подумала я и широко улыбнулась, когда один из хипов принес котелок с кофе. Это был кореец по имени Джен, который решил пожить несколько дней вдали от цивилизации - устал от туристических мест, да и от самой Индии. С собой в джунгли прихватил только спальный мешок и минимум продуктов - кофе в зернах, которые растирал камнями и заваривал в общем котелке, муку, соль. Питьевая вода добывалась из ручья, текущего поодаль, а внизу, по дороге к океану, текла речка, известная своей целебной глиной. Дни и деньги Джен не считал, поэтому джунгли стали для него чем-то вроде монастыря или духовной коммуны, в которых можно наконец-то остаться наедине с собой и природой. Таких иностранцев в Индии было порядочно. Зимой они, как правило, приезжали в Гоа - покурить травы, расслабиться, слиться с океаном и музыкой, льющейся из их гитар и диджириду - исполинских труб австралийских аборигенов. Потом перебирались на север - поближе к Далай-Ламе и Гималаям.         Местом в верховьях Ганга, о котором нужно сказать особо, был Ришикеш. В этом маленьком священном городе, где невозможно было найти ни спиртного, ни курятины, жили настоящие йоги. Одни из них (бывало, в столетнем возрасте) возглавляли ашрамы, в которых иностранцы брали уроки йоги и медитации, другие уже давно покинули свои бренные тела, оставив после себя массу последователей. Йогой в Ришикеше можно было позаниматься на каждом шагу, порой за просто за небольшое пожертвование. Самые упорные из иностранцев осваивали йогу месяцами, а потом получали долгожданные инструкторские корочки, которые открывали широкий простор для зарабатывания денег на Западе. Йога в Европе никогда не была дешевой. Но и были и те, кто приехал в Ришикеш просто из-за Ганга - холодного, синего и чистого, в который можно окунуться с головой, а потом греться на теплых белых валунах, в изобилии разбросанных по берегу. Местный колорит создавали садху, которых здесь было не намного меньше, чем валунов. Они мылись и стирали одежду в Ганге, просили подаяние у ворот ашрамов и прямо на подвесном мосту Рам-Джула, где было не разойтись с пешеходами, мотоциклами и повозками - в общем, жили своей обычной жизнью.         А в Гоа садху не ехали. Был этот штат христианский, с маленькими беленькими церквушками среди густой зелени, каменных домов и кокосовых пальм. Его жители зарабатывали себе на жизнь рыбной ловлей и всевозможными туристическими сервисами – почти каждый дом на побережье был гостиницей. Тут же можно было арендовать мотоцикл и отправиться в рейд по всему побережью – заглядывая в тихую Агонду, трансовые Чопору и Вагатор, буржуазные Кандолим и Палолем. Честно говоря, привычной Индией здесь и не пахло – также, как в северных штатах Дарджилинг или бывшем королевстве Сикким. В том и другом, соответственно, было много английского и китайско-сингапурского. Гоа же был просто бесконечным пляжем, мирно захваченным европейцами и русскими, стремительно меняющими индийский уклад. Только в Гоа можно было загорать топ-лесс, почти открыто курить траву, пить пиво и ром, ходить в шортах и открытых майках. Бэкпэкеры, изрядно исколесившие Индию, приезжали сюда буквально как в центр цивилизации, как к себе домой. Интернет-кафе, хорошие рестораны с морепродуктами и живой музыкой по вечерам, шезлонги с видом на океан – о комфорте путешественники скучали больше всего. И находили его в Гоа.         - Чем человек отличается от животного? – неожиданно спросил меня друг, когда мы сидели вечером у кромки воды.         - Ну, наверное, тем, что он умеет смеяться. И еще созидать, - ответила я и повторила. – Созидать.         - А мы уже полгода с тобой ничего не созидаем. По-моему, мы опустошены, и нам пора домой, - откликнулся он, перебирая пальцами зыбкий песок. – Пора заняться делом, иначе я просто сойду с ума. Ты ведь не будешь по мне скучать?         - Не буду, - почти сразу ответила я, и это было неправдой. Отказаться от любимого мужчины, от «внешней розетки» я на тот момент не умела. Не могла.         - Тогда иди ко мне…         Он усадил меня между ног и прижался животом к моей спине. Красное, как коралл, солнце медленно погружалось в океан, теплый ветер, казалось, дул сквозь нас беспрестанно. И я уже знала, что у каждого из нас будет свой путь, красивый и долгий, и мне не было от этого горько. Солнце истаивало за кромкой океана, шедшая мимо собака подошла и села возле нас, бродячий музыкант вдруг опустился на песок и заиграл на флейте. Мир был живым и любящим. Дверь в настоящее распахивалась во всю ширину.                 Лето 2009г.
	На холмах Нагарджуны.         Моя поездка в Тапобан была запланированной, но могла сорваться в любой момент. Начав путешествовать по северным районам Индии, мы с другом не раз попадали под влияние вязкой магии Индостана. То есть застревали в некоторых местах дольше положенного и иногда совершенно непостижимым образом меняли маршрут. В Дарамсале, тибетском поселении в предгорьях Гималаев, нас остановило присутствие Далай Ламы. Его приезд в свою резиденцию вместе с сотнями буддистов со всех концов света свалился на нас, как снег на голову. Шучу, конечно - снег в тех краях выпадает гораздо позже, да и мы к тибетскому буддизму никакого отношения не имеем... Но - любопытство пересилило.         На лекциях Далай Лама много говорил о сострадании и любви к ближнему как о садхане - духовной практике. Хм, подумала я, что-то такое давно забытое... Почему Ошо... Но тут же пришли в голову слова Бхагвана. Слова о том, что любовь к ближнему может вырасти только из медитации, ее нельзя развить искусственно. Сострадание, доброта - это прекрасный цветок, вырастающий из энергии сердца. А старательно привитые установки - «с завтрашнего дня я буду сострадательным к людям» - ничего не стоят. Но как только человек начинает расти в осознанности, многие негативные вещи отпадают сами собой. Медитация - единственный путь. И странно, что Далай Лама говорил о ней совсем немного и вне этого контекста... Хотя совсем недавно прочитала, что сам он просыпается каждый день в 3.30 утра и неизменно начинает день с медитации.         В Непал мы все-таки поехали. Пересечь индо-непальскую границу по земле оказалось несложно - выкладывай 40 долларов за месячное пребывание в стране, переходи пыльный пятачок земли, где в твой паспорт никто и не заглянет - и вот ты в Непале. Стычки с маоистами в последнее время поутихли (они теперь в правительстве), и страну снова охватил туристический бум. В отелях Катманду нет мест, гест-хаузы соседней живописной Покхары заполнены до предела. О высокой степени духовности этой страны можно поспорить. До этой поездки само слово «Непал» перекатывалось у меня во рту как жемчужная бусина. «Вот если бы я родилась в этой стране», - вдохновенно думала я, представляя себе бесконечную череду заснеженных гор и тихие монастыри под облаками, такие далекие от мирской суеты. Но реальность, как обычно, посмеялась над иллюзиями. В Катманду рядом с пагодами, ступами и буддистскими гомпами высятся горы китайского ширпотреба. За вход во все знаменитые буддистские места надо платить. Еда дороже, чем в Индии, и менее вкусная. Туристов дурят только так. Например, вместо удобного туристического автобуса нам несколько раз втридорога продавали билеты на обычный местный - обнаруживали мы это только на автовокзале. Ну что делать - терпеливо ехали 12 часов вместо обещанных семи, тормозя возле каждого голосующего непальца, с умилением посматривая на кур и козлов, ютящихся под ногами.         Ну вот, наконец, и Тапобан. Просочившись в узкую калитку, я увидела некий параллельный мир, уместившийся на крутом склоне одного из холмов Нагарджуны. Мир такой глубокий, что голова тут же пошла кругом... Каменные ступеньки вели все дальше и дальше вниз - к бело-голубому самадхи Ошо, а потом и до самого водопада. Но это уже потом, потому что сначала было самадхи. В отличие от Пуны, оно здесь очень живое. Может быть потому, что гостеприимно распахнуто навстречу ветрам, птицам, бабочкам, муравьям, аромату цветов, журчанию воды. Самадхи под открытым небом - Ошо понравилось бы! Между мраморным айсбергом, под которым покоится пепел, стоит голубой ров с природной водой, а из самого сердца самадхи растут легкие тенистые деревья. Непальцы как дети - они приходят сюда помедитировать, а потом вдруг начинают плакать, встают на колени и прижимаются к мрамору горячими лбами. Любовь к Ошо распирает их сердца, и такого я, честно сказать, не видела нигде - ни в Пуне, ни на российских Ошо-кэмпах.         Арун говорит «быть в Тапобане - это все равно что быть рядом с Мастером, его присутствие здесь повсюду. Иногда я сижу в своей комнате и слышу его запах, и всегда я как будто нахожусь в безграничном океане его энергии». И еще – «не верьте лже-мастерам и терапевтам, которые говорят, что Ошо передал им всю свою энергию, - смеется Арун. - Его энергия настолько огромна, что случись передать ее одному человеку, тот сразу сгорел бы заживо».         Удивительно, что в нашем суетливом мире еще есть места, где медитацией пропитано буквально все. Сидишь ли ты на солнечной ступеньке лестницы или у пруда с разноцветными рыбками, в самадхи или в холле для медитаций - ум останавливается почти сразу. Его большое ржавое колесо скрипит и остывает под порывами горного ветерка. Тишина вливается как в пустую чашу с рубцами и трещинами, болящую, саднящую изнутри - и сначала все еще больше ноет и болит, а потом проходит. «Достаточно просто быть здесь, - говорит Арун, - и все свершается в нужном для вас русле». Для меня всего было даже слишком много - энергия Ошо заливала с ног до головы как тропический монсун, и хотя она очень мягкая и нежная, иногда я даже боялась в ней утонуть.         На самом деле, духовной пищи нельзя есть много. После забора энергии она должна усвоиться, распределиться в горизонтальной плоскости. И для этого лучше всего заняться обычными земными делами – приготовить обед, поиграть на гитаре, почитать книжку. Но это мой личный опыт - новичков в медитации, бывает, «прорубает» только после третье-четвертой техники. Может, поэтому многие ходят на медитацию как на работу. А может, просто хотят взять от жизни все - обычное дело. Но духовная жадность быстро проходит, как только ты начинаешь подбираться к центру.         В Тапобане мне хватало одного затяжного утреннего ныряния в Самадхи, чтобы летать потом на крыльях целый день. А послушать Аруна, говорящего вперемежку аж на трех языках, и сделать какую-нибудь технику в его присутствии, было уже чистым удовольствием. Это как съесть шоколадную конфету после хорошего завтрака. Но правда, что из всех саньясинов, приехавших на кэмп, я была самая ленивая. Пока все честно отрабатывали программу «динамика – надабрама - кундалини», я отсыпалась как сурок дома, играла на гитаре и читала «Проблески золотого детства». Зато прохладно-солнечные утра с Аруном, почтенно зажигающим в самадхи благовония, конечно, нельзя было пропустить. Арун, действительно, медиум. Он говорит, что открытое любящее сердце - самый короткий из всех путей. Кажется, он знал это с самого начала, с тех пор, как впервые встал на колени и заглянул в глаза Ошо. Западные саньясины никогда не испытывали такого благоговения перед Мастером, и поэтому остались в конце духовного обоза А вот некоторые преданные индусы ушли очень далеко. Достигли приличных высот на склонах эвереста осознанности. Кажется, они знают друг друга и живут тихой простой жизнью в разных уголках Индии - не проводят группы, не строят ашрамы. Некоторые из них решили провести остаток земного пути в молчании, как, например, первая саньясинка Ошо, которая живет теперь в Ришикеше.         Искренняя любовь к мастеру, трепетное прикосновение к его стопам, к его фотографии, тотальная сдача и – «будь что будет» - вот где выиграл Восток и проиграл Запад. Увы и ах, но многие западные терапевты не достигли ничего, кроме выдумывания бесполезных техник и ловкого манипулирования новичками. «Люди в России такие наивные, - говорит Арун. - Они готовы идти за любым, кто называет себя просветленным. Но просветление не так дешево, и те, кто его пережил... Это так непостижимо, что они просто молчат об этом. Ошо молчал 11 лет, и только когда Кармапа 16-тый сказал, что Ошо – «это одно из величайших воплощений после Будды», и два других просветленных мастера признали, что он достиг, Ошо начал давать саньясу. 11 лет молчания - и только потом...»         Энергетические отношения ничем не отличаются от отношений мирских. Свамиджи приводит такой пример - так же как бедная невеста, выходя замуж за богатого жениха, внезапно получает в распоряжение все его состояние, так и саньясины Ошо, вступая в глубокие любовные отношения с мастером, получают в распоряжение всю его энергию.         В Тапобане по-домашнему уютно и просто. Здесь есть даже местные любимцы - тощий серый кот, регулярно появляющийся на кухне, и спокойный черный пес, который всегда ждет, что его пустят на Белые робы. Но поскольку белой робы у него нет, он смиренно слушает Ошо лежа под окнами… Между медитациями ходим подкрепиться в Суджату китчен, где саньясины-повара предлагают всевозможные непальские бобовые и овощи в жареном, вареном и сыром виде. Между столиками на открытой веранде ходят уже описанные выше персонажи - кот и собака, выпрашивают лакомые кусочки. Хотя и непонятно, как они могут довольствоваться молочной кашей, кусочками чапати (хлеба) и перчеными овощами... Хорошо еще, что на кухню не заходят обитающие в местных джунглях тигры и леопарды! «Однажды ночью я возвращался в Тапобан, и фары моего мотоцикла неожиданно высветили переходящего дорогу тигра», - делится впечатлениями Чайтанья, молодой непалец, вот уже 6 лет живущий в ашраме.         Вообще, желание жить в поле мастера пленило многих. Например, молодого парня Архата, ближайшего помощника Аруна, свободно владеющего русским языком. Он живет в Тапобане уже много лет и справедливо называет его «другим измерением». «Когда я последний раз приехал с Аруном в Москву, - рассказал Архат, - мне стало там плохо. Даже ночью тело сотрясали толчки, как будто я нахожусь в толпе людей. Я не мог спать, вибрации человеческого хаоса были столь сильны, что мне пришлось себя загипнотизировать».         Приятно удивляют и заставляют задуматься разбросанные по всему ашраму таблички с цитатами Ошо. Обращайте внимание на самое первое послание, то есть на то, что всплывет перед вашими глазами в первый раз. Именно оно окажется центровым. Как вам понравится, например, такое: «Страдание любого рода означает, что вы не в гармонии с существованием, что рыба не в океане». А «не в океане», оказывается, можно быть и в поле Будды. Непальцы далеки от правил европейского этикета, и кое-что в их поведении коробило. Например, они не пользуются носовыми платками, предпочитая шумно втягивать сопли внутрь и потом также шумно избавляться от них. Лечатся от простуды единицы, а замечание Аруна «больным оставаться в комнатах» пропускают мимо ушей. В результате к концу кэмпа весь медитационный холл был полон страстно чихающих, кашляющих и шмыгающих носом людей. Может я зануда и придираюсь к мелочам, но разве не Ошо говорил о любви к своему телу? К концу кэмпа и меня, и мою новосибирскую подругу Дипти скосила «чихабельная» эпидемия.         Каждое утро учусь слушать тишину. И каждый раз это медленное проникновение, и надо набраться терпения. После десятка снов в голове, как в плохом радиоприемнике, шумит, шуршит, грохочет, поет, кто-то с кем-то спорит... Иногда «динамика» и вправду лучшее средство вывалить все это в эфир одним махом и поймать волну тишины. Но с некоторых пор мне нравится наблюдать. Утром особенно слышны цикады. Их так много, и они трещат так слаженно и могуче, что похожи на оркестр. Серебристыми симфониями вливаются в него голоса птиц, яркими кульминациями – сольные партии петухов, золотистыми трелями – блеяние овец и коз (комнаты в ашраме мне не досталось, и я жила в отеле рядом с деревней).         Не секрет, что в любом энергетически сильном месте вы начинаете попадать в острые ситуации. То есть те, которые в наибольшей степени отражают ваши «терки» с существованием. Осмысливая происходящее (а оно таково, что его нельзя проигнорировать), вы словно держите в руках свой рентгеновский снимок. Ага, вот здесь, кажется, перелом, разрыв ткани, а вот здесь вывих… И я порой чувствовала себя как рыба, выброшенная на берег, и могла дышать только в Самадхи. Проблема принятия людей такими, какие они есть, встала передо мной в полный рост. Первые два человека, которых я встретила на пороге ашрама, были славяне. Неизвестно зачем и почему, по какой нелепой случайности они, такие серьезные и скучные, оказались в ашраме Ошо. Их можно было сравнить с двумя тяжелыми серыми валунами посреди струящейся реки. И не сразу до меня дошло, что во-первых, валуны украшают ландшафт, а во-вторых, река сама выбрасывает из себя все ненужное, поэтому не надо ни о чем беспокоиться. Но молчаливое столкновение с этими людьми тонко напрягало каждый день. Почему? Покопавшись в себе, я нашла, что эти люди – зеркальное отражение двух родственников, которых я тоже не могу принять. Даже внешность и манеры совпадали. Как только я помедитировала над этим, славяне неожиданно исчезли, не дожидаясь конца кэмпа.         Несмотря на постоянно вытягивающую вверх энергию и уютную обстановку, пространство Тапобана показалось мне прохладноватым. Долгие и теплые объятия здесь не приняты: то ли непальцы стесняются, то ли мы. В этом смысле Тапобан сильно отличается от сексуально и любовно заряженного пространства Пуны. Хотя и празднование, и вечерние киртаны проходят здесь «на ура» - никогда, нигде я не видела так много экстатично выплясывающих дедов. В шерстяных шапках и толстых шалях они обычно чинно и вразнобой сидели на сатсангах у стеночек, посверкивая своими темными глазами.          «Вы даже не представляете, как вам повезло, что вы оказались в поле Будды, и что ваша жизнь приняла иной оборот. Что вы начали медитировать», - сказал однажды Арун. А потом рассказал о своих первых «динамиках». Оказывается, группе молодых студентов, саньясинов, тогда было очень трудно найти место для медитаций. Единственным вариантом стал пустырь рядом с медицинским колледжем. Там, обернув бедра полотенцами (чем меньше одежды на теле, тем лучше), они и начали «динамить». Происходило это в полночь. Полотенца слетали с бедер при первых же прыжках. «И можете представить, - смеялся Свамиджи, - каковы мы были, потные, скачущие, выкрикивающие мантру «Кто я?» (старый вариант «динамики»)?» Вскоре пустырь за колледжем приобрел дурную славу, местные стали обходить его стороной. А бесстрашная индийская ребятня пряталась за кустами, и когда голые начинали прыгать с криками «кто я?», «кто я?» - вопила из кустов «вы - привидения!!!», «вы – привидения!!!»         После тихого прохладного Тапобна столичный Катманду показался горячей сковородкой, на которой все шкворчит, стреляет, пенится и льется через край. Позывы вернуться под крылышко к Ошо были велики, тем более что непальская виза позволяла. Но что-то внутри уже просило перемен и звало в дорогу. В моем кармане перекатывался маленький камешек из самадхи. В моей душе перекатывалась радость. В списке моих будущих экспериментов уже значился 21 день в полном молчании под крышей Тапобана – самом подходящем для этого месте. Я уезжала оттуда не с пустыми руками. И уж тем более – спасибо Аруну!!! – не с пустым сердцем.
	«Двое внутри меня». (о мужчине и женщине, которые живут в каждом из нас).         С тех пор я пыталась определить, какая она женщина. Я помню, как они вдвоем пошли в магазин, и она отчаянно боролась с самой собой у прилавка с бирюзовыми бусами. Купить или не купить? С одной стороны, у Майи было не так уж много украшений – несколько камешков с дырками для шнурков, высмотренных в развалах у одного индуса. Хризолит, сердолик, аметист и розовый кварц. С другой стороны, Владимир уже выбрал все из общего бюджета – раздал все долги, образовавшиеся после поездки в Индию, а потом из последнего решили заплатить за курсы фламенко, на которых Майя училась делать из себя испанку. То есть, уверенную в себе женщину, двумя ногами стоящую на земле, а не витающую в облаках. Так вот из-за бус и разгорелся весь сыр-бор. Майя неуверенно подержала в руках несколько бирюзовых ожерелий (бирюзу она полюбила давно, но до сих пор любовь была только платонической), потом повернулась и молчаливо- вопросительно посмотрела на Владимира. «А ты не думаешь, что так дешево могут стоить только подделки? -- с видом эксперта сказал ее мужчина. – Это, во-первых. Во-вторых, до следующей зарплаты у нас осталось только на транспорт и посещение бассейна, без которого я, ты сама знаешь… В третьих, я всегда считал, что надо вкладывать средства в события, а не в вещи». В итоге, они купили большую ароматическую свечу, чтобы в доме по вечерам теплился живой огонь. Так Майя в очередной раз ушла из магазина без бус. Грозной испанки из нее пока так и не получилось.         Нельзя сказать, что в этом союзе всем заправлял Владимир. Да, он любил путешествовать, и все заработанные журналистикой деньги обычно откладывались на алтайские походы или многомесячные скитания по юго-восточной Азии. Но разрешил же он Майе поехать осенью в Германию к ее любимому Отто! Пока у Майи было все хорошо, пока она беспечно гостила в маленьком коттедже, затерянном в охре осенних деревьев, подолгу занималась любовью со своим новым возлюбленным, варила по утрам кофе, кормила уток на Рейне и ела вкуснейшие венские сосиски, Владимир впал в какое-то подобие летаргического сна. Он не подавал признаков жизни. Ау! Жив ли ты, дорогой? И вот когда маленький кудрявый ариец с пронзительными голубыми глазами вдруг заявил Майе, что жениться на ней он не собирается, а гостевую визу не продлили, и было совершенно не ясно что же делать дальше… Владимир вдруг почувствовал, что его женщину обидели. Как собачку поманили венскими сосисками, разными нежностями, беспечной сытой жизнью на лоне деревенской природы, а потом оставили за порогом. Беги куда глаза глядят, мокни под осенним проливным дождем. А куда бежать? Снова в Сибирь, где были сожжены все мосты: и с друзьями распрощалась как будто навсегда, и с работы, конечно, уволилась. Аэропорт Кельна Майя затопила слезами. Немец принес ей из буфета ароматный кофе и хрустящие булочки, старался как-то утешить, хотя было видно, что и его сердце разрывается от боли… В этот момент он был готов отдать ей все. Кроме своей свободы.         Оставшись после этого в Москве, наедине друг с другом, решили действовать полюбовно. Майя рвалась в Индию, потому что зимой туда должен был приехать немец, Владимир тоже был не против попутешествовать по неизведанным северным и южным районам любимой страны. Всю неделю, пока Майя в растрепанных чувствах валялась на диване в московской квартире, Владимир бегал по Москве с банковскими карточками и паспортами. Он чувствовал себя невероятно живым, и даже пару раз сбегал позаниматься на тренажерах в Олимпийской деревне. Отсутствие денег для проживания в Индии не смущало обоих: Майя втайне надеялась на своего ненаглядного Отто, Владимир думал о том, что при желании можно будет устроиться на какие-нибудь подработки: барменом в большом городе, например. В итоге, получили визу на полгода и купили билет в две стороны. Майя глотала в самолете слезы и грезила о медовом месяце на океане, Владимир завистливо поглядывал на парочку, расположившуюся на соседних местах: обернувшись тибетским пледом, миловидные парень и девушка нежно прижимались друг к другу и вместе читали путеводитель по Непалу. «Вечно я один», - думал Владимир. «Вечно я одна», - думала Майя.         Нравилась ли Владимиру Майя? Трудно сказать. Они росли вместе с самого детства, и их отношения были похожи на отношения брата и сестры. Определенно ему нравилась ее неприхотливость, детская непосредственность, желание творить и делать все вокруг светлым. Он ценил то, что Майя терпеть не могла разборок и склок, любила тишину, лесные прогулки и животных. В его представлении она была девочкой-эльфом, хрупкой, нежной, которой дай волю, - и вот ее уже не найдешь среди высокой травы и диких цветов. Прижмется губами к флейте, заберется на какое-нибудь высокое дерево и будет наблюдать за полетом птиц. И ведь ей все равно, что ходит в дешевой китайской курточке и старых тупоносых ботинках! Главное, что в плеере играет Эниа, по небу плывут облака, похожие на кроликов и крокодилов, а на душе светло. Хотел бы он жениться на такой женщине? «Мм-м, хм-м, - тут Владимир почесал голову и призадумался. Своенравная дикая олениха с глубокими прозрачными глазами, - жить в неволе не захочет и не будет, а если и будет, придется, во-первых, долго приручать, а потом многому учить. Через пару лет будет тридцать, а она всю жизнь под крылом своей мамочки, то есть, ни шить, ни готовить, ни стирать, ни гладить не привыкла. Деньги зарабатывать не умеет, и, хотя неприхотлива, все равно придется ее кормить-поить. А я сам себя с трудом обеспечиваю!» «Со свободой проблем не будет, -- думал Владимир. -- Такая как Майя отпустит на все четыре стороны и сама при первой же возможности сбежит в лес. Но вот любовь… Мне ведь хочется, чтобы и любила, и всегда прощала, и кофе по утрам варила, и пирожки по воскресеньям стряпала. Чтобы я забывал все свои тревоги и растворялся в ее любви, как в теплом океане. И ведь ходит же где-нибудь по земле такая женщина? Конечно, ходит. На маму мою похожа».         Первый день скитания по индийской земле с тяжеленным рюкзаком принес немало стресса. Рюкзак за плечами несли поочередно: то активный, и вдруг неожиданно впадающий в полуденный сон Владимир, то заплаканная и обиженная на весь свет Майя. Она никак не могла понять, почему в этой поездке ее не сопровождает Отто, или почему он совсем не дал ей в дорогу денег: с деньгами не пришлось бы мыкаться по грязным индийским поездам и тащить на себе этот рюкзак, лямки которого прямо-таки впились в спину. Хотя Владимир все равно бы не допустил такого транжирства. Отложил бы на курсы йоги или еще что-нибудь духовно-полезное… Черт бы побрал всех этих скупердяев! Владимир, чувствуя что Майя отвернулась от него, был раздражителен и зол. Она не принимала его таким, какой он есть, она не верила в его силы, она совершенно не радовалась предстоящему путешествию на север и не участвовала в разработке маршрута. Наконец, она лила слезы по другому мужчине! И Владимира непривычно раздражала и разноцветная индийская толпа, из которой он в другой раз надергал бы немало интересных кадров для съемки, и цепляющиеся за одежду нищие, и клубы пыли на дорогах, и беспрерывно гудящие, увешанные гроздьями людей автобусы, объезжающие задумчивых коров.         Харидвар был полон привычной индийской суеты, но Владимир упрямо искал дорогу в маленькую коммуну Ошо, построенную его просветленными учениками. Майе хотелось в Пуну, в главный ашрам, где в мраморном зале хранится прах любимого мастера и все вокруг напоминает его присутствие. Свою маленькую, давшую первую трещину любовь ей хотелось растворить в своей безграничной любви к Ошо. В Пуну можно было приехать и потеряться в вихре танцев под открытым небом, успокоить ум, слушая шум искусственных водопадов, позагорать на солнышке, расширить свое сознание на динамических медитациях и говорить, говорить с разными людьми из разных стран. Так печаль одиночества могла бы улетучиться. Но Владимиру было неинтересно идти по проторенному пути, его тянуло на север, в какие-то воображаемые серебряные дали среди высоких гор и ледяных рек… И вот оба оказались в маленькой коммуне, где просветленные выходили из своих домов только на общую трапезу и молча ели. Молча и осознанно, как и положено всем просветленным. Майя рассеянно накладывала на тарелку вареные рис, овощи и лепешки, неохотно ела и тоже ни с кем не разговаривала. Все ей здесь было не по душе. Хотелось поделиться с кем-нибудь, рассказать о том, как защемило сердце, как невыносимо одиноко в этих дальних странствиях, о которых другие могут только мечтать. «Не нужно никуда ехать, когда такое обострение одиночества, - думал ночью Владимир. – Надо работать, чтобы на мысли времени не было. Или идти в поход… Главное, чтобы вокруг были друзья. А здесь ей все чужое…» «Никогда он не спросит, чего бы хотелось мне, - думала ночью Майя, заливая подушку слезами. – Мне не нужны путешествия, мне нужно человеческое тепло. Я хочу в Пуну! Там мой индийский дом, там незнакомые люди запросто обнимают друг друга!»         Однако от Пуны отъехали уже далеко, и Владимир посчитал глупым поддаваться эмоциям и немедля пускаться в обратный путь. Через три дня, постиравшись, помывшись, стряхнув с себя дорожную пыль, поехали в Ришикеш – священный город, стоящий в верховьях Ганга. Перейдя через навесной мост под названием Рам-Джула, долго блуждали среди йоговских ашрамов и, наконец, нашли недорогую светлую комнату, в распахнутые окна которой нагло заглядывали обезьяны. За стенкой жила итальянка, которая обычно вставала в пять утра и ходила на утренние медитации к местному гуруджи, купалась в ледяном Ганге и посещала вечерние классы йоги. Она понравилась неразговорчивому Владимиру, и вскоре они вместе стали ходить на йогу. Солнечные декабрьские дни текли быстро и как братья-близнецы были похожи один на другой. По утрам тай-чи на площадке в центре ашрама, потом завтрак в одиночестве, чтение книги на берегу реки, обед, прогулка до песчаного пляжа с погружением в воду, хождение туда-сюда по главной улице, на которой просят милостыню садху в оранжевых одеждах… Вечером йога, ужин на крыше какого-нибудь кафе, иногда участие в огненной церемонии Арати на берегу реки, проверка электронного ящика в Интернете и - все, пора домой. Ворота ашрама закрываются в десять вечера. А завтра все начнется сначала. Встречи с немногочисленными русскими хотя и украшают жизнь, все равно не помогают избавиться от внутренней пустоты. Владимиру не хватало какой-нибудь коллективной работы, динамики жизни, к которой он привык. Майе до слез не хватало любви. Оба закрылись и практически перестали общаться друг с другом. Только иногда в полном умиротворении и молчании они сидели бок о бок на каком-нибудь большом белом валуне и наслаждались бурлящими речными перекатами, шумом воды, полетом птиц и порывами теплого ветра.         Я смотрю в окно на знакомый двор, в котором растут тополя, а на земле еще лежат неубранные грязные кучи снега. Ветер влетает в окно и пахнет пылью, -- я знаю этот ветер, я дышу им не помню с каких времен. Это ветер одиночества. И этот двор, и эта маленькая комнатка, в которой я стою, – все пропитано им. Блики закатного солнца на бледно-зеленой стене, на портрете Ошо… Здравствуй, мастер! Мне не так и не удалось постичь тайну любви. Она ускользает от меня, или я отталкиваю ее сама. В общем, я еще не умею любить, быть в любви, Ошо. Не умею быть настолько переполненной ею, чтобы дарить ее просто так, не требуя ничего взамен, не привязываясь, не строя иллюзий. Не умею быть «мы»! Как же так, любимый?.. Как же так? Мы больше не будем вместе?! Не будем лежать вдвоем, завернувшись в спальник, моя голова на твоем плече, дышать в унисон и слушать, как поют за окном птицы? Не будем мчаться на мотоцикле сквозь солнечные индийские улицы, полные цветущих деревьев и вплетающихся в небо баньянов? А помнишь, мы хотели съездить на океан, хотели спать летом у тебя в саду прямо на траве, хотели жить вместе и завести в доме красивую собаку? Куда все это ушло?… В какие бездны недоверия, глупости и злости ушло это чудо невероятной близости? Почему оно от нас ушло? И я вообще не верю, что ушло!!! Да, не верю! Когда ты писал, что мы расстаемся, ты просто был не в себе, ты с ума сошел… Потому что это не-воз-мож-но.         Этой ночью моя внутренняя женщина была на грани суицида. Она металась по кровати не в силах заснуть и все думала о том, как это больно, глупо, нелепо, невероятно… Снова никакой надежды на разделенную любовь, снова тысячи лет одиночества. Нет, лучше умереть сразу, прямо сейчас, не дожидаясь, пока эта тоска изъест тебя изнутри, сделает из тебя разочарованную женщину с поджатыми губами и потухшими глазами… Господи, помоги! И она начала читать единственную известную ей молитву. За окном на деревьях медленно набухали почки, лаяли бездомные собаки, переругивались заплутавшие в ночи пьяницы… И моя женщина положила на распухшие веки мокрое полотенце, сложила руки на груди и молилась, молилась, молилась… Утром Отто прислал ей еще более жесткое письмо, в котором открыто предложил остаться друзьями.         Раз-два-три… Майя прижала ко рту носовой платок, сорвалась с места, побежала мерить шагами землю во дворе за редакцией. Пели птицы и такими нарядными казались деревья, переполненные весенними соками, раскачивающиеся на фоне светло-голубого неба, пьянили запахи сырой земли и первой щуплой травки. Но ничего не помогало. Было чувство, что кто-то умер. Отто, любящий Отто, умер. Владимир с трудом пытался пробиться сквозь застилающие мир слезы, - он хотел сказать свое слово. И у них получился диалог.         - Майя, Маечка, родня… Ну не стоит он того, ей-богу! Для него свобода дороже любви, это же было ясно с самого начала. Он – потребитель, он не умеет строить отношения. Да, он хороший потребитель, он готов платить за близость большую цену, но и только… Вообще, все мужчины, равно как и женщины, делятся на потребителей и строителей. Не обижайся, но ты тоже была потребителем, ты очень редко думала о том, что отношения надо строить. Их строят также, как строят дом. Воспринимай это как урок о том, что надо учиться созидать. И, главное, доверять мужчине несмотря ни на что! Тогда даже у потребителя появляется вдохновение строить.         - Это ты виноват в том, что мы расстались! Если бы ты позволил мне попросить его о помощи, о том, чтобы он немедленно выслал приглашение и денег на билет, тогда я… Но нет, ты начал качать свои права, говорить о том, что не можешь снова бросать работу ради одного месяца в Германии. Поставил ему ультиматум – или он сам приедет в Сибирь, или мы с ним встретится только через год в Индии! Видишь, к чему это привело?         - Я просто хочу защитить тебя, родная. Не хочу, чтобы тебя использовали как объект для получения удовольствия! Хочу, чтобы тебя уважали как личность, чтобы заботились о тебе, принимали в расчет твои желания… Если он не способен на это, пусть катится к черту!         - Но он же заботился обо мне: приносил по утрам кофе в постель, варил чай из корней имбиря, когда я болела! Да и в Индии он не бросил меня одну без денег, несмотря на наши чудовищные ссоры. Я жила у него, он кормил меня… О боже, он был таким щедрым и любящим. Наверное, я сделала что-то не так. Я все сделала не так! А ты, ты невзлюбил его почти с самого начала, с того момента, как он не захотел жениться на мне.         - Да потому что он фактически бросил тебя на произвол судьбы. Он не смог позаботиться о тебе, потому что мне пришлось взять все под свой контроль.         - Просто ты не дал ему шанса! Как только возник момент для недоверия, ты тут же воспользовался им. Так и скажи, что просто не хочешь, чтобы в моей жизни были другие мужчины. Что именно ты ломаешь мои любовные отношения.         - Но ты же видишь, что мужчинам нельзя доверять! Всем, кроме меня.         Пауза.         И тут Майя почему-то вспомнила, что в ее записной книжке хранится вырезанное из журнала интервью с Чокьи Ньима Ринпоче. Известный буддистский мастер говорил следующее: «Если любовь основана только на привязанности, на симпатии или влечении, она не продлится долго. Это непрочное и изменчивое чувство. Если любовь основана на потребности, она испарится, как только исчезнет потребность. И только если в основе вашего чувства лежит забота о ближнем, идущая из глубины сердца, такая любовь чиста и может жить вечно».         Эти слова пришлись ей по душе. В них сквозила надежда. Показалось, что то, что нельзя изменить, можно исправить.
	А потом я сказала себе: «Отпусти его». И на душе посветлела. Если человеку так нужна его свобода, и он считает, что жизнь вдвоем под одной крышей это тюрьма, зачем пытаться доказать обратное? Он не мальчик, в конце концов, он прожил на этой земле 40 лет, и его жизнь сложилась так, как сложилась. Программа отношений записалась в подкорке как саунд-трек на диске. Идут года, меняются женщины, а пластинка все крутится и крутится. «В конце концов, - подумала я, - доверять – значит осознавать предел возможного. За этим пределом лежит уже слепая вера, которая ни к чему хорошему не приводит. Мы же не доверяем словам ребенка, который говорит, что может сделать сальто под куполом цирка. И не разрешаем выбегать на манеж, - сломает шею, тогда ни ему, ни нам не будет сладко».         Но потеря есть потеря. И эго страдает от того, что не может владеть вечно. Как будто в мире есть что-то вечное. Да, хотелось бы продлить счастье как можно дольше, но мы же не можем продлить лето или укоротить зиму… Есть естественный ход вещей и его нужно просто принять: река жизни подхватывает твой кораблик, относит его от такого знакомого и дорогого берега и выносит на середину течения. Сопротивляться – все равно, что грести против волны. И даже если получится, и ты снова встанешь у знакомого берега, река жизни все равно не даст тебе покоя. Есть время для того, чтобы бросать якорь и есть время для того, чтобы уплывать к новым берегам.          «В основе страдания лежат всего два чувства – жадность и ощущение себя жертвой, - думала просветлевшая Майя, заваривая на работе чай. – Жадность, потому что ты хочешь приклеиться к этому мужчине и сделать его своей пожизненной собственностью. А посмотри, сколько вокруг тебя несчастливых, засохших от одиночества женщин! Это же здорово, если Отто пробудит в одной из них весну так же, как когда-то пробудил ее во мне. Я далеко, он устал ждать, в то же время он пишет, что ни за что не пожертвует своей свободой, то есть вместе нам все равно не жить… Ну и хорошо, ну и пусть он радует женщин, которые рядом! Майя, не будь жадной! Ты уже насладилась этим мужчиной, пусть теперь им насладится другая!         Ощущение себя жертвой накрыло Майю в зоопарке. Именно тогда, сбежав с работы и гуляя между клеток, у которых толпились счастливые мамаши с детьми, она смогла выделить его из вихря обуревающих ее чувств и посмотреть прямо в лицо. Это чувство было похоже на огромную гидру, которая хватала за глотку и тут же давала почувствовать себя второстепенным существом, которому нет места на празднике жизни. «Нас окружают гидры, - думала Майя, - они как хищники в этом зоопарке. Только открой клетку, и этот лениво дремлющий на солнце лев может тут же зарычать и запустить в тебя когти. Гидры вцепляются в нашу ауру и высасывают из нее все соки. Я как будто вижу их перед собой. Обида похожа на скулящую голодную гиену, - если такая доберется до свежей крови, то держись. Жадность – это крыса, таскающая в свою темную нору куски свежего хлеба с праздничного стола, которые тут же засыхают и превращаются в корки. Ревность – ядовитая змея, отравляющая кровь одним коротким укусом… Страх похож на дикобраза, нападающего на тебя всеми своими иголками. Разочарование – маленькая обезьянка с хищным оскалом, высасывающая все самое вкусненькое, таскающая сладкие сухофрукты из компота прожитых дней. После нее в кастрюле остается одна вода».         У клетки с оленями Майя и Владимир остановились и долго, как вкопанные, стояли, смотрели в глаза животных, тянущих сквозь прутья клетки свои блестящие влажные носы. Оленьи уши, покрытые пушком, золотились на фоне полуденного солнца, попадающего в клетку, а глаза смотрели на людей так доверчиво, как будто в мире вообще не существует боли и зла. Неожиданно Майя почувствовала себя одной из олених, а весь остальной мир перестал существовать. Ей захотелось заговорить с ними на каком-нибудь неведомом языке, раскрыть свое сердце… Это были какие-то очень родные существа.         «И почему мы так зациклены на своей скучной человеческой судьбе?» - подумала Майя, очнувшись и отойдя от вольера. – Между нами и оленями нет никакой разницы, мы и они – только крохотные частицы этого великого мира. Песчинки в океане жизни. Олени, весенние деревья, первая трава… Боже мой, что со мной случилось? Почему я перестала по-настоящему видеть все это? Почему какое-то гипотетическое будущее в чужой Германии стало для меня важней этой живой красоты, которая окружает меня прямо сейчас?»         Нравился ли Майе Владимир? Пожалуй, да, но связывать свою жизнь с таким она бы не стала. Ветреный, вечно собирающий последние деньги и отправляющийся в чужие края… Интересный, духовно богатый, но эгоистичный. Ставящий свои желания и нужды во краю угла, он обращал внимание на Майю только тогда, когда ее депрессия, тоска по любви становились уже совсем невыносимыми. Тогда он был готов пожертвовать для нее многим, но эта помощь всегда походила на спасение утопающего с затонувшего корабля. Успешный в своей журналисткой работе, Владимир был слишком беден и ненадежен для того, чтобы создать семью. В нем не было стабильности, оседлости, чувства земли, корней. А Майя хотела жить в уютном коттедже на берегу моря или, по крайней мере, где-нибудь за городом, чтобы за порогом был уютный садик, а дальше простирались живописные дороги сквозь горы и леса.         Еще она хотела детей, а Владимир считал семью большим препятствием на пути к свободе. Он планировал одного путешествие за другим, не давая себе шансов сделать карьеру, освоить что-нибудь новое, пригодное для жизни, например, выучить новый язык или серьезно продвинуться в йоге. Все его путешествия, по твердому убеждению Майи, были бестолковыми, непрактичными, каждый раз это был какой-то отчаянный прыжок в неизвестность. Побег от самого себя, от скучной реальности. А еще для Владимира было очень важным иметь собственное пространство, свою комнату, по крайней мере. Он любил бывать в одиночестве, снимать стресс с помощью сознательного расслабления или йоговских практик, - по его мнению, семья создала бы в его жизни много лишней суеты, пустых разговоров, то есть отодвинула от переживания истинной реальности, в которую можно войти только с пустым умом и легким сердцем. Хотя после последней поездки в Индию страсть к путешествиями у Владимира поубавилась: видя, к каким унижениям пришлось прибегать Майе, чтобы поддерживать более-менее комфортное существование в чужой стране, он пережил немало припадков тихой ярости. Чувствуя свою беспомощность и финансовую несостоятельность, Владимир кинулся искать новые пути.         В Харидваре, куда приехали из Ришикеша, чтобы оттуда поездом отправиться в Пуну, невыносимо одиноко стало обоим. В городе, раскинувшемся на двух берегах Ганга, вообще не было иностранцев. Они не попадались на глаза, и от сгорающей от любопытства индийской толпы, в кои-то веки увидевшей белую женщину, Майе стало плохо. Индусы пытались заговорить, показывали на нее пальцами, шли по пятам, просили милостыню и требовали что-нибудь купить. В индуистском храме на горе не было ни одного угла, где был можно было спокойно посидеть, тихо помолиться или помедитировать. Назойливые торговцы прасада – подношения индуистским богам, состоящего из горсти воздушного риса, ароматических палочек и бинди на лоб, облепляли со всех сторон, как мухи бочку меда. После покупки прасада до самой вершины горы идущего преследовали обезьяны, которых интересовал воздушный рис. На мраморной набережной Ганга, где по вечерам проходила огненная церемония Арати, обнаружилась другая напасть – служащие какого-то неизвестного министерства активно требовали деньги на обустройство набережной. Между протянутых требовательных рук с ручками и квитанциями откуда-то с земли тянулись руки ползающих по земле калек, за подол юбки настойчиво дергали маленькие девочки, предлагающие нарисовать на лбу яркую точку… Нет, Харидвар однозначно не был уютным городом.         Покидая набережную, Майя шла вперед, разглядывая маленькие молельни с индуистскими богами со смешанным чувством любопытства и безразличия. Вместо фигурок богов она была бы безумно рада увидеть парочку каких-нибудь иностранцев, которых так же, как и ее, занесло на этот край света. Как никогда в этой жизни ей не хватало простого человеческого общения…         - У тебя очень красивая энергия, - сказали вдруг сзади. – Только она рассеянная, поэтому ты легко набираешь ее, а потом также легко теряешь. Эту энергию нужно кристаллизовать. И это можно сделать только через практику медитации.         Майя повернулась и увидела перед собой седого индуса с пронзительными темными глазами, одетого в белое. Старик прекрасно говорил на английском.         - Между третьей и четвертой чакрами у тебя блок, там не проходит энергия. Можешь не спрашивать, откуда я это знаю, я это просто вижу, - продолжил Сурендра. Вечером он сам нашел Майю в толпе на огненной церемонии и рассказал о малоизвестных местах силы, которые можно посетить в Харидваре. Одним из таких удивительных мест оказался удаленный ашрам на другом берегу реки, совершенно не шумный и не коммерческий. Здесь не продавали прасад, во внутреннем дворике росли ореховые деревья, на которых висели еще зеленые рудракша, а рядом с основным зданием стоял маленький алтарь с шивалингамом. Шивалингам – это скульптурное изображение соединения мужского и женского начал, лингама и йони. Черная чаша, из которой встает лингам, окропленная водой и усыпанная лепестками цветов… Рядом с алтарем стояла маленькая статуя быка Шивы и лежала соломенная подстилка, на которой можно было медитировать. Говорят, на этом месте йог, именем которого и был назван секретный ашрам, достиг просветления.         Через десять минут сознательного опустошения сознания от навязчивых мыслей и образов, медитация случилась сама по себе. У Владимира было чувство, что его тело помещено в стол света. Постепенно пришло ощущение легкости и некой пустотности тела, как будто вместо внутренних органов, костей и мышц внутри колыхался мягкий разреженный свет. Где-то далеко, в этой светлой пустоте таяло мужское и женское, ян и инь, - все смешалось и превратилось в одну бесконечную эйфорию.         После медитации вынужденная остановка в Харидваре показалась не такой уж напрасной: вдоль одного берега реки тянулась длинная широкая набережная, по которой можно было неторопливо гулять и любоваться пейзажами. А они подчас завораживали: розовая от вечернего солнца вода и розовые дома, стоящие у самого берега, навевали воспоминания о Венеции. Конечно, со специфическим индийским колоритом: то тут, то там над рекой пролетали огромные стаи блестящих черных ворон, в воздухе витали влажные южные запахи, а у воды то тут, то там занимались стиркой и мытьем своих тел худощавые паломники. Под баньянами, растущими вдоль всей набережной, искатели истины спали, раскуривали благовония, молились, общались друг с другом и просили у проходящих милостыню. Милостыню просили на странствия, посвященные поиску истины. «Мы с Майей и сами в таких же условиях, - подумал Владимир, отводя от себя очередную руку деньгопроса, - плутаем по Индии в поисках самих себя. Только не привыкли спать под открытым небом, мыться в реках и есть постный рис голыми руками. У каждого свой уровень необходимого, поэтому я могу честно не давать им денег». Среди всех садху Владимира особенно поразил старик, просивший деньги на ремонт очков. Садху в очках вызвал уважение, и в итоге заполучил 10 рупий.         Встретив Сурендру вечером на огненной церемонии, Майя рассказала ему о необычных переживаниях в ашраме. И гуруджи вязл ее медитировать под покровом темноты на гатах – ступенях, где сжигают мертвые тела. Взяв с собой благовония, они прошли через внутренние дворы, где возле спящих коров жгли костры подозрительные личности, и вышли к реке. Выбрав себе по углублению в стене, ограждающей гаты, похожие на маленькие пещеры, оба забрались туда с ногами и спрятались от любопытных глаз под покровом ночной темноты. Шумели река и ветер, и звуки готовящейся ко сну индийской земли обступали со всех сторон. Кричали вдалеке дети, мычали коровы, спотыкались о камни блуждающие по берегу люди, кто-то плескался в черной воде… Ночной холодок забирался под одежду и холодил босые ноги, но Майя наслаждалась необыкновенным душевным покоем. Она забыла о времени, и когда Сурендра коснулся ее плеча, было уже совсем поздно. Пора было возвращаться домой, в свой отель, стоящий в получасе ходьбы от набережной.         Всю ночь под окнами грозно хрюкали свиньи. Большие и грязные, они копошились в огромной мусорной кучи, в которой уже давно не осталось ничего съедобного, только полиэтилен и бумага. Но свиньи неустанно вели свои поиски и только к утру ушли, оставляя после себя хрустальную недолговечную тишину. В шесть утра на улицах появились первые торговцы и велорикши, между этажами забегами разносчики утреннего чая, - пора было собирать рюкзак и отправляться в Дели.         Ну вот и долгожданная Пуна. Выскочив из надоевшего душного поезда, Майя сторговалась с первым попавшимся рикшей и поехала к другу корейцу. Тот как всегнда наслаждался полуденным сном, упав на матрас и море подушек посреди гостиной. В раскрытые и затянутые противомоскитной сеткой окна тянулись ветки деревьев, усыпанные ярко-розовыми цветами, на стенах дрожали солнечные зайцы, из проигрывателя доносились звуки океана. «Вот настоящий саньясин, - подумала Майя, обнимая друга и обводя глазами любимое пристанище. – Как всегда, в его холодильнике полно мороженого и фруктов». Через пять минут они сидели на полу за низким столиком, ели ложками переспелую папайю, пили зеленый чай и болтали о жизни. Если бы Исан не был таким плейбоем, они бы идеально подошли друг другу. Оба ребячливые, творческие, любящие танцевать до изнеможения в бамбуковой роще, разговаривать о любви за чашкой чая и кататься на мотоцикле по ночному городу, они оба сознательно решили стать друзьями. Потому что любовь приходит и уходит, а друзьями остаются на всю жизнь. Майя очень дорожила этой дружбой.         Исан тонул в нескончаемых любовных романах, каждый день он шел по пути в ашрам с одной единственной молитвой – пусть сегодня я встречу симпатичную девушку. Больше всего он любил украинок, которые свободно отдавались любви и всегда выпивали все молоко из его холодильника. «Почему русские так любят молоко?» - удивлялся кореец, в доме которого всегда можно было найти бутылку хорошего красного вина, орехи и много-много шоколада. Он понимал толк в «еде любви», но украинки все равно выбирали молоко. Владимир любил Исана за щедрость и гостеприимство: благодаря ему им с Майей никогда не приходилось попадать в трудные ситуации с жильем. Одна из трех комнат, полностью зашторенная и оклеенная, так, чтобы в нее не проникал свет, была предназначена для медитаций на растворение в темноте и почти всегда пустовала. В ней Майя и находила себе временное пристанище, хотя жить в ней было можно только при электрическом свете, а время суток определять лишь по часам или по звукам, доносящимся с улицы. Недалеко от дома находилась школа, и ее ученики по утрам с удовольствием играли в крикет. Азартные крики детей служили лучше любого будильника…         Дз-зинь… Майя хлопнула рукой по будильнику, еще немного повалялась в постели, потом приняла душ и одела на себя маруновую робу – универсальная одежда всех саньясинов Ошо. Молоко с хлопьями, чашка чая с печеньем, и вперед - по цветущим индийским дорогам прямо к ашраму. По пути надо забрать вещи из прачечной, где стиранные вещи утюжат черным доисторическим утюгом, который растапливается углями. Потом доехать до фруктовой повозки с мясорубкой, в которую кидают ананасы, мосамби (большие зеленые мандарины), гранаты и разливают по стаканчикам свежевыжатый сок. Крутитесь, педали! Прямо за поворотом будет широкая баньяновая дорога, ехать по которой одно удовольствие. И ничего, что индийский велосипед, взятый в аренду, такой громоздкий, неповоротливый и не имеет задних тормозов. От двухколесного коня Владимир был в восторге! «И почему я не додумался до этого в прошлую зиму?», - думал он, медленно проезжая мимо индианок в разноцветных сари, несущих на головах немыслимые охапки дров, кирпичи, корзины с фруктами, объемные мешки и кувшины. У дороги в плетеных корзинах лежали бледно-зеленые огурцы, помидоры, зелень и еще много непонятных с виду овощей. То тут, то там попадались на глаза знакомые по Ришикешу уличные повозки с чаем и приторным печеньем в пыльных банках, испепеляли взглядами смуглые тощие индусы и путались под колесами философско относящиеся к миру собаки.         Впервые за три последних года Майя вдруг ощутила себя несвободной. Хотя осознание этого пришло не сразу. Ашрам, как всегда, был полон дружелюбно настроенных мужчин, но вокруг нее был кокон недосягаемости. Она хотела быть только с Отто, другие мужчины перестали для нее существовать, - в итоге улыбка медленно ушла с лица, во взгляде появились отрешенность и строгость, и симпатичные незнакомцы за столиками в кафе напрасно прожали ее взглядами. Оставив любовь на потом, Майя с головой ушла в медитацию и тот минимум телесных удовольствий, который был доступен всегда. Работая в ашраме переводчиком, она сбегала по утрам танцевать на залитую солнцем и окруженную высоким бамбуком площадку, в обеденный перерыв погружалась в прохладный лед самадхи, зал, где хранится прах Ошо, после работы ходила по кругу сауна-бассейн-джакузи, а вечера посвящала медитациям. Впервые саньясины Ошо, по объятьям которых она так тосковала в Харидваре, играли такую незначительную роль в ее жизни. Примерно через неделю такой безопасной, насыщенной приятной рутиной и, казалось бы, богатой внутренней жизни, Майя впала в летаргический сон. И на поверхность, вооружившись велосипедом, йоговским ковриком и пропуском на все вечерние медитации, вышел Владимир. Его дни в ашраме были строго размерены, подчинены расписанию и летели одни за другим как тяжелые, объевшиеся мусора вороны. Само собой, что скорый приезд Отто его совершенно не радовал, хотя в этом было стыдно признаться даже себе.         Темной январской ночью Майю разбудил стук в дверь. Сонная, она подошла к двери, - на пороге стоял с чемоданом Отто. Чувствуя странную неловкость, они медленно сняли с себя одежду и попробовали заняться любовью. В комнате стояла какая-то первобытная тишина, нарушаемая лишь звуками раннего утреннего намаза, доносившегося из мечети и криками неугомонных ворон, гнездящихся в пальмовых листьях. С момента их расставания прошло больше двух месяцев, но внутри время чувствовалось по-другому: для Майи, проехавшей по священным северным землям Индии, это было несколько лет. За это время она стала самостоятельной и достаточно сильной, чтобы смотреть в лицо любым трудностям, а Отто создал в своей голове портрет идеальной женщины и приехал к Майе с предложением руки и сердца. Ему было совсем невдомек, что в союзе Майя-Владимир, главная роль давно перешла к мужчине. Перешла с тех пор, как он бросил Майю на произвол судьбы, зная, что она отправляется в Индию фактически с дырой в кармане. Нормальная забота о женщине, естественная для русской культуры, не существовала в его системе координат. Он полагал, что материальный план и любовь вообще не пересекаются. Любовь – это чувства, а о деньгах каждый должен позаботиться сам. Увы, западноевропейская модель отношений совсем не нравилась Майе. А просить о насущном она попросту стеснялась. Владимир вообще терпеть не мог просить, он считал, что справится с беденежьем сам. В результате, утром между Майей и Отто произошел такой разговор.         - Тебе нужны деньги? – спросил Отто, щурясь от яркого утреннего солнца. Они сидели на крыше и завтракали булочками и чаем.          «Нет, у нас осталось еще немного, зачем просить», - подумал Владимир.         - Нет, у меня пока есть, - сказала вслух Майя. По старой русской привычке, она думала, что и здесь, на чужой земле, немец будет ее содержать, так же как в Германии. О том, чем должна расплачиваться женщина-содержанка, она даже не задумывалась. А Владимиру это было и вовсе не интересно: распрощавшись утром, он лихо сел на велосипед и поехал один в ашрам. Его ждала работа, вечерние медитации, он думал, что приехавшему немцу в этой ситуации не остается ничего кроме как подстроиться к их размеренной жизни. Но не тут-то было… Незнакомый до сих пор с Владимиром, Отто сразу же заподозрил неладное, но разгадать перемену отношения к нему не смог и, естественно, все свалил на измену.         - Ты мне изменила! – он не спрашивал, но яростно заявлял, не давая ни малейшей попытки оправдаться. Поздно вечером они сидели друг напротив друга (он и стулья поставил под фонарем, лицом друг к другу, как на допросе) среди зарослей бамбука. Майя тщетно пыталась доказать обратное, по ее щекам катились слезы. В итоге, ценой невероятных усилий, рыданий и клятв в любви, ей удалось убедить любимого в своей верности. Отто расчувствовался и извинился, потом решили разойтись ненадолго, остыть. Майя пошла танцевать на дискотеку, но с удивлением обнаружила, что танцы перестали радовать. В душе саднило и болело, там медленно набухала обида, и Владимир, запоздало явившийся посмотреть на этот душевный раздор, впал в тихую слепую ярость. Когда Отто подошел с предложением пойти домой, Владимир послал его ко всем чертям и заявил, что не нуждается в такой компании и пойдет домой один. Так начало войны было положено.          «Если ты не можешь справиться с моими эмоциями, то я ухожу!», - кричал Отто, собирая чемодан. «Пусть катится», - облегченно вздыхал Владимир. «Подожди, останься!», - умоляла с кровати Майя. И Отто остался, он любил Майю. В своей любви он был похож на хана Османской империи, который ревниво охраняет свою наложницу, заботится о том, чтобы ее тело вовремя получало вкусную еду и напитки и нисколько не заботится о ее душе. Наложница должна обвивать его как лиана, шептать в оба уха, что он для нее единственный и неповторимый, целовать ноги выполнять все его желания. По крайней мере, так казалось Владимиру, и именно из-за этого он его ненавидел. Увы, но он тоже жил в этом прекрасном женском теле…         Испугавшись потерять любимого, Майя постепенно пошла на большие уступки. Отказавшись от велосипеда и своей дешевой комнаты с видом на речку Мула-Мута, она стала постоянной пассажиркой арендовавшего мотоцикл Отто и переехала в новую квартиру со всеми удобствами. Любимый брал на двоих завтраки, водил ее по ресторанам, но при этом требовал абсолютного послушания. Она хотела поплавать в бассейне и погреться на солнышке – он заявлял, что надо поехать отдохнуть дома, она хотела пойти на вечернюю медитацию – он обижался, а потом долго читал нотации, что она недостаточно любит его. Долгие и изнурительные выяснения отношений, иногда далеко за полночь, совершенно обесточивали Майю. Ее упрекали, ей читали нотации, ее заставляли уходить в такие психологические дебри, в которых сам Фрейд сломал бы обе ноги, - она чувствовала себя подопытным кроликом Отто, как оказалось, давно увлекающимся психиатрией. «Не хочу жить с психиатром,-- думала она, вяло реагируя на полуночные разборки, балансируя где-то между сном и реальностью. - Все как в гестапо».         Напившись энергии, Отто вставал с первыми петухами и начинал собираться в ашрам. Там его ждали отдых, игра в большой теннис, участие в дорогих психотерапевтических группах, а Майю переводческая работа за компьютером, которая позволяла сэкономить немножко денег. Работе она радовалась, привычная офисная рутина успокаивала ее и отвлекала от внутренних переживаний. Но энергии было крайне мало: после обеда Майю накрывала волна сна, и она тайком уходила с работы досыпать недостающие часы на лавочке за черной пирамидой.         «Я вкладываю в наши отношения гораздо больше, чем ты, - говорил ей Отто. – Чувствую, что нет баланса. Ты живешь в моей квартире, я тебя вожу, кормлю, а что ты отдаешь взамен? Ты должна придумать что-нибудь. Например, делать мне массаж каждый день…» «Ничего себе нет баланса! - думала Майя. – А то, что я пожертвовала своей работой в Новосибирске, приехала к нему в Германию, потом поехала из-за него в Индию почти без денег – это он не берет в расчет? И почему он все постоянно меряет? Настоящая любовь это не сделка, а желание поделиться с любимым человеком всем, что у тебя есть. Когда у меня появятся деньги, я тоже буду с ним делиться». «Мало того, что у нас итак украли свободу, он теперь еще хочет сделать из Майи свою личную массажистку, слугу. Не дождется», - со злостью думал Владимир. И скандалам, и ссорам не было конца.         Огонь и вода, только здесь, в Индии, они обнаружили, что имеют слишком мало точек соприкосновения. Отто закипал из-за какой-нибудь мелочи, разражался потоком оскорбительной брани, но быстро отходил и очень удивлялся, когда не видел со стороны Майи такого же быстрого желания помириться. Вода помнила обиду долго. Она записывалась в каждую ее молекулу, и хранилась там до поры целительного очищения, над которым Майе приходилось много работать. Тихая и скрытная враждебность возлюбленной приводили Отто в еще большее бешенство, он не чувствовал, что его принимают таким, какой он есть, то есть, не любят. За этим следовала новая реакция: Отто недвусмысленно намекал, что хочет жить в квартире один, и вконец оскорбленная Майя дважды собирала свой рюкзак и выезжала из квартиры. В конфликтных ситуациях он ждал от нее легкости восприятия, она - понимания и нежного сострадания. Оба ждали друг от друга невозможного.         Инициатором поездки в Гоа был Владимир. После терапевтической группы, посвященной отношениям, которую Майя и Владимир прошли вместе, между ними наступил полный штиль. Они ходили по ашраму, обнявшись, ели из одной посуды, делали друг другу массаж, танцевали бок о бок на вечерней медитации в Аудитории и потом лежали рядом, чувствуя дыхание друг друга под убаюкивающий голос Мастера. «Ну вот и хорошо», - подумал Владимир. – «Уж теперь-то мы заслужили немного свободы. Мне надоел ашрам, я хочу посмотреть южный штат Керала или, на худой конец, съездить к океану. Мы же не виноваты в том, что Отто не любит пляжный отдых. А я хочу отдохнуть от Пуны, хочу дышать морским воздухом, есть жареную рыбу и любоваться закатами». В результате долгих уговоров и переговоров, Майю отпустили в Гоа. Слабо представляя себе, что будет делать одна на океане, она механически собрала рюкзак и поехала в Кандолим с одной московской знакомой. В тот момент, когда они расположились на просторной двухместной полке, и ночной спальный автобус тронулся от German Backery, из глаз Майи непроизвольно посыпались слезы, - она почувствовала, что с этого момента любящий Отто непоправимо исчез из ее жизни.         Кандолим Майе не понравился с самого начала. Она любила тихий, затерявшийся в скалах Арамболь, где можно было жить в бунгало с видом на море, относительно дешево питаться в прибрежных кафе и ходить по вечерам на концерты андеграундной музыки. Говорят, первыми европейцами в Арамболе были хиппи, и до сих пор под большим баньяном в горах за пресным озером сохранилось их поселенье. К веткам привязаны гамаки, а на круглой площадке у основания дерева стоит посуда, и вокруг постоянно дымящегося костра сидят полуголые, заросшие волосами люди и курят дурман-траву. В Кандолиме хиппи не пахло, да и молодежь не часто попадалась на глаза: здесь, лежа на шезлонгах, поджаривали свои животы упитанные заграничные гуси и, как ни странно, множество русских. Цены в ресторанах кусались, а жить Майе и Заре пришлось в съемной квартире с видом на двор, по которому бегали петухи и вездесущие свиньи.         Зара страдала от измен своего бой-френда индуса, который открыто крутил романы с несколькими женщинами, Майя не находила себе места без Отто. «Почему ты не можешь просто выйти на берег и порадоваться океану?» - сердито упрекал ее Владимир. – «Вспомни про своих подруг в Новосибирске, которые надевают на себя сейчас гору одежды, сушат варежки на батарее, а океан видят только по телевизору. Вспомни об этом, и оцени то, что вокруг тебя!» В моменты, когда подавленная упреками Майя наконец замолкала, Владимир подолгу и с большим удовольствием барахтался в океане, а потом плюхался на шезлонг и, зажмурившись, чувствовал на себе бриз и слушал шум прибоя. С депрессивной Зарой оба старались общаться поменьше, каждому хотелось побыть в одиночестве: Майе – остаться наедине со своими слезами, Владимиру – войти в медитацию и раствориться в этой синей океанической шири.         Несколько раз в день Майя бегала в интернет-кафе проверять электронную почту: писем от Отто не было. Это повергало ее в новые пучины отчаяния и самобичевания. «Я сама уехала от него, и конечно, на него тут же набросилась какая-нибудь женщина. Он не простил мне предательства и ищет утешение в ее объятьях», - думала Майя, сидя по вечерам перед океаном. Ее душили ревность, отчаяние и боль от разлуки с любимым человеком, она сильно жалела, что отправилась в путешествие без него. На третий день ее душа не выдержала, и она, сопровождаемая удивленными взглядами русских, с которыми только-только успела познакомиться, бросилась обратно в Пуну. «Никогда ничего не делайте в состоянии, когда отрава переполняет вас, просто ждите, - шептал ей Ошо из книги, уложенной под клапан рюкзака. – Научитесь трансформировать ваши яды в любовь, потому что многие любят, но их любовь очень сильно испорчена ядами – ненавистью, ревностью, гневом, собственничеством. Всегда дожидайтесь позитивного, а потом действуйте».         Дорога назад выдалась тяжелой. В ночном автобусе, видимо, давно не новом, не закрывались окна, и невозможно было спастись от чудовищного сквозняка. Индусы, привыкшие к тяготам жизни, крепко спали, с головами укутавшись в тонкие серые покрывала. Кроме Майи, иностранцев в автобусе не было. Оставив тщетные попытки завернуться в узкий йоговский коврик, она сползла с верхней полки вниз и села на чемоданы в проходе - там было теплее. Стуча зубами от холода, пытаясь замотаться шарфом и накрыться ковриком, она безучастно смотрела на мелькающие ночные огни и согревала себя одной мыслью – скоро она будет с Отто. Сначала запрыгнет в горячий душ, а потом заберется к нему под одеяло, и он растопит ее своими нежными руками, своими поцелуями… И это воображаемое утро сбылось, но за ним последовала цепь странных реакций.         В то утро Отто дал Майе ключи от квартиры и разрешил перевести к нему все ее вещи (до этого они хранились в нескольких тыловых пристанищах, то есть квартирах ее русских друзей). Собрав все, Майя потратила добрые полдня на обустройство, а потом пошла к парикмахеру. Веером они провели прекрасный вечер дома и почти собрались в ресторан, как неожиданно лицо Отто потемнело, и он вызвал Майю на разговор. «Мне кажется, что ты все принимаешь как должное, - вдруг сказал он. – Положила свои вещи для стирки вместе с моими вещами, а я не твой папочка, чтобы вести их в прачечную». «Я вовсе не имела ввиду, что ты должен их туда вести и за них платить», - ответила Майя. У нее было чувство, что на нее неожиданно наехал грузовик. «Ты должна просить, все время просить, иначе я чувствую, что меня используют, - прорычал Отто». «У нас в России так не принято, - тихо ответила Майя. – Если они живут вместе, то у них все общее. Каждый делится всем, что у него есть. И просто берет у другого то, что ему надо». Обидевшись, она не пошла с Отто в ресторан, а на следующий день прогремел выстрел. Отто проснулся в дурном настроении и заявил, что ему нужно свое личное пространство. Хлопнув дверью, поехал в ашрам один.         «До каких пор ты будешь терпеть все эти унижения! - вскипел Владимир. – Сейчас же собираем вещи и едем обратно в Россию. Путешествовать со мной ты не хочешь, - значит, едем домой». «Давай подождем до вечера», - умоляла Майя, которая втайне надеялась, что все утрясется. До вечера, однако, ничего не утряслось. Казалось, Майя и Отто избегали друг друга, и в течение дня взаимные претензии только набрали силы. Вечером оба не разговаривая приехали домой, и Владимир начал быстро собирать вещи. Внутри него кипел такой гнев, что даже Отто, почуяв, что пахнет жареным, предпочитал не связываться, а просто молча наблюдать за развитием событий. На прощание в клочья была разорвана последняя картина Майи с двумя сердцами, и цветные бумажные лоскутки медленно опускались на пол, когда Владимир с треском захлопывал дверь.
	Ну что ж, друзьями так друзьями… Хотя бывшие любовники очень редко ими становятся – шлейф взаимных претензий и несбывшихся ожиданий настолько велик, что его не заткнешь за пояс одной рукой. Шлейф тянется и тянется, всегда есть опасность наступить, запнуться и разбить в кровь коленки. А потом сказать себе, мол, я же говорила, не надо с этим больше связываться. С глаз долой – из сердца вон!         Попав в до боли знакомый темный лабиринт одиночества, я отчаянно пыталась из него выкарабкаться. Объявления на сайтах знакомств, по вечерам йога и курсы фламенко, как можно больше работы, дома в свободное время танцевать и петь во все горло, - все это, конечно, помогало, но временно. Обретая душевное равновесие в шавасане, выплескивая в песне подавленные эмоции, я спокойно засыпала, но наутро в груди снова начинало саднить. Надоело без конца проверять электронный ящик, но стоило ли бить себя по рукам? Это было частью процесса. В итоге я устала бегать от самой себя и своей боли, устала надеяться и ждать…и провалилась вовнутрь. За окном моросил холодный осенний дождь, и барабанный стук капель о жестяную крышу создавал естественную музыку. С закрытыми глазами, сидя по-турецки, я сидела и тихо смотрела в себя. Душевная боль, которая ежедневно отравляла мне настроение, неожиданно очень четко локализовалась в теле – физически болела вся грудная клетка, особенно ближе к центру. Я молча смотрела в эту боль, и с каждой секундой она становилась острее. Через некоторое время я почувствовала, что в мою грудь как будто всажено несколько кинжалов. «Здравствуйте, кинжалы!» - сказала я им и с облегчением выдохнула. Исцеление было не за горами.         Стоит ли говорить, что как только моя внутренняя женщина окрепла и обрела свою силу, Отто тут же вернулся. Завалил письмами с нежными признаниями и обещаниями провести с ней весть остаток жизни. Стоит ли говорить, что доверчивая Майя снова ему поверила и поехала в Германию еще раз… Чтобы медленно, шаг за шагом пройти еще один круг и понять, наконец, что этот человек ей не подходит. Что он дает ей комфорт в материальном плане, но разрушает изнутри. А она, не обладая энергией разрушения, просто не может восстановить баланс и пересыхает как ручей в пустыне.         Первые дни после окончательного расставания снова были похожи на смерть. Майя задыхалась в квартире от отчаяния и щемящей боли в сердце до тех пор, пока Владимир не брал в охапку велосипед, и они отправлялись в парк. Там, разгоняясь как следует, ехали, летели, поднимали фонтаны опавшей листвы, смотрели в легкое прозрачное небо, и вещи казались проще. Осень во все времена было их любимым временем года. Правда скоро следом за золотой порой пришли проливные дожди и ранние сумерки, в душе снова поселились скука и пустота. И тогда Владимир неожиданно предложил продолжить изучение брошенного на полдороги немецкого языка и записался на полугодовые курсы в институте им. Гете.         В Маркоса влюбился по большому счету Владимир. Тихий и скромный 30-летний языковой ассистент из Германии сразу запал ему в душу, и с первого же занятия он начал подталкивать Майю к знакомству. Но робкая Майя, привыкшая к инициативным мачо, боялась сделать первый шаг. Это было страшно, физически страшно, и когда Владимир гнал ее на занятия с ассистентом, у нее было чувство, что она идет по полю под перекрестным огнем. Подобный страх был ей знаком. Жаркая влюбленность вперемежку со страхом начать отношения – гремучая смесь, от которой зашкаливает пульс и подкашиваются ноги. На протяжении пяти лет подобная история продолжалась у Майи в институте. Тогда ни она, ни студент из параллельной группы, несмотря на смертельную притягательность и взгляды, брошенные друг другу, в которых время останавливало свой ход и растворялась вся вселенная, так и не смогли сказать друг другу даже «привет». С Маркосом дело, кажется, было такое же гиблое, пока в историю не вмешался Владимир. Он просто подошел к немцу после урока и договорился взять интервью.         После интервью Майя так и не смогла забросить удочку поглубже. Статья получилась хорошая, и все ее расхваливали, но Маркос продолжал жить в своем измерении, Майя – в своем. После той встречи прошло целых два месяца, пока, наконец, Владимир снова не взял ситуацию в свои руки. Честно говоря, больше всего его донимал страх в душе Майи, потные руки, дрожащие колени, треволнения на уроках и слабое продвижение в языке. Надо прыгать и все, подумал он, балансировать на грани становится небезопасно для нас обоих. Депрессия, тем временем, начинала набирать такие обороты, что невидимую дыру в грудной клетке, из которой постоянно сочился страх, начали заливать дозами алкоголя. Владимиру все это определенно не нравилось.         - Майя, - спросил он однажды лоб в лоб, - а что если ты все-таки первая пойдешь навстречу? Наша жизнь стала настолько постной, что даже его отказ станет в ней чем-то вроде яркого пятна. Жизнь без эмоций превратилась в серость. Давай прыгнем в это, а? - Но я ужасно-ужасно боюсь. Это что-то совершенно неуправляемое, что-то из подсознания. Какая-то негативная женская стратегия… Может быть, из детства…         И тут Майю осенило, и от осознания этого кровь похолодела в жилах.         - Ну, и? – с нетерпением спросил Владимир.         - Я постоянно прячусь от мужчин. Я их избегаю. Мне лучше всего быть недосягаемой принцессой и жить в высокой каменной башне за тридевять земель.         - Ну, так выйди на свет, заяви о себе! Признайся самой себе в том, что тебе больше всего нужно. Маркос или не Маркос, нам теперь это все равно. Теперь это чистой воды терапия – прыгай и излечишься. А куда приземлишься – будем разбираться позже.         И Майя взяла дрожащими руками сотовый телефон и набрала номер Маркоса.         Этот звонок раз и навсегда изменил ее жизнь. Впервые в личной истории она и двое ее мужчин стали друзьями. Впервые удалось построить мост между Инь и Ян, между землей и небом, между двумя разными галактиками. Построить и… с теплым замиранием сердца… полюбоваться на него со стороны. ОТ АШРАМА ДО АШРАМА. Записки юной паломницы.                         В ПОИСКАХ СМЫСЛА ИЛИ НАМАСТЭ, ИНДИЯ!         …друг вручил мне распечатку из интернета о стране, а также мешочек старой советской мелочи (вытряс всю детскую копилку): «Будешь раздавать нищим, — сказал друг, — там их много».                 ДИКИЕ УЖАСЫ И МАГНИТ ДЛЯ ИСКАТЕЛЕЙ.         В самолете знакомлюсь с москвичкой по имени Зара. Она уже несколько лет живет в Индии и только изредка наезжает в Россию — проведать маму. «Смотри, сейчас мы сойдем с трапа, и первое что ты должна сделать — это вдохнуть полной грудью. Этот запах не забудешь до смерти», — говорит она. И действительно, Индия пахнет по-другому. Она пахнет нечистотами, пылью, специями, коровами, ароматическими палочками и цветущими деревьями. Ночь. Влажный теплый ветер бьет в лицо, нестерпимо жарко в куртке и джинсах.         ...Засыпаю в номере отеля под шум кондиционера в полном шоке. Утром шок усиливается. Иду по улицам, на которых и развернуться-то негде, но которые странным образом вмещают в себя все это: худосочных нищих, безногих и безруких калек, выпрашивающих бакшиш, коров, ослов, собак, продавцов фаст-фуда (по-индийски это какие-нибудь шарики или карамбули из теста, жареные в шипящем масле), толпы прохожих, авто — и велорикшей. Я иду одна и мне страшно. Если не обворуют, не обольют нечистотами, не отдавит ногу корова, не переедет рикша, то уж точно надуют и перехитрят. Белого мистера здесь принимают за дойную корову.         Поначалу удивляет количество велосипедного транспорта. Велорикши, похожие на кареты, приделанные к велосипедам и иногда груженые под завязку (например, двое упитанных туристов и пара-тройка увесистых чемоданов) приводятся в движение такими худыми босоногими индусами, что диву даешься. Ноги как спички, масса тела такова, что чуть сильнее ветер и сдует, но при этом сила Геркулеса! Вот она, загадка Индии. На обычных велосипедах перевозят огромные стоги сена, клетки с курами. По дороге вижу розовых ослов, и думаю, что пора выпить воды и посидеть в тенечке, но потом бью себя по лбу и вспоминаю о традициях. В Индии есть обычай окрашивать скот и наряжать его в дни праздников, — вот и ходят по дорогам радужные ослы и волы с разноцветными рогами и в бубенцах. Восемь месяцев в году стоят на индийской земле ясные дни. Цветут деревья. Жара такая, что все городские магазины прерывают днем работу на два-три часа. Ноябрь, декабрь, январь — самые холодные и самые приятные для путешествия месяцы года.         С большими усилиями, продираясь сквозь толпу туристических агентов, готовых продать билеты на поезд за три цены, нахожу железнодорожные кассы и покупаю билет до Пуны. Именно там находится ашрам Ошо, который как магнит притягивает к себе искателей со всей планеты. «Все мое учение состоит из двух слов «медитация» и «любовь», — сказал Ошо, также известный под именем Бхагван Шри Раджниш. Устные дискурсы, прочитанные этим индийским просветленным, записаны его учениками и изданы по всему миру миллионными тиражами. В коммунах, созданных Ошо в Индии и Америке, побывали тысячи людей, для которых главными критериями жизни стали радость, празднование, безусловная любовь, состояние «здесь и сейчас». В 1991 году мастер покинул тело, но Международная Коммуна Ошо, находящаяся в ста милях к юго-востоку от Бомбея, а именно в Пуне, жива до сих пор.                 ОСВОЕНИЕ ДРУГОЙ ПЛАНЕТЫ.         В поезде Дели — Пуна я впервые попробовала индийскую пищу — жареные треугольники, называемые самосой, — едва надкусив, тут же выбросила в окно (стручки чили, запеченные в тесте, это уж слишком!). Удивительно, но в этой стране нет ни стекол в поездах, ни привычных санитарных зон, туалетная бумага здесь — редкость. В магазинах по непривычно дорогой цене ее покупают туристы, а индусы просто обходятся ковшиком, маленьким водопроводным краном и «нечистой» левой рукой.         За окном проплывают пейзажи с пальмами и другими экзотическими деревьями, глиняные деревни, домишки из палок, полиэтилена и картонок, бескрайние поля, выжженные солнцем и реки — средоточие жизни. В речках плещутся, купаются, моются, стирают одежду. Проходящему поезду машут руками оравы чумазых детей и вечно загруженные работой индианки в разноцветных сари. А в открытые окна поезда влетают вихри пыли, и по вагонам не устают сновать крикливые носильщики чая и кофе. Жарко, но все пьют чай.         По приезду в город пошла смотреть жилье за ашрамом и выбрала себе простенькую тесную комнату с заколоченными окнами, сквозь которые с трудом пробивался луч света. Из мебели внутри были только кровать и зеркало. А больше туда ничего и не вместилось бы. Цена проживания в день — примерно 60 рублей. Туалет и душ снаружи, доступные всем квартирантам с этажа, на улице, на кровати с панцирной сеткой, живет старая-престарая индианка, охраняющая ворота. Каждое утро, в пять-шесть утра, эта ответственная женщина просыпалась и начинала стучать ведрами, лить воду, сморкаться, громко кашлять и даже петь. На шум, заливисто лая, сбегались тощие коричневые собаки. Примерно в тоже время где-то в кронах деревьев просыпались индийские вороны и начинали браниться своими скверными сварливыми голосами. Все это утреннее светопреставленье завершали уличные продавцы, рекламирующие свои гнилые бананы так, что и мертвый мог бы проснуться. Естественно, я просыпалась злая, как черт.         Множество насекомых прижилось в моем дому. Обыкновенные тараканы, муравьи, комары, пауки, гигантские черные жуки ходили пешком по моей хате, в душевой, длиною с указательный палец, прохлаждались мутанты-кузнечики, — не хватало только мышей. Но и они впоследствии пришли на запах фруктовых отбросов, которые я не всегда оперативно относила на помойку.         Хозяин, маленький слюнявый старикашка, считавший себя просветленным и проводивший время на крыше сатсанги (встречи заблудших душ с великим мастером) с первого дня обнаружил, что в шее и животе у меня энергетические пробки, и предложил бесплатный сеанс исцеления. При этом он умудрялся дотрагиваться до меня руками ниже шеи и выше живота, так что в итоге я серьезно испугалась и на всех парах выбежала на улицу. За домами мне открылся панорамный вид на широкую мелкую реку, больше похожую на канаву, и крематорий. Травяной берег реки был усеян навозными кучами, внизу, у воды, индианки, отгоняя плывущие по течению отбросы, стирали одежду. Спускаться и трогать воду рукой по старой привычке я не стала и вышла на дорогу. Из первого попавшегося на пути ювелирного магазина навстречу мне вышел молодой индус и выразил свое восхищение. Я посмотрелась в витрину, обнаружила там лохматое, уставшее с дороги существо в грязных джинсах и растянутой майке и подумала, что индусы надо мной просто издеваются.         Торговец отлично говорил по-английски, предложил мне посидеть у него в магазине только за тем, чтобы выпить чая, и я покорно согласилась. Как и любой другой магазинчик такого плана, этот был до отказа забит кристаллами, серебром, костяными, бронзовыми, деревянными статуэтками, украшениями, кулонами, бусами, сережками, коврами ручной работы и т.п. В углу лежала циновка, на которой кто-то спал (что не удивительно: индусы где работают, там и живут). И вот мы расположились на пестрых коврах и стали пить чай, разговаривая о том, о сем, и постепенно этот индус полностью перевернул мое представление о красоте. Я вдруг почувствовала себя особенной. Потом оказалось, что это такой трюк: индусы никогда не говорят женщине, что она красивая, они говорят какая красивая у нее внутренняя энергия, какие чакры «светятся» лучше других и т.п. С большим трудом мне удалось выпутаться из сетей ловеласа, ничего при этом не купив, хотя и пришлось наврать и наобещать с три короба. О, да, конечно, мы обязательно встретимся еще раз, я буду заходить, спасибо за чай и все такое.         Следующим испытанием на прочность стали продавцы драмов (деревянных барабанов, обтянутых кожей и снабженных веревочкой, так что их можно вешать на шею и играть всю дорогу). Из всех торговцев — эти самые липучие, им не лень идти за тобой хоть до самого дома, настойчиво выбивая ладошками нудный африканский ритм.         На столбах и стенах повсюду расклеены объявления. И когда ты приближаешься и думаешь, что увидишь привычное: продам-куплю-обменяю, то неожиданно застываешь от удивления. Ты же в Индии, елки-моталки! И тема здесь у анонсов одна — духовное и физическое развитие. Курсы йоги, обучение трем ступеням рейки, аюрведический массаж, чтение ауры, раскладывание карт таро, сатсанги просветленных… Хочется попробовать все! Но, как справедливо сказал мне впоследствии один француз, в Индии сначала платишь не за то, чтобы чему-то научиться, а за то, чтобы понять, что это не твое.         То тут, то там мимо тебя проплывают индианки в сари, худые, длинноволосые, статные, переносящие на головах немыслимые вещи: огромные связки хвороста, корзины с фруктами, бесформенные тюки. Навстречу белому человеку из каждой подворотни выпрыгивают дети, выпрашивая если не рупии, то шоколад, печенье или школьные ручки. В следующий раз я поеду в Индию с мешком школьных ручек. Для детей бедняков это настоящее чудо: многие из них до сих пор пишут «домашку» мелом на черных грифельных досках, а учатся как придется. Процент грамотности не велик, особенно в деревнях, где все семейство с утра до ночи работает на плантациях под палящим солнцем (80% экономики страны занимает сельское хозяйство). Подавать детям или нет, — вопрос спорный. Дашь одному — накинется еще десять, а тебе здесь еще жить и жить, где же на всех денег набраться… Лучший способ уйти от расплаты — пройти с безразличным видом, отмахиваясь рукой, как от комаров, или грозно крикнуть «Чело!», что вроде бы означает «иди откуда пришел».         Колорит улицы создают продавцы. Изо всех магазинов раздается «завлекаловка», на обочинах стоят повозки с фруктами, продавцы которых взвешивают товар на доисторических цепочных весах, тут же, на улицах, шьют, ремонтируют обувь, подстригают, варят молочный чай, берут грязное белье в стирку и гладят постиранные вещи огромным чугунным утюгом, который растапливается то ли углем, то ли дровами… Деревья цветут круглый год. Оранжевые, розовые, желтые бутоны, — природа такая же разноцветная, как сари индианок, как двух-трехэтажные домишки, как вывески магазинов, как сама Индия. Самые интересные из нецветущих деревьев — баньяны, с высоких веток которых спускаются длинные корни, похожие на веревки. Обвивая друг друга, будто какие-то древесные змеи, и достигая низа, эти корни прорастают в землю и образуют новые стволы.         А боги… Боги стерегут тебя повсюду. Например, без покровительства толстого слоника с четырьмя руками — Ганеша не обойдется ни одно начинание, — это бог, приносящий удачу, успех, материальный достаток. На улицах стоят небольшие алтари, — заходи и молись. В Пуне, по дороге в ашрам, я каждый день проходила мимо Ганеша. Там, где он стоит, всегда горят свечи, курятся благовония, лежат сорванные цветы. И если на севере много буддистов, то здесь, ближе к югу, царит индуизм. Многорукий Шива, Парвати, Вишну, Кришна, Кали, — пантеон индуистских богов бесконечен.         В полдень жарко невыносимо. Знающие люди говорят, то ли еще будет, вот ты приезжай сюда в апреле, когда сорок градусов в тени и все высохнет, как в пустыне. В ашраме хорошо, там много зелени, тени и искусственных водопадов, одежда для всех одна — робы. Но если соберешься гулять по Пуне, то подумай, что надеть: джинсы так же неуместны, как и валенки, топ на бретельках и юбка, даже если она по колено, для индусов уже эротика (если хочешь почувствовать себя редкой обезьяной в зоопарке, то можно), — лучше всего укрыть свое тело чем-нибудь легким и неприметным. Длинным платьем или длинной юбкой с футболкой или рубашкой, например. Совет номер один: вместо босоножек с каблучками и бусинками купите лучше открытые мужские сандалии на ремешках, — будете ходить по камням, колдобинам, коровьему и прочему навозу — не нарадуетесь.                 И СТРЕКОЗЫ — МАРУНОВЫЕ.         Чтобы попасть в ашрам, обнесенный со всех сторон неприступными стенами, пришлось значительно потратиться. Купить униформу (маруновую и белую робы), коврик, специальный стул для медитаций, пластиковую карту — пропуск, а также заплатить за тест на спид и собственно за сам вход. Для иностранцев ежедневный вход в ашрам стоит 330 рупий (это около 200 рублей), для индусов — в несколько раз дешевле. В стоимость входного билета входит свободное посещение любых медитаций, а также бассейна, тренажерного зала, теннисных кортов, вечерних дискотек, шоу и т.п.         Уплатив, наконец, за все, я, облаченная в робу мужского покроя, прошла через ворота и нырнула в прохладный мир ашрама. Навстречу мне шли, смеясь и оживленно беседуя, «маруновые» люди. Шум искусственных водопадов, скамейки с неподвижно сидящими медитаторами, полная людей мраморная площадка под открытым небом, окруженная высоким бамбуком и какими-то цветущими деревьями, «Будда грув» создавали ощущение нереальности всего происходящего. Было около полудня, и десятки людей в «Будда грув» самозабвенно танцевали, — никогда не видела, чтобы подобное происходило среди бела дня и на трезвые головы. Особенно меня поразил кореец в черных очках, который двигался на манер мастера боевых искусств, иногда он падал на пол и катался по нему как плешивая собака. Каждый раз при его приближении я пугалась и отскакивала в сторону (кто бы мог знать, что впоследствии этот человек станет моим лучшим другом).         Через час танцы закончились, и в состоянии, близком к опьянению, я обошла весь ашрам. В тренажерном зале тягали гантели мужчины в маруновых трусах, в бассейне с теплой водой плескались две женщины в маруновых купальниках и даже мелкие стрекозы с прозрачными крыльями, порхающие над водой, тоже были того самого универсального цвета.                 «НАДАБРАМА» ИЛИ «КУНДАЛИНИ»?         Если вы думаете, что медитация — это значит пассивно сидеть и созерцать, как Будда под деревом, то немножко ошибаетесь. Потому что уже давно изобрели динамические медитации, на которых можно кричать, рычать, прыгать, танцевать, выбрасывая напряжение из тела и мусор из ума. «Станьте сознательно сумасшедшими, — сказал на этот счет Ошо, создавший множество техник медитации для современного общества, — то, что вы подавляете, должно на самом деле быть выброшено, а не подавлено. Двери вашего сумасшедшего дома должны быть открыты, и только так вы сможете стать здоровыми».         Первая медитация, которую я посетила в аудиториуме — здании, построенном в виде огромной пирамиды, называлась «Надабрама». Выполняя эту технику, ты гудишь, представляя себя пустой трубой или сосудом, наполненным только вибрациями от гудения. В какой-то момент гудение продолжается само собой, а ты становишься слушателем. Ощущение очень необычное — как будто через тебя гудит какое-то божество. На второй стадии идет работа с харой — энергетическим центром, находящимся на расстоянии примерно 5 см ниже пупка. Первое, что я почувствовала после медитации, — расширение. Не ограниченная одной физической оболочкой, «я» простиралась вперед, назад и в сторону примерно метров на десять.         Впоследствии одними из моих любимых медитаций стали: «Кундалини», позволяющая поднять энергию из копчика вверх по позвоночному столбу и ощутить свое тело пульсирующим морем энергии, «Вне измерения» — суфийская техника на центрирование в харе, «Чакровые звуки» — пение звуков по чакрам. Ну и, конечно, ежевечерняя медитация-встреча Братства Белых Роб, включающая танцы, празднование, тишину и видео-дискурс Ошо на большом экране. Без английского трудно. Хотя русские в ашраме не редки и, в принципе, всегда можно найти какого-нибудь земляка и спросить у него, что да как, без знания языка как в лесу. Ни Ошо послушать, ни с иностранцами поговорить.                 ВСТРЕЧИ С ЗАМЕЧАТЕЛЬНЫМИ ЛЮДЬМИ.         Нагруженные тяжеленными рюкзаками итальянцы, французы, немцы, израильтяне и русские поднимают красную пыль индийских дорог, и путешествие их длится иногда годами. Индусы, в большинстве своем щупленькие, усатые, с горящими и любопытными глазами недоумевают, что же такое мы у них потеряли. Ответов множество, каждый ищет свое: просветленного гуру, йогинов, тишину и покой ашрамов, пляжный отдых на океане, треккинг или рафтинг в Гималаях, сафари на верблюдах в Раджастане, приключения, наконец…         Индия, как царевна-лягушка, не сразу открывает туристу свое истинное лицо. Сначала ты видишь только ужасающую антисанитарию, и то, что все индусы, начиная от рикш и заканчивая служителями в индуистских храмах, хотят тебя надуть, облапошить, объегорить, да и просто выцыганить лишнюю копеечку.         Больше всех в Индии (кроме самих индусов), наверное, израильтян. Узнать их легко: молодые люди, путешествующие группами, с густыми вьющимися волосами или дредлоками, шумные, всегда готовые покурить травку, всегда и все знающие о стране из путеводителя «Lonely Planet» и торгующиеся с индусами до посинения. «Оторваться» в Индии они едут после двухлетнего служения в армии (девушки в Израиле тоже служат) и до поступления в университеты. Среди них попадаются очень душевные и милые люди. Так, в автобусе до Гималаев я познакомилась с израильтянкой по имени Галя, с которой мы прожили вместе почти две недели. Галка сказала, что в Израиле сейчас очень много русских, и она уже выучила пять наших слов: три из них оказались матерными, остальными были «зубы золотые» и почему-то «гласность». Впоследствии, с моей помощью, она выучила еще два важных русских слова — «картошка» и «медведь».         Русских туристов, путешествующих по Индии, можно условно разделить на несколько крупных категорий: «пляжники», прилетевшие на чартере в Гоа и не высовывающие оттуда своего носа; «саибабисты» — преданные индийского гуру Саи Бабы, которые живут по несколько месяцев в его ашрамах, и ничем другим не интересуются (Путтапарти, Уайтфилд); кришнаиты (Варанаси, Бриндаван), буддисты (Дарамсала, север Индии), шиваиты (Тируванамалай, например), ошовцы (Пуна), йоги (Ришикеш), калькисты (ашрам Кальки Аватара возле Ченая), любители Аюрведы (Керала), а также представители других направлений и вольные путешественники. По части духовных практик в этой стране можно найти все.         В ашраме Ошо я нашла столько неординарных людей из разных стран мира, столько общения, сколько у меня не было и за всю жизнь в Новосибирске. Мне понравилось, что люди Ошо очень мягкие. Они никому ничего не навязывают. Никогда не говорят, что только Ошо прав, а все религии ошибаются. Здесь нет спорщиков и ослепленных своей правотой безумцев, — если ты принимаешь этот взгляд на мир, если духовно растешь вместе с ним, значит ты с нами. Если тебе кажется, что все это бред и людям, которые кричат и танцуют в экстазе на медитациях, место в психиатрической больнице — это твое право так думать. Ты свободен выбирать.         Некоторое время в Пуне я прожила у того самого безумного танцора — корейца, который покинул свою страну несколько лет назад и возвращаться не собирается. Просто в стремительно набирающей обороты Южной Корее ему не интересно, он там — нет от мира сего. Белая ворона, которая любит медитировать, танцевать, играть на флейте вместо того, чтобы делать карьеру или строить свой бизнес. Его родители достаточно богаты, чтобы оплачивать проживание сына в такой дешевой стране, как Индия. И Сэн Ян живет в трехкомнатной квартире с двумя ванными комнатами и верандой, в интерьерах, создание которых не приснилось бы никакому дизайнеру. Одна комната предназначена для медитаций в полной темноте, и при закрытой двери там темно, хоть глаз выколи, в зале, на полу стоят кристаллы с лампочками внутри, которые делают комнату похожей на освещенную пещеру, на стенах висят двое часов — одни отстают на полчаса, другие на пятнадцать минут. «Это для того, чтобы никуда не торопиться, — объяснил друг. — Чтобы ты расслабленно смотрела на часы и знала, что у тебя в запасе еще куча времени».         Одним из колоритнейших персонажей в ашраме был сорокалетний армянин Вардан, который считал себя внуком Гурджиева, носил усы и действительно имел внешнее сходство со знаменитым человеком. По поводу ашрама Вардан говорил так: «Я объездил пол-мира в поисках себя и истины, и это — последнее место. Дальше идти уже некуда. И я вижу, что многие люди едут сюда не для того, чтобы медитировать, а для того, чтобы их хоть раз в жизни по-настоящему обняли». «Внука» Гурджиева легко можно было застать по утрам в ресторане под названием «Гурджиев» с тарелкой жареной курицы и четушкой водки. До этого он обычно ходил на суфийское кружение и молчаливую медитацию. Такое странное сочетание древнейших техник и выпивки привело к пагубным последствиям: Вардан заболел и уехал обратно в Копенгаген, где он давно и хорошо живет на государственную пенсию.         Вообще, европейцам собраться в Индию легко: даже если они не работают, а живут на пособия по безработице или пенсию, — этого вполне достаточно для полугодового пребывания в стране. Большинство «бежит» сюда подальше от дождливой или снежной зимы, покидает свои дома ранней осенью и возвращается поздней весной. Забавно, что все, кто спрашивали меня откуда я прилетела, и узнавали, что из Сибири, делали в ответ круглые глаза и изображал замерзающего медведя. Но если большинство европейцев знает про Сибирь и хочет когда-нибудь совершить путешествие по Транссибирской магистрали, то индусы в этом плане не все такие образованные. Устав отвечать на расспросы самых темных из них, я просто говорила, что Сайберия — это маленький остров в Тихом океане. Индусы были с этим полностью согласны.                 САНЬЯСИН — ЖИВУЩИЙ ЗДЕСЬ И СЕЙЧАС.         День принятия саньясы — это еще один День рождения, и посвящение (второе рождение) проходит для желающих в ашраме каждую пятницу.         Вечером в зале для медитаций играет живая музыка, люди танцуют и веселятся, никаких молитв, огненных ритуалов и прочей фанатичной ерунды, — вся церемония проходит в радостной и дружеской атмосфере. Посвященному дается санскритское имя, которое как бы уничтожает его идентификацию с прежней личностью и жизнью. Прекрасная возможность начать жизнь с чистого листа, сбросить с себя бремя прежних ошибок, а также все несчастья, обиды, комплексы, которые мы носили в себе все это время. Новое имя — новая жизнь. Твое имя объявляют для всех, потом в полутьме и мерцании огней звучит напутственный голос Ошо, начинает играть тихая музыка, и вот к тебе уже тянутся десятки рук с гирляндами цветов или без, — каждому хочется обнять и поздравить человека с новым рождением. На шею посвященному обычно надевают малу — бусы из розового дерева с портретом мастера на кулоне. Постепенно музыканты набирают темп, и танцующие, разгорячившись, сбиваются в хороводы, обнимаются, скачут, подпрыгивают к потолку, — празднуют саньясу. В октябре я вместе с другими новичками получила санскритское имя — Ма (обычная приставка к женскому имени, как Свами для мужчины) Дева (божественный) Шанта (мир). Если коротко, то можно просто — Шанта.         Саньясин — слово не новое и не Ошо придуманное. Дословно оно означает «отрекшийся от мира», и в Индии можно увидеть много людей этого плана. Это странники в оранжевых одеждах, с посохами и чашами для подаяния, скитающиеся по стране в поисках истины и просветления. Просветление — ключевое слово в духовной Индии (я не зря говорю духовной, потому что есть еще Индия коммерческая, — сходите в Бомбей и посмотрите сколько там на улицах джипов, а еще упитанных индусов с барсетками и сотовыми телефонами), все духовные искатели мечтают о нем. Так вот о саньясе. У Ошо она означает не отречение от мира, а наоборот, тотальное, игривое и радостное погружение в существующий мир. Теоретически у саньясина Ошо нет прошлого и нет будущего, а есть только миг, который нужно прожить на все сто. В действительности к этому пониманию приходится идти долгие годы, по старой привычке застревая в ситуациях прошлого и живя иллюзиями о будущем, — вращаясь в Колесе Сансары.                 КОЕ-ЧТО О ЛАВ-СТОРИ.
	Отправляясь в Индию, я оставила дома сотовый, фотоаппарат, нарядную одежду и обувь, украшения и декоративную косметику. И хотя я подозревала, что могу повстречать на своем пути мужчин особенных, богатых не только не только внешне, но и внутренне — вопрос отношений стоял в стороне. Я отправлялась в таинственную страну с целью внутренней трансформации, а насчет физической красоты Ошо высказался однозначно: «Для меня красота значит быть таким, какой вы есть на самом деле, и быть совершенно расслабленным, свободным в этом. Тогда ваше лицо приобретает тонкую красоту, с расслабленностью тонкое течение проявляется в вас».         Первыми, кто обнаружил тонкое течение красоты, оказались индусы. На «белую» девушку, путешествующую в одиночку, они обычно смотрят как на инопланетное существо, с удивлением и восхищением, уже издалека начинают кричать «хеллоу», улыбаются. Мотоциклисты-индусы останавливаются и спрашивают, не надо ли куда подвести, продавцы магазинов ласково зазывают в свои владения, угощают чаем, трясут перед носом коврами и бусами, а в итоге забывают о торговле и предлагают разделить с ними если не всю жизнь, то хотя бы одну ночь. Секс у индусов подавлен, и на то есть свои причины: бедные индианки всю жизнь ходят закутанными в сари или пенджаби, а это значит, что ног у них не видно, грудь прикрыта шарфом. В некоторых автобусах отдельные сиденья для мужчин и женщин (в электричках — отдельные вагоны), молодые люди до сих пор страдают от традиции организованных браков. Поэтому обычно любой интеллигентный горожанин скажет вам, что все они борются за свободу выбора в браке и пренебрежение кастовых запретов. Женщины в Индии бесправны, смиренны и естественны как цветы. Муж для них — это бог, судьба. Вы, европейцы, говорят они, любите и женитесь, а мы, индийцы, женимся и любим. Брак — это не только официальная церемония, но и религиозный акт.         В океане индианки не купаются, и на пляжах Гоа нередко видишь такую картину: обезумевшие от солнца и вида туристок в бикини, индусы прячутся по кустам с биноклями и фотоаппаратами. Иногда подходят, предлагают бесплатный массаж, просят сфотографироваться с ними на память. Агрессии в них нет никакой. В исключительном случае щуплого индуса, религиозного человека и, скорее всего, вегетарианца, можно отправить в нокаут одной левой. Кстати, в ашраме, да и в других частях страны мне попадались очень красивые, мускулистые и интеллигентные индусы, получившие образование в Америке или Европе, не пьющие и не курящие, до которых многим «васькам» и «петькам» с нашего двора как до небес… И еще. Индийские мужчины обладают чертами, которые у наших все-таки в дефиците, — это трепетно-бережное отношение к женщине, эмоциональная открытость и щедрость. Я знаю, что некоторые иностранцы, особенно те, кто в Индии впервые, относятся к индусам со скрытой брезгливостью и презрением. За то, что они неграмотные, бедные и живут в антисанитарии. Но, во-первых, не все такие. А во-вторых, вопрос отношения к человеку это вопрос твоей внутренней культуры. Один мой индийский друг сказал: «Я ушел из ашрама несколько лет назад из-за отношения европейцев. В столовой им было противно садиться с нами за один стол. Разве это то, чему учит Ошо? Они говорят, что Индия хороша без индусов. Но зачем тогда они едут сюда? Я же не еду в Россию, чтобы говорить, как мне не нравятся русские…»         Что касается свободной любви в ашраме, — скажу искренне, что за три месяца своего пребывания там ни о каких оргиях я не слышала. Европейский менеджмент и большой процент иностранцев делают это место гораздо более безопасным по части сексуальных домогательств, чем вся остальная Индия. Чтобы не платить каждый день по 300 рупий за вход я стала участвовать в программе «Работа как медитация» и первый месяц работала в «Каппучино-баре». Вместе с тем как росли мои навыки в приготовлении разных видов кофе, рос и круг моих друзей. Русские и украинцы, австралиец, американец, кореец, немец и несколько индусов превращали каждый мой день в маленький праздник. Австралиец, в прошлом популярный гитарист, подходил и играл на гитаре, наши люди, зная, что мне приходится экономить каждую копейку, приносили купленную или собственноручно приготовленную еду, американец дарил книжки, кореец делал мне после работы массаж головы, индусы посвящали стихи и катали на мотоциклах по Пуне, красавец-немец часто рассказывал о своей жизни и дружелюбно кусал меня за шею, как вампир. Этот последний был актер, носил на теле разные защитные кристаллы на веревочках, все жизненные ситуации решал с помощью маятника, (также кристалла на веревочке), увлекался шаманизмом и фехтованием на шестах. Его-то я и выбрала.         Он, назовем его Дживан, тоже работал в ашраме кем-то вроде мелкого начальника в столовой, а это, как и для любого участника рабочей программы, значит шесть часов труда в день, плюс дополнительно три часа раз в неделю левой работы и при этом никаких выходных. После трех месяцев работы, мы с Дживаном, ужасно уставшие, собрали свои чемоданы и сбежали из ашрама в Гоа. Влюбленные друг в друга и в Ошо, мы провели незабываемое время на океане, потом расстались на месяц, потом, пролившие столько слез в разлуке, снова встретились и… расстались уже навсегда. Наверное, привязавшись друг к другу, мы стали слишком многого ожидать и требовать, забывая о том, что говорил нам мастер. О том, что «настоящая любовь ничего не знает о требованиях, она знает только радость щедрости. Нельзя разочаровать настоящую любовь, потому что в ней нет никаких ожиданий. Любовь не может быть ревнивой, потому что любовь не может владеть. Владеть можно только вещами. Несчастье всего мира в том, что каждый просит любви и притворяется любящим. Нищие просят любви друг у друга и чувствуют себя разочарованными, гневными, потому что любовь не приходит. А человек становится императором, когда он настолько полон любви, что может отдавать ее без всяких условий». Сколько времени мне понадобится, чтобы выучить этот урок? Я не знаю, Ошо…                 И ВСЕ-ТАКИ ЭТО НЕ АШРАМ, А КУРОРТ.         Времена Пуны-1, времена диких саньясинов-хиппи, неприхотливых к жилью и еде, неистово танцующих, поющих, рисующих, ликующих, погружающихся в полный транс на энергетических даршанах Ошо, увы, прошли. Сегодня интернациональная коммуна превратилась в чистенький европейский курорт со строгими правилами и довольно дорогими для россиян ценами на все: от еды в столовой до терапевтических групп, проводимых людьми, когда-то близких к Ошо. Вся еда, как и почти повсюду в Индии, вегетарианская, но кухня больше похожа на европейскую, чем на местную. Некоторые щепетильные иностранцы едят только в ашраме, потому что здесь полный санитарный контроль, а что царит на чадящих индийских кухнях — одному Кришне известно. «Знаешь, — пожаловалась я как-то одному другу-индусу, — в ашраме вареное яйцо стоит 10 рупий, один помидор — 5 рупий, а в магазине на эти деньги можно килограмм яиц и помидоров купить!» Индус посмотрел на меня с пониманием и всю следующую неделю приносил мне сваренные вкрутую яйца, завернутые в газету. Стакан кипяченой воды в баре, где я работала — 10 рупий. Конечно, можно было бы закупать на рынке все продукты и готовить дома, но если ты работаешь по шесть часов, а потом бежишь на медитации, в бассейн или тренажерный, обязательную встречу белых роб, вечернюю дискотеку или кино, то времени на кулинарию совсем не остается.         Терапевтические группы и сессии массажа, гипноза, ребалансинга, рейки стоят в ашраме хороших денег. Только будучи переводчиком, который может участвовать в группе бесплатно, мне удалось побывать на «Женской мистике» и «Умереть при жизни». Вторая мне понравилась больше: все дни участники ходили со значками «в молчании», осмысливая всю прошедшую жизнь и серьезно (за такие деньги-то!) готовились к смерти. При этом активно использовались древние суфийские техники: кружение, пение зикр, выполнение определенных ритуалов, — все для того, чтобы выйти за пределы ума и ощутить себя целиком в настоящем. Последнее каждый из нас наверняка испытывал и в повседневной жизни: например, когда долго едешь на лыжах или велосипеде, ползешь по горам, выполняешь тяжелую монотонную работу, — как-то незаметно ум отключается и включается «встроенный» автопилот.         Во время этой группы мы также прошли через стирание личной истории, подробно описанной Карлосом Кастанедой, для чего прошлись по всей своей биографии и в итоге нарисовали на лице маску своей личности. При этом никто не ожидал, что после того, как мы раскрасим лица во все цвета радуги, нам предложат пойти в таком виде на ланч. Одним из заданий было завершить все незавершенные жизненные ситуации, и многие участники рыдали, написав и даже отправив письма, полные невысказанных слов своим родственникам и возлюбленным. Сама же «смерть» оказалась безболезненной, глубокой медитацией на представление своего тела, горящего на погребальном костре.         Некоторые из моих знакомых, впервые приехавших в ашрам, сказали, что медитацией здесь и не пахнет. Что обстановка напоминает московское метро, где все бегут куда-то по своим делам, любви нет, зато все помешаны на сексе или на просветлении. И ашрам целиком напоминает или психиатрическую лечебницу, где люди могут жить месяцами и годами, потому что они инфантильны и беспомощны в современном мире, или курорт, где все всех «снимают» и даже дамам за сорок легко найти молодых любовников-индусов и прожить свое бабье лето. «Вот будет мне под пятьдесят, приеду сюда наверстывать упущенное», — сказала одна москвичка. Мое мнение такое: окружающий мир, как зеркало, отражает то, что у тебя внутри. Твои глаза видят то, что ты хочешь видеть. Если тебе кажется, что в ашраме все только и делают, что используют друга друга и никогда не любят — проживешь именно эту ситуацию. Но если ты искренне готов любить, то непременно встретишь человека, с которым переживешь этот опыт.                 ЗОРБЫ И БУДДЫ.         Крайности в жизни всегда были и будут. Жизнь человека, как и его психика, полна противоположностей. В своих дискурсах Ошо говорит о том, что секс без любви уродлив и является чистой растратой энергии, а тем, кто гонится за просветлением никогда его не достичь, потому что сами усилия на этом пути являются препятствием. Тем же, кто идет в любовь и живет с открытым сердцем, не нужна никакая медитация. И если вы живете с радостью, то движетесь в направлении дома.         После общения с русскими женщинами в ашраме, я мысленно поделила их на две категории: «зорбы», те, кто и в сорок лет гоняется за молодыми мальчиками, любит ходит по магазинам, косметическим салонам (даже в ашраме они ходят с накрашенными глазами и губами), ресторанам и дискотекам, и «будды», — суровые женщины-воины, ходящие на медитации как на работу, безразличные к любовным романам. И те, и другие часто остаются одинокими, хотя ашрам Ошо — это одно из тех мест на земле, где легко найти свою половинку, возлюбленного и единомышленника в одном лице.         Русские мужики в ашраме, видимо, сердцем чуя, что я бывшая журналистка и со мной можно поделиться сокровенным, нашими женщинами довольны не были. Русские девушки, говорили они, заняты тем, что ищут заграничных гусей для замужества; индианки чересчур скромны и обусловлены, а чтобы «опустить» европейку из ума в сердце с ней нужно проговорить три часа, чтобы она поняла, что перед ней умный мужик, а не верблюд.         Однажды одна из женщин-«будд» (омичка лет сорока) подошла ко мне и по секрету сказала: «Будь осторожна насчет того, что думаешь. Тут все друг у друга мозги сканируют, у бассейна лежишь, и расслабиться нельзя». Я пожала плечами и при встрече с украинским хлопцем Юрочкой (он успевал и медитировать, и снабжать весь Киев индийскими благовониями) пересказала ему эту историю. «Ты пойми, что каждый из нас живет в своем мире, — сказал Юрочка, взметнув своим длинным, чуть не до пояса хвостом волос. — В ее мире сканируют. А в моем все нормальные».         Одним из самых чудаковатых и любимых мною старых саньясинов (старых, значит тех, кто жил в коммуне еще при Ошо) был голландец Чандра. Радость била из него ключом. Однажды мы вместе дежурили с ним на главных воротах, а у меня так разболелся зуб, хоть плачь, — так Чандра, чтобы хоть как-то развеселить меня, начал дурачиться. Представьте себе взрослого седеющего человека в модной бейсболке и с серьгой в ухе, маруновой робе до пят, прыгающим с метлой между ног у ворот ашрама. Новички, внезапно прибывшие и стоящие у входа с чемоданами, раскрыли рты и, видимо, подумали: остаться в Пуне или сразу убраться отсюда куда подальше. Увидев их, саньясин весело сказал: «Добро пожаловать в сумасшедший дом Ошо!» Еще у Чандры была коллекция шапок, колец и разноцветных очков. Он так и ходил по ашраму: на голове смешная тюбетейка, пальцы в необычных крупных перстнях, на глазах, как он называл их, «лимоновые», «мандариновые», «изумрудные» или «океанические» очки, преображающие и без того нескучную реальность в совершенно фантастическую. «Самый тяжелый грех для человека — это быть серьезным и считать себя важным, — говорил Чандра. — Мы живем для того, чтобы радоваться и праздновать каждый день, каким бы он ни был».         Вкус медитации я распробовала не сразу. Молчаливое сидение в прохладном мраморном самадхи (зал, где хранится прах Ошо) давалось тяжело: неподвижно сидеть в позе полу-лотоса, стараясь ни о чем не думать в течение часа, показалось пыткой, и я это быстро забросила. Зато мне было легко сидеть, полностью расслабившись, наблюдая за бегущей водой искусственных водопадов или слушая шелест листьев и пение птиц в цветущем парке за ашрамом. Активные медитации понравились сразу. В начале выполнения техник тело казалось мне тяжелым, как чугунный мост, но зато потом появилась такая легкость, что я всерьез задумалась над законами гравитации. Танцуешь, руки сами по себе взлетают вверх, легче крыльев, и ты прыгаешь в сторону неба и чувствуешь почти кожей — полет возможен. Один из моих лучших друзей, москвич Четан, имел привычку медитировать, сидя за столом бара под открытым небом с кружкой дымящегося каппучино. Я, в то время там работающая, развлекалась тем, что кормила крошками павлинов, прогуливающихся между столиков, и наблюдала за этим человеком. В глазах Четана, полных энергии и почти гипнотической силы, было одно живое внимание. Он вел себя как настоящий Пробужденный.         Путь медитации у каждого свой. Считается, что мужчине больше подходит, например, Випассана — молчаливое сидение и наблюдение за собственным дыханием в течение продолжительного времени, а женщине ближе другой путь, оргазмический. Это значит, что чем больше она растворяется в мире, поет, танцует, играет с детьми и животными, тем счастливей становится. Мужчина двигается вглубь себя, исследуя свой центр, — женщина, оставляя поиски позади, движется вовне, растворяет себя в чем-то, но эти совершенно разные пути ведут к одному. К осознанию своей бессмертной сущности и макрокосмическому сознанию.         Если меня спросят, случались ли во время медитаций выходы из тела или необычные состояния сознания, я скажу так. Из тела, тьфу-тьфу, выйти пока не довелось, не время еще, а то, что я реально испытала — это уже упоминавшееся здесь чувство легкости физического тела. И еще пустотности, когда во время медитации ты вдруг видишь свое тело как бы со стороны, как оно двигается и танцует, полное жизни, но внутри его никого нет. То есть, нет хозяина или контролирующего ума, а есть лишь внутреннее безмолвие и свободное течение энергии. Кроме того, для меня оказалась исцеляющей (и я еще раз убедилась в этом в ашраме) близость к первоэлементам: огню, воде, земле, ветру. Созерцание живого огня, купание в дождях и реках, запахи земли, мягкие, мощные прикосновения ветра — это то, что дает мне силу жить и оставаться самой собой в любой стране и любом обществе.                 О ЕДЕ И СТРАШНЫХ БОЛЕЗНЯХ.         Насчет гигиены в Индии наставления были такие: воду из под крана не пить, а покупать чистую в бутылках, руки перед едой мыть, овощи и фрукты мыть с мылом, на улицах не пить соки и ничего не есть. После нескольких месяцев пребывания я соблюдала лишь два правила: не пила воду из-под крана и старательно мыла руки. Намыливать каждую виноградинку или яблочко показалось мне смешным (папайю вообще ешь ложкой изнутри, бананы, ананасы, гуаву чистишь), соки на улицах стоили дешевле всего, да и как устоишь, когда при тебе в огромную мясорубку индус заталкивает апельсины или ароматные ломти ананаса, и в кувшин льется он, по-настоящему натуральный, не из коробочки… Цена свежевыжатого сока на наши деньги — 6-10 рублей за стакан. Из фруктов бананы самые дешевые — по рублю за штуку, а то и дешевле. При этом на улицах пекут вкуснейшие лепешки (чапати), разные загогулины, карамбули, шарики с картошкой и специями внутри, на улицах северной Индии можно купить тибетские момо, это такие вегетарианские манты в придачу с острым соусом… Не скажу, что рай для желудка (все ведь жирное и острое одновременно), но зато дешево и вполне съедобно. А какой в Индии чай! Сваренный в котелках с молоком, специями и сахаром, он продается буквально на каждом шагу. Тут же, возле чайной, стоят лавочки — сиди, наслаждайся напитком и медитируй. Индусы выдувают по несколько чашек за раз и ведут длинные разговоры. В этой стране никто не торопится. Пока принесут еду в ресторане, забудешь, что заказывал. Сначала это раздражает, потом привыкаешь. Сидишь где-нибудь в уличной забегаловке, расслабляешься и просто смотришь на жаркую пыльную улицу, на чумазых детей, гоняющих палками старые покрышки, на вольготно спящих посреди дороги собак, коров, жующих картонные коробки, нищих, которые уже поджидают тебя у выхода, — глядишь, так и время проходит.         Так вот о болезнях. Уж не знаю, правда это или нет, но некоторые считают, что наибольший вред здоровью индусов и туристов приносят… кокосы. Они падают на головы с высоких кокосовых пальм, вызывая сотрясение мозга или сразу летальный исход. Также люди обычно опасаются змей, в том числе морских (плавающих в океане) и диких обезьян. Мой опыт этого не показывает: кокосами я наслаждалась, путешествуя по жаркому югу, только ими и спасалась от жажды, змею видела один раз издалека, а обезьяны нанесли мне ущерб в размере одной бутылки воды. Они просто украли ее у меня, пока я лежала на поляне и читала книгу. Чаще всего туристы мучаются желудками из-за дифтерии, амебы. А вообще-то, в Индии хорошая медицина: древние рецепты, все на травах, образованные врачи в клиниках. Да и люди вокруг добрые: если «загнешься» посреди улицы, все сбегутся и начнут помогать.                 НЕ ТОРОПИТЬСЯ И НЕ ПЛАНИРОВАТЬ.         В Индии не нужно торопиться. Ни в чем: обмене денег, покупке одежды, украшений, бронзовых слонов… Если купишь что-нибудь сгоряча, потом обязательно наткнешься на витрину, где все лучше и дешевле. Торговаться обязательно! Цену можно снижать как минимум в два раза, но если продавец сопротивляется, ведите себя так же, как на Центральном рынке с кавказцами — невозмутимо разворачивайтесь и медленно уходите. Вас обязательно догонят и пойдут на уступки. Но на многие товары, в основном это бытовая химия и продукты, установлена фиксированная цена, которая указана на упаковке. Торг в продуктовых магазинах неуместен, сколько написано на пакете молока, столько и платите. В ресторанах тоже все указано в меню, платить или не платить чаевые — ваше личное дело.         С планированием полная мистика. Соберетесь сделать одно — получится другое, задумаете поехать в одну сторону — поедете в противоположную, договоритесь встретиться с людьми, они не придут или придут не туда, или туда, но в другое время, — и так во всем. Сами индусы на этот счет говорят так: может быть, завтра мы умрем, поэтому загадывать наперед нет смысла. Будет день, будет видно, что и как делать. Индия — это поток. Поток событий, приключений, встреч, которые с тобой случаются. Самые непредвиденные, неожиданные ситуации оказываются самыми ценными и значимыми. Мне кажется, что Индия, как никакая другая страна в мире, учит принятию и доверию к жизни. Все что случается — правильно и необходимо для твоего духовного развития. Будь внутри этого потока, теки вместе с переменами, и в жизни проявится самая настоящая магия.                 ДВИЖЕНИЕ НА ЮГ.         На юг Индии я отправилась местными автобусами. Если бы я прибыла в страну из Америки или Европы, то тогда, конечно, можно было бы раскошелиться на автобусы туркласса, с откидными мягкими сиденьями и кондиционерами. Цена между двумя транспортными средствами разнится в 4-5 раз. А вообще, по Индии лучше всего путешествовать железной дорогой: не дорого и комфортно, ночью можно прекрасно выспаться, там же и позавтракать, и напиться чая, который проносят мимо тебя в металлических тиффинах каждые пять минут.         Местный колесный общественный транспорт — это авторикши и автобусы. Кстати, движение левостороннее, к чему окончательно привыкнешь только тогда, когда однажды, не подумавши, будешь переходить дорогу, руководствуясь старым правилом: сначала посмотри налево, потом направо. Если повезет — отделаешься легким испугом. Светофоров не видно, на дорогах полный хаос, создаваемый рикшами, мотоциклистами, велосипедистами, водителями грузовиков, легковушек, автобусов, продавцами с повозками, а также коровами, волами, ослами и прочей животиной.         Авторикши далеко не ездят и вот ты, стремящийся попасть из одного города в другой, втискиваешься в автобус, набитый индусами, мешками, тюками, коробками, кое-как пристраиваешь свой походный рюкзак (который, кстати, тоже немаленький) и подсаживаешься третьим куда возможно. Водитель поджигает ароматические палочки, молча молится иконкам богов, развешанных на лобовом стекле и заводит мотор. Поездка сопровождается мощными встрясками организма, из-под колес автобуса летят камни и красноватая пыль, через каждые сто метров дорогу загораживают невозмутимые коровы или голосующие индусы. И водитель гудит, гудит не переставая, мотоциклистам и грузовикам, которые летят на всех парах, обгоняя друг друга, не соблюдая никаких правил… Водители в Индии просто помешаны на гудении, на дорогах стоит рев, — если едешь пять-восемь часов в локальном междугороднем автобусе лучше взять с собой плеер с хорошими наушниками или ватные тампоны.         Но настоящего путешественника ничем не проймешь. Случалось мне путешествовать и автостопом в грузовиках с овощами и мешками с песком, и коротать ночи в автобусах, которые пребывали в города в тот час, когда все отели закрыты. Русские, в основном это москвичи, путешествующие по несколько лет в районах Юго-Восточной Азии (Индия, Таиланд, Лаос, Камбоджа, Индонезия) не так уж многочисленны. Все друг друга знают, перебрасываются письмами через интернет, пересекаются, расстаются, снова пересекаются. Как правило, у каждого характерное прозвище и туманное трудовое прошлое, которое позволяет, однако, жить припеваючи и не думать о хлебе насущном. С одним из таких типов, Старичком, мы познакомились в автобусе, шедшим с гималайской стороны в Дели. Выяснилось, что за долгое время странствий он не утратил любви к комфорту, останавливается только в дорогих отелях, а на большинство русских в Индии смотрит с умилением. «Ну, наших всегда видно, — сказал Старичок. — Путешествуют делегациями, и главное, взгляд тревожный. Экономят, «стоят» в дешевых отелях, кипятят воду в умывальниках, чтобы заварить «Доширак». С английским у всех проблемы».                 ЖИЗНЬ НА ОКЕАНЕ.         Несмотря на то, что Индия богата живописными развалинами, древними индуистскими храмами, пустынями и снежными горными хребтами, океан, по-моему, это лучшее, что есть в этой стране. Хотелось бы, чтобы в будущем из Новосибирска туда ходили какие-нибудь суперскоростные небесные электрички. Садишься в вагон, разворачиваешь газету, а электричка медленно трогается, разгоняется и несется сквозь сплющенное время и пространство прямо в Гоа. Пара часов, и позади остаются сумерки, повисшие между серыми домами, промозглый дождь или колючий снег, ты сходишь с подножки, забрасываешь на плечи рюкзак и идешь в сверкающем солнечном мире сквозь кокосовые рощи.         Арамболь — место в Гоа, которое любят хиппи и не любят «упакованные» туристы, потому что здесь нет отелей, а только хижины из пальмовых листьев и несколько частных домов со стороны скал. На берегу стоят широкие лачуги, которые индусы смастерили из листьев, бамбука, какого-то тряпья, внутри под крышей и снаружи на песке стоят столы и белые пластиковые стулья, — это рестораны. На пляже полно собак и отдыхающих коров, песок у берега такой твердый, что по нему можно кататься на велосипеде. Тут же видны велосипедисты — продавцы мороженого с гуделками и красными ящиками на багажниках. Но от этих еще можно спастись. Продавцы с тяжелыми связками бус и разноцветными лунги (отрез ткани, который можно оборачивать вокруг бедер, набрасывать на плечи, использовать как пляжную тряпку, стелить на стол вместо скатерти, занавешивать окно и т.д.) облепляют каждого новоприбывшего как мухи. Лучше всего притворится спящим или обкуренным, то есть не подавать признаков жизни, тогда они отстанут. И вот сам океан — огромный, бесконечный, ревущий, выбрасывающий на берег хлопья радужной пены, маленьких морских звезд, крабов, мертвых рыб и черепах, хрупкие ракушки…         Я стою в воде, смотрю на поднимающиеся на дыбы и несущиеся в мою сторону волны и боюсь. Волны похожи на бешеных белых коней, которые сметают все на своем пути (и смели, на той неделе случилось цунами), а я никогда в жизни не видела океана. Из морей была только на Адриатическом, в Хорватии, но там вода аквамариновая и нежная. Здесь глубокая синь и ярость. Возвращаюсь на берег и прошу загорающего француза отвести меня за руку на глубину и спасти, ежели что. Постепенно страх проходит, но плавать тяжело: волны накатывают одна за одной, только успевай подпрыгивать, чтобы не накрыло с головой или, наоборот, ныряешь в самую пучину, чтобы тебя несло к берегу, как бревно.         По ночам в пальмовой хижине слышен рев океана, кажется, что сейчас он разойдется чуть-чуть посильней и смоет твое ветхое жилище к чертовой матери. Зато утром почти штиль, можно немного поплавать. На берегу через каждые двадцать метров занимаются йогой или тай-чи, где-нибудь в отдалении сидит на песке, прислушивается к шуму волн и играет на драме или диджери-ду (огромная деревянная труба австралийских аборигенов) одинокий хиппи. Если прийти с самого утра и сидеть до жары на одном из красно-бурых пористых валунов, настырно вглядываясь вдаль, можно увидеть дельфинов. Если не повезет, всегда можно полюбоваться крабами. Те, что покрупнее, ползают по мокрым камням с налипшими ракушками, мелкие, похожие на жуков, передвигаются по песку бочком и зарываются в песок, образуя крошечные норки.         Днем очень сильное солнце, но самые ненасытные купальщики продолжают свою игру с океаном, прячутся под пальмовыми крышами ресторанов, пьют соки, курят чилум (травку). Те, у кого недостаточно адреналина в крови, и есть деньги, занимаются параглайдингом, слетая, как птицы, с прибрежных скал. Мы с другом в это время обычно сидели на крыльце своей хижины, рисуя акварельными красками, сочиняя хайку или читая одну бесконечную книжку про дзен. Но вот, ближе к пяти, жара спадает, и все выползают смотреть закат, даже те, кто живет на океане исключительно в гамаке и очень редко из него выходит (если только закат не виден из гамака), — падающее за горизонт светило это что-то. Солнце, похожее на раскаленную добела монету, постепенно погружается в перистые облака, и на небе образуются целые картины. Вот мужик в золотых верхонках, тянущий круглого кота за хвост, вслед за ним появляется собака баскервилей с золотым глазом, потом летящий дракон, который проглотил солнце и оно кровавит в его животе, и, наконец, густой туман, снежная буря в Якутии и красный шар, скользящий в эту непроницаемую белую пустоту.         Ночная жизнь в Гоа — это рестораны, транс-дискотеки на пляже, концерты индийской и альтернативной музыки, курение травы в компаниях, сидящих у береговых костров, ночные рейды на мотобайке вдоль всего побережья, от одной дискотеки до другой. И созерцание ночного неба — черная бездна, в которую бросили горсть дробленого хрусталя, — неба, полного странных созвездий. Три звезды, выстроенные в один ряд, — главная примета Ориона, в телескоп астролога на берегу за десять рупий можно увидеть Сатурн, опоясанный кольцом, есть еще мигающие или мерцающие звезды и целые скопления таких звезд, одно такое, очень заметное, зеленоватое, почему-то видела только я. Другие его в упор не видели. Может, это было какое-то особенное НЛО?         После вегетарианской Индии в Гоа хорошо, можно пополнить запас протеинов в организме, поедая рыбу. Ее, сырую, демонстрируют тебе на подносах, потом относят повару и приносят через «индийских пять минут», то есть где-то через полчаса, нечто ароматное, жареное, сочное и без костей. Рыбаки ловят рыбу большими сетями и ходят в океан на узких высоких лодках, в которых по ночам иногда спят плешивые собаки, а днем на эти пироги, бывает, облокачиваются прикорнувшие грузные коровы. Одну такую лодку с табличкой «for sale» (для продажи) и облюбованную коровой, фотографировали веселые туристы.         Я не бросала в океан монет, но думаю, что мы еще не раз встретимся. Он взял у меня майку и нижнее белье, которые я полоскала в его глубинах. Некоторые живут в этом мире песка, воды и солнца месяцами, и им не надоедает. Другим и после трех дней безделья становится скучно. Но я думаю так: если тебе на океане скучно, значит ты сам скучный.                 В РУКАХ БОГА ШИВЫ.         Гора, в которой обитает дух Шивы, а его божественные ступни четко обрисованы неизвестным на самой вершине, называется Аруначала и расположена она в южной части Индии. А именно, в маленьком городке Тируванамалае, что недалеко от Бангалора. Места совершенно дикие, иностранцев не так много, и жители до сих пор к ним не привыкли: таращатся, как на белых обезьян, через одного просят денег, дети клянчат печенье и шоколад. Готовые пойти за тобой хоть на край света, эти детишки, которых от пяти до десяти в каждой семье, хватают за руки, одежду и не дают прохода. По вечерам индианки сидят на крыльце и вычесывают из них вшей. Тут же бегают черные волосатые свиньи размером с маленьких лошадей, собаки и куры.         В этом месте находится ашрам одного из просветленных мастеров начала столетия Рамана Махарши, известного своим методом самоисследования — размышлением над вопросом «Кто есть я?». Понимание своей сущности приводит к успокоению ума и освобождению от привязанностей. Рамана, говоривший, что это Аруначала позвала его к себе, прожил многие годы в полном уединении в пещере Вирупакша и впоследствии построенном Скандашраме, неподалеку от пещеры. Чувствительные люди утверждают, что эти места пропитаны священным звуком Ом и являются одними из лучших мест для медитации. Внизу, у подножья горы, расположен главный ашрам, где находится самадхи Махарши и храм Матери, по вечерам здесь проходят священные песнопения, бхаджаны, есть жилые здания для паломников.          «Это странное место, — сказала мне встреченная русская, Мукти, — здесь, в Тиру, все умирает. Поживи тут подольше, и ты тоже начнешь умирать. Люди, приехавшие сюда вдвоем, расстаются, а новые отношения не складываются. Вроде бы есть все: природа, свободное время, но в твоей жизни ничего не происходит. Хочешь что-то делать, но ничего не получается, вся креативность куда-то уходит. Там, у Ошо, хотя бы есть селебрэйшн, (а любовь оттуда давно ушла), а здесь люди мало общаются, каждому нужно свое пространство, да и лица у всех, посмотри, какие суровые. Но все-таки, есть здесь что-то такое в этой горе… И оно держит тебя, не отпускает. А жизнь у приезжих такая: гора, ашрам и потом от tea-housa до tea-housa».         Я живу здесь вторую неделю, и мне нравится ходить по ровной, выложенной камнями тропе, ведущей к пещере. Между камнями сухая трава, кругом тонкие деревца с лимонными и серебряными листьями, ярко-синее небо, жаркое солнце, — такая смесь весны и осени. Внутри пещеры жарко, как в бане, хотя энергия такая, что ум останавливается мгновенно, а по пальцам словно бежит электрический ток. Я предпочитаю медитировать в прохладном Скандашраме, где тоже сильная энергия, но светло и спокойно. Спокойствие, шум ветра в листьях, шлепки босых монашеских ног, дрожащее пламя свечи перед портретом Раманы… Мне пришлось пойти очень глубоко в себя в Тируванамалае, потому что мой любимый, на время вернувшийся в Пуну, долго не писал мне писем. Я думала, что он нашел другую женщину и забыл меня, — каждый день слезы и медитация, а что мне еще оставалось делать?.. Медитировать, бродить по Индии, собирать кармические уроки и избавляться от причины всех страданий — своего эго. На вершине горы Аруначала я сожгла кусочек камфоры, символизирующий его.         Туда, на вершину горы, надо собираться в путь очень рано, до восхода солнца, потому что спускаться по солнцепеку еще терпимо, а вот карабкаться по огромным валунам в полдень — это не для мудрецов. Температура днем больше сорока градусов, ветра нет, и все время хочется пить. Мы вышли в пять утра, я и двое русских парней, с остановками добрались до вершины и обнаружили там нечто удивительное. В одиноком шалаше, продуваемом горными ветрами, уже 14 лет, без пищи и сна, живет святой Баба. Монахи, служащие ему, носят на вершину воду, а за благословление святого просят у туристов рупии. Едва мы, запыхавшиеся, вскарабкались на вершину, как нас тут же окружили монахи в оранжевом и почти насильно повели к шалашу. Из кокосовых плошек заставили пить освещенные молоко и чай, которые я, вспомнив о страшных желудочных болезнях, тихо передала парням. «Ну мы тебе это припомним», — сказали они, но выпили и мою дозу. Бабу целиком увидеть не удалось, из шалаша он не вышел, но мы видели его длинные, похожие на ветки старого дерева, вытянутые ноги. Кое-как откупившись от монахов, пошли смотреть и касаться лбами ступней лорда Шивы. Взявшись за руки, троекратно спели «Аум» и разбрелись по вершине медитировать. Я легла возле обрисованных ступней на живот, и скоро почувствовала такое тепло, как будто сам Шива погладил меня по животу. Ромка сидел с закрытыми глазами и видел лик Шивы. Пашка сказал, что из вершины вырывается столп энергии, и на этом месте силе ему хорошо.         Каждый день почти все иностранцы собираются на сатсангах Шивашакти, 62-летней женщины с лицом 16-летней девочки. У этой индианки свой ашрам, где дважды в день она является людям и сидит с ними молча полчаса. Эта женщина — одно из реальных чудес, которые я видела в Индии. На ее сатсангах ты сидишь и понимаешь — перед тобой не человек, а какой-то мощный энергетический поток, заключенный в физическую оболочку. Лучезарное, без единой морщинки, лицо Шивашакти прекрасно, полуприкрытые глаза медленно обводят весь зал: она видит сущность каждого, как бы вбирает его в себя и помогает тебе и каждому.         Возле главного ашрама Махарши в несколько рядов сидят отрекшиеся от мира и оттого нищие садху. В основном, это старые люди в оранжевых одеяниях с длинными седыми волосами, джапамалой на шее, рядом на земле обычно лежит посох и чаша для подаяния. «Я не понимаю этих садху, — возмущенно сказал на это один итальянец, — эти люди только просят и ничего не дают миру взамен. Мы все время должны давать им кредит, чтобы когда-нибудь (если это вообще случится) они стали просветленными и осчастливили человечество». За воротами по песку, усыпанному крупными красными листьями, ходят белые павлины и обезьяны. В главном зале ашрама, прислонившись к прохладному мрамору стен, сидят медитирующие, которые вполне могут спать или витать в облаках. Медитация как пребывание в состоянии не-ума, дело нелегкое. Вспоминаю, как мой первый тренер по тайцзи-цюань говорил нам: зубы утром-вечером чистите? А как насчет головы? Медитация — это как почистить зубы должно быть.         Удивительно, но в этом небольшом городке, кроме горы и ашрама, находится и один из крупнейших в Азии шиваистских храмовых комплексов. Состоящий из нескольких храмов, полных каменными шивалингами (символ соединения Шивы и Шакти, мужского и женского начал, визуально — фаллоса и йони), каменной резьбой на уходящих в небо древних стенах, он является местом паломничества шиваитов. Людей, поклоняющихся Шиве, легко узнать по трем горизонтальным белым полосам на лбу и красному пятну в районе третьего глаза. Считается, что бог Шива наделяет их мощной сексуальной энергией и необычными способностями. По утрам и вечерам в храме проходит пуджа — ритуал богопочитания, который выполняет жрец-брамин или пуджари. Во время пуджи божеству-идолу подносят цветы и пищу, которая затем возвращается как прасад (освещенная пища), служители поют религиозные песнопения — бхаджаны, и все это завершается огненной церемонией — арати. Любой желающий может подержать руку над дымящейся чашей, которой только что «обкуривали» божество, и потом взять и помазать лоб щепоткой священного пепла. Впоследствии от одного индуса я узнала, что этот комплекс замечателен не только своей архитектурой и каменными идолами, не только (для таких детей как я) живым слоном, которого можно покормить бананами и покататься на нем, полчищами диких обезьян, но и «видящими». Уже несколько поколений возле храма живет семейство, рассказывающие о прошлом, настоящем и будущем воплощении человека по отпечатку большого пальца его руки. Говорят, все точно, как в аптеке.         В Тируванамалае я знакомлюсь с двумя любопытными русскими. Девушку зовут Лариса, она москвичка, уже семь месяцев живет в Индии. Обратного билета нет, денег тоже, вот она и занимается тем, что лепит из мюслей и орехов разные сладости, которые сдает в магазины, а еще покупает ткань, рисует модные модели одежды и отдает на пошив портным. Бизнес постепенно раскручивается, Лара вся в делах и заботах, целыми днями гоняет по Тиру на велике, но ее главное тайное желание не накопить денег, а набраться духа и покончить с жизнью. До этого, в Москве, ее друг, увлекающийся астральными путешествиями, выбросился из окна, и поэтому она хочет выбраться из тела и снова встретиться с ним. Измерение земной любви полностью закрыто, все мужчины на пути не больше чем друзья. Другой русский, Слава, уже несколько лет живет в Лондоне, любит Рамана Махарши и его метод, до этого много лет был в Школе четвертого пути Гурджиева, а еще увлекается поеданием «magic mushrooms», то есть наркотических грибов. Слава учил меня воспринимать каждую мелочь в жизни как дар, каждое событие — как праздник и рассказывал о прорывах в психоделическую реальность, где нередко возникают состояния близкие к просветлению. По его словам, любви так много, что хочется умереть, ты как будто расстрелян любовью…         Пашка и Ромка, другие русские, приехавшие из ашрама Кальки Аватара, сказали на это, что, употребляя грибы, человек может пережить высшие состояния сознания, но он как бы ворует их. Из-за этого серебряная ниточка, которая связывает человека с божественным, обрывается, теряется чувство провидения, интуиции. И вообще, как сказали парни, если ты входишь в поле наркотиков, то приобщаешься к низшим астральным уровням и уже не можешь работать на более высоких планах. Но все равно я уважаю Славку, как истинного искателя, который во всем идет до конца. Однажды мы пошли с ним в горы в сумерках, чтобы разжечь костер и полюбоваться первыми звездами, потом возвращались почти на ощупь, забыли фонарик. И вот Славка неожиданно как запоет: «Поколение дворников и сторожей потеряло друг друга в просторах бесконечной земли!..» Сразу же ускорили шаг. Только подумать: глубокая ночь в глухом городке на юге Индии, темнота хоть глаз выколи, страшно, но мы идем и поем песни Гребенщикова.                 КРУЧЕ СТОУН-ХЭНДЖ.         Если хотите увидеть нереальные горные пейзажи, как в фильме «Властелин Колец», — заворачивайте в Хампи. Раньше на этом месте была древняя империя, воздвигнутая для того, чтобы сохранить культуру индуизма вопреки наступающему исламу, сегодня это обширная местность, полная развалин и камней. Камни — огромные, круглые, продолговатые, сложены так, как будто боги играли ими в кубики. Поиграли, да так и оставили: камни лежат один на другом, некоторые держатся ну прямо «на соплях», почти висят в пустоте, да и сами горы кругом не монолитные, а сложенные из камней. Может, когда-то здесь было землетрясение, или еще что, я не знаю, но люди бы такое точно не сложили.         Начало марта. Днем печет так, что каждая развалина, отбрасывающая тень на эту сухую, красноватую, потрескавшуюся индийскую землю кажется спасением. На колоннах в полуразрушенных индуистских храмах (мусульманам все-таки удалось одержать верх в той войне) выбиты фигурки богов и богинь, попадаются даже эротические, как в Каджурахо. Внутри, за алтарями, черные ходы ведут в потайные комнаты, а там царит кромешная тьма и цокают прячущиеся по углам летучие мыши. Тень, прохлада, глоток питьевой воды из бутылки… Моими любимыми развалинами оказываются те, что у реки. Из-за ветра тут не так жарко, длинная колоннада бывшего базара посреди песчаной пустоши (раньше здесь продавали на вес серебро и драгоценные камни) выглядит как из другого мира. У меня нет фотоаппарата, зато есть куча времени. Я не бегаю, как иные туристы, с видеокамерой, прилипшей к глазу и языком на плече по всем этим поющим замкам, храмам Лотоса и конюшням для слонов, — тихо сижу рядом с каким-нибудь каменным слоном и наблюдаю. По осыпавшимся камням прыгают серые бурундуки, мимо пролетают бабочки и зеленые попугаи. Как замучит жажда — встаю и ищу продавца кокосов.         В Хампи я познакомилась еще с одним желающим свести счеты с жизнью, местным индусом Сшини. Он, от нечего делать, пошел гулять со мной к реке, долго рассказывал о своей несчастной любви к заезжей француженке и пригласил выпить чая на берегу. И вот мы берем чай из рук старой индианки, смотрим на сине-зеленую реку, медленно текущую среди больших валунов, круглые лодки путти, похожие на плетеные корзины, чувствуем, как пахнет костром и жасмином, который индианка воткнула в мои волосы. Индианка не говорит по-английски, и я, радостная, молчу — иногда так хочется посидеть в тишине. Женщина рисует мне между бровями красную точку, это оберег, и мы благодарим ее и идем дальше. Мне совсем не хочется разговаривать, и индус, не вынесший паузы, сообщает мне, что я, наверное, немая, выгляжу уставшей, и мне чего-то не хватает в жизни. Ему не очень нравятся такие девушки. «Ну и хорошо», — думаю я и молчу дальше. Иду по этой земле в пестрой соломенной шляпе, чувствую себя мексиканским магом, и нет у меня на сердце никакой тоски. Вот навстречу идут буффало с разными выражениями морд: есть угрюмые и удивленно-радостные. За развалинами растет банановый лес, и индианки ходят по нему с топорами и тяжеленными связками бананов на головах, — я попробовала и еле приподняла одну связку двумя руками.         Вечером, по обыкновению, все туристы забираются на окрестные горы смотреть закат, зная, что это стоит затраченных усилий. Отгоняя палкой обезьян и стирая со лба пот, карабкаешься на самую вершину, потом покупаешь чай (индусы и здесь сидят с чайниками и печеньем) и смотришь, как ярко-красный диск падает куда-то за каменные просторы, в ту самую древнюю цивилизацию, может быть.         Несмотря на то, что вокруг тебя всегда есть живые люди и всегда можно познакомиться, иногда накатывают волны грусти. Бродишь среди всей этой красоты земли и думаешь, что твоя жизнь, в сущности, бессмысленна. Уже который месяц ты мотаешься по свету, ничего не создаешь, а только собираешь на себя пыль разных дорог. А дома тебя ждут друзья, родители и новые проекты. Правда, потом оглядываешься и понимаешь, что эти темные состояния духа — всего лишь издержки познания жизни. В моменты тоски и накатившего одиночества лучше всего выйти на улицу, сходить в ресторанчик или магазин, поговорить с кем-то, хотя бы с продавцом, чтобы почувствовать, ты — не один в этом мире.                 ЧУДЕСА В РЕШЕТЕ.         Когда я рассказываю друзьям об ашраме в Пуне, одни слушают с интересом, рассматривая открытки с европейскими интерьерами и «маруновыми» людьми, другие фукают и заявляют мне, что последователи Ошо — сектанты и просят рассказать что-нибудь стоящее. Для таких в моем чемодане впечатлений всегда есть сказ про Саи Бабу, в ашрам которого каждую зиму съезжается несколько сотен русских. Ашрам расположен на юге Индии, в городе Путтапарти, куда можно доехать автобусом из Бангалора.         Саи Баба считается аватаром, то есть воплощением бога в человеческой форме. На вид это человек индийского происхождения с проницательными темными глазами и шапкой густых черных волос на голове, обычно являющийся своим преданным в длинном оранжевом одеянии. Саи Баба известен миру своими чудесами: материализацией из воздуха священного пепла (вибхути), колец, цепочек, часов, исцелением больных и даже воскрешением умерших. Еще в раннем возрасте Баба осознал свою божественную сущность и покинул отчий дом, чтобы собрать вокруг себя учеников и помочь человечеству. Сегодня в его распоряжении два ашрама и тысячи преданных, вся инфраструктура ашрамов поддерживается добровольными помощниками, севадалами, которых специально отбирают из разных уголков Индии. Русские, с детства знающие, что в природе существуют скатерти-самобранки, сапоги-скороходы, палочки-выручалочки, едут к Саи Бабе толпами, — в ожидании чудес. По вечерам на «кокосовой поляне» иногда можно наблюдать такую картину: соотечественники, в основном это крепкие женщины бальзаковского возвраста, сидят на траве вокруг одинокого гитариста и поют «Эх, Самара-городок!..». Такое чувство, что попал в советский фильм о сельской жизни.         Ашрам состоит из мандира, где проходят даршаны (получение благословления), жилых корпусов, киосков с пирожками и напитками, тремя столовыми и большим универмагом, где многие товары можно купить со скидкой, — это подарок Саи Бабы. Настоящий рай для любителей отдыхать в санаториях-профилакториях — вполне комфортное жилье, солнце, зелень, затяжное ничегонеделание, разговоры на лавочках, катание колясок с малыми детьми и такая дешевизна всего, какой не найдешь даже в самой глухой индийской деревне. Комплексно пообедать можно за пять рублей. Потом пойти купить в магазине фруктов по ценам ниже рыночных, выпить хороший кофе (в Пуне на эти деньги не купишь и стакана кипятка), повеселиться над наглыми и обжористыми обезьянами, выхватывающими из рук пакеты и ползающими по деревьям.         Дважды в день преданные ходят в мандир на даршаны, чтобы лицезреть молчаливого Бабу и получить его благословление, а если крупно повезет, то передать ему письмо с просьбой или получить приглашение на интервью. За местом в первом ряду нужно идти занимать очередь (социализм, опять же) чуть ли не в пять утра, но гарантии, что будешь близко к живому богу никакой, — это лотерея. После ухода, а именно увоза Саи Бабы (он уже старенький и едва ходит) в игрушечной красной машине, в мандире поют бхаджаны — гимны во славу аватара. Все это: ожидание Саи Бабы и слушание бхаджанов длится два-три часа, — и хорошо бы употребить это время на медитацию, да мало кто медитирует. Индусы, в общей массе, этим слабо интересуются, — они сидят вповалку с маленькими детьми, рассеянно крутят головами а, завидев Бабу, шумно двигаются вперед, тянут шеи и руки, как бы собирая в ладони воздушное благословление бога и потом изливая его на себя. Днем становится так жарко, что по раскаленной дорожке в мандир приходится идти в толстых носках (в обуви нельзя), потом тебя проверяют металлоискателем, обыскивают с ног до головы, и вот ты, счастливая, в пенджаби и с шарфом, прикрывающим грудь, наконец заходишь в зал. Садишься на пол, усердно обмахиваешься пластмассовым веером и ждешь, чтобы с тобой произошло какое-нибудь чудо.         Я видела немало русских, которые были у Саи Бабы на интервью и своими глазами видели, как тот материализовал для них кольца, — золотистые с зелеными камнями, они похожи друг на друга как братья-близнецы и до сих пор украшают пальцы своих владельцев. Лично я ходила в музей, где нас завели в одну тайную комнату и показали фотографию Саи Бабы, с которой в коробочку днем и ночью падает священный пепел. Каждому дали по чайной ложке этого пепла, чтобы использовать в экстренных ситуациях, то есть лизать его, например, если живот заболит, прикладывать к ранам и т.п. При этом нужно установить мысленный контакт с Бабой и помолиться ему. Говорят, что надо быть осторожной, если просишь исполнить желание. Будто одна женщина пожелала мужа — красивого, умного, богатого, но забыла добавить — любящего. Желание сбылось, но жизнь превратилась в страдание.         Все учение Саи Бабы состоит из одного слова — любовь, в его ашраме стоит высокий каменный цветок, символизирующий единство религий. Путь духовности — это движение от эгоизма к самоотдаче. «Служение человеку, — говорит он, — поможет вашей божественности расцвести в вас, так как это будет радовать ваше сердце и заставит вас почувствовать, что жизнь приобретает смысл. Служение человеку — это служение Богу, так как Бог в каждом человеке, в каждом живом существе, и в каждом камне». Приветствие всех «саибабистов» звучит так — «Саи Рам». Оно означает, что они видят при встрече Бога, то есть Бабу внутри вас.         Из-за того, что внутри ашрама царит полное разделение между женщинами и мужчинами, иногда кажется, что ты попал в какой-то монастырь. Судите сами: мандир разделен на две половины, две разные очереди по половому признаку выстраиваются в киоск за булочками, разные часы для посещения магазина, разные залы в столовых, а если вы приехали с любимым, но любовь еще не скреплена браком — жить придется в разных комнатах. Для чего все это? По мнению Саи Бабы «в ашраме одинокие женщины и мужчины не должны вступать в тесные взаимоотношения друг с другом — подобного рода общение прямо противоположно духовному продвижению… Не приезжайте сюда, чтобы заводить здесь новые знакомства и связи. Ты приезжаешь один, затем заводишь с кем-то знакомство. Через несколько недель ты начинаешь думать о женитьбе. Но если ты хотел жениться, не надо было ехать так далеко». Несмотря на то, что я с уважением отношусь к Саи Бабе и его учению, некоторые вещи кажутся мне очень смешными.                 СНЕГ, ОРЛЫ И ТИБЕТСКОЕ СПОКОЙСТВИЕ.         Долгая дорога из Дели, — и вот мы в Гималайя Прадеш, самом северном штате Индии, который манит странников опасными дорогами, проложенными над горными пропастями, вереницами бело-голубых вершин, весной — цветущими долинами, а еще тибетскими поселениями и буддистскими монастырями. Мы, а это я, знакомая украинка и израильтянка Галя, стоим в пять утра на остановке, замершие и заспанные, ищем глазами чайную лавочку. Не верится, что только позавчера мы были в Дели, где все плавится, а сегодня изо рта идет пар и холодно даже в куртке. Согреваемся чаем и без особых приключений выбираемся из Дарамсалы на Маклеод Ганж, где находится официальная резиденция Далай-Ламы. И        дем по узким покатым улицам, полных спокойных тибетцев и буддистов, бритых и одетых в маруновые одеяния, мимо трехэтажных зданий, умастившихся на склоне, а вдали уже видны белые шапки гор, залитые солнцем, — где-то там, за ними, стоит Эверест. Над многими домами развеваются веревки с разноцветными флажками (если приглядеться, на каждом написана буддистская молитва), а в воздухе, над долиной, полной весенней зелени, парят орлы.         Нам неожиданно везет: Далай-Лама здесь и проводит учение, каждый день на мощеной площади перед резиденцией сидят спокойные, увешанные четками и красными защитными шнурками, буддисты. Они крутят в руках что-то похожее на маленькие серебряные погремушки, и пьют тибетский чай, по вкусу — растопленное соленое масло. На земле сидят тибетцы, лицом вылитые алтайцы: смуглая кожа, широкие скулы, приплюснутые носы и узкие глаза, кое-где в толпе мелькают иностранцы. В последний день учения, когда Далай-Лама выходил к народу, и его сопровождали охранники с автоматами, мы встретили русских буддистов из Башкирии. Эти ребята уже давно живут на Маклеод Ганже в одном доме со своим просветленным учителем из Тибета, читают древние тексты, переводят их, медитируют, выполняют разные ритуалы и духовные практики, — возвращаться на родную землю не собираются, каждый год продляют визы. Наши буддисты показались мне людьми очень серьезными. При этом жизненная энергия была в них как будто заморожена. Но сам Далай-Лама понравился: лысоватый, в очках, разноцветных одеждах он шел сквозь толпу и улыбался, подходил к людям в инвалидных креслах, утешал их, разговаривал.         Тибетцы пришли на индийскую землю не по своей воле. Когда в Китае началась культурная революция, и Тибет, эта горная страна «не от мира сего», подверглась суровым нападкам со стороны правительства, началась миграция. Тибетцы, спасаясь от репрессий, освоили горные районы соседней страны. С тех пор они и живут здесь, так же, как и индийцы, выращивая рис, ведя натуральное хозяйство и по возможности зарабатывая на туристах. Тибетцы учат иностранцев медицине и массажу, вяжут на продажу забавные пестрые шапки, шарфы и носки, плетут пояса и украшения из камней и ниток и до сих пор заявляют о своей свободе майками с вышивкой «free Tibet», которые разносятся туристами по всему миру. Тот, кто побогаче, открывает ресторан с национальной кухней, зная, что не пойдет по ветру, — тибетские блюда деликатней и изящней индийских, и наши туристы точно придут на запах их горячих пельмешек-момо.         По вечерам в горах становится прохладно, и иностранцы, завернувшись в толстые тибетские шали, похожие на пледы, идут кто куда: в интернет-кафе, кино или на концерт живой музыки, где вероятнее всего будут ситара, драмы, флейта или гитара. Но вот вечер и холодная ночь проходят, и если утром светит солнце, то можно пойти на водопад — посмотреть как буддийские монахи, разбредясь вдоль русла горной реки на целый километр, стирают на серых валунах маруновые и желтые одежды. Водопад ревет, монахи весело перекрикиваются между собой, тут же полно пасущихся блеющих козочек и овечек, склоны каменной долины, сложенные из какой-то сланцевой породы, сверкают под солнцем словно серебряные, — вот где бурлит настоящая, а не описанная в затхлых трактатах, жизнь! И я прыгаю по круглым серым валунам, наверное мешая этим босым, увлеченных стиркой монахам, и напеваю себе под нос песню Кинчева «быть живым — мое ремесло, это дерзость, но это в крови».         После водопада мы с украинкой и израильтянкой на троих покупаем в магазине бутылку яблочного сидра и идем обедать. По дороге я думаю о том, что, по-хорошему, каждый день в жизни человека должно случаться что-нибудь экстатическое: прыжки по камням, смех, танец, любовь, песня, любование природой. Тогда все его существо начинает вибрировать от радости. Иначе ты мало-помалу превращаешься в живой труп с мыслями быть тем-то и тем-то…         Деньги к концу пути тают как весенний снег. Питаюсь дешевыми теплыми момо, которые продают в больших кастрюлях на улицах, бананами и чаем. Хочется привести домой сувениры, и я ломаю голову над тем, что можно купить на оставшиеся рупии и при этом не помереть с голоду (впоследствии мне все же выслали немножко денег), настырно хожу по магазинам…         Например, захожу куда-нибудь и говорю с порога «Покажите мне самого красивого и дешевого слона!», — продавцы сразу понимают, с кем имеют дело. Больше меня смешит продавцов только израильтянка, которая при покупке выуживает деньги из толстого белого гольфа с потайными карманами, доходящего до колена, — чем дольше мотаешься по стране, тем ниже опускается гольф.         Холодно, чертовски холодно в нашей комнате. Украинка уехала в Киев, и мы живем с Галькой вдвоем, каждый день гуляем по горной долине и ходим на курсы тибетского массажа. Там нас просто поражает один испанец, можно сказать, одетый в татуировки, — бритая голова, лицо, руки и все остальное туловище разрисованы сложными узорами в стиле фэнтези. В ушах у испанца проделаны две огромные дырки (большой палец в диаметре), в которые вставлены кольца-распорки, — эти конструкции напоминают маленькие иллюминаторы без стекол, и сквозь уши испанца можно смотреть на окружающий мир.         Иногда по вечерам бывает одиноко. Все книжки прочитаны, все диски в плеере переслушаны, и это еще хорошо, что мы живем с Галькой вдвоем, — можно поболтать на ночь о всякой всячине. Но вот она засыпает раньше меня, и я, подпрыгивая от холода, иду заваривать тибетский чай своим новосибирским кипятильником. Взгляд упирается в надпись, выведенную над розеткой шариковой ручкой: «Darkness is the only the absence of light» (темнота — это только отсутствие света (англ.)). Сажусь, согреваю себя чаем и ищу в себе этот свет. Если одиночество пересилить невозможно — иду в ближайшее Интернет-кафе проверить почту. Может быть, уже пришли новые письма от друзей, которые, что удивительно, все еще меня помнят, рассказывают о своем житье-бытье, и интересуются как оно там в Индии.         Через неделю мы заканчиваем эпопею с массажем, получаем сертификаты и едем дальше на гималайский север, в маленькую коммуну Ошо, расположенную недалеко от Манали. В этих местах живут самые настоящие горцы: мужчины ходят в тулупах и войлочных шапках с цветными кокардами, разводят костры у своих хижин, всей деревней лепят на праздник весны рисовые колобки. Тут же, на поляне рядом с домами, пасутся коровы и козы, а женщины и дети ходят по склонам гор с заплечными корзинами, полными хвороста. Любуешься этой землей, а в душе такое чувство, как будто каждый день — воскресенье. Яркое дневное солнце, от которого облазит нос, море цветущих розовых яблонь, шум горной реки, молочно-белые вершины гор вдалеке. Мы хотим добраться с Галькой до уровня снега, но в коммуне говорят, что за день нам не управится, да и медведи могут встретиться по дороге. Чуть подальше за деревню, и места совсем глухие.                 С ПУСТЫМ КАРМАНОМ И ЧЕМОДАНОМ ВПЕЧАТЛЕНИЙ.         Возвращение домой не получилось гладким. Сначала рейс до Дели задержали на четыре часа, и индусы, представители «Аэрофлота», заглаживая вину, предложили русским сэндвичи и термоядерный виски в пластиковых стаканчиках. В результате я, отвыкшая за полгода от алкоголя, чуть не «отбросила коньки». По прилете в Москву нам сообщили, что часть багажа, включая мой синий рюкзак, осталась в Индии, и в ожидании следующего рейса пришлось коротать день, гуляя по весенней столице, в сандалиях на босу ногу. В железнодорожных кассах на Ярославском мне достался очень хороший билет: верхняя «боковушка» у туалета в плацкартном вагоне. Когда же, после всех мытарств, я все-таки добралась до этой «боковушки» со своим рюкзаком, и соседка по-дружески угостила меня жирной вареной колбасой… Что поделаешь, полгода без мяса и пива, — возвращаешься, и организм в полном шоке. «Ты где так загорела?» — спросила на второй день соседка по «боковушке», та самая, что угостила злополучной колбасой, едущая с двумя большими челночными сумками. «Из Индии еду», — ответила я. Попутчица, зевая, спросила про индийскую погоду и уставилась в окно. «А в Дели, между прочим, джинсы можно за сто рублей купить», — сказала я. «В Москве тоже можно. На Черкизовском», — весело ответила девчонка и предложила попить чая. За окном мелькали пасмурные пейзажи с редкими деревнями и голыми деревьями.          «В Индию едут, чтобы прожить то, что не смогли прожить у себя дома, — подумала я. — Найти то, что искали всю жизнь, да так и не нашли». Ашрам Ошо дал мне море человеческого тепла и вернул искреннюю радость жизни, позабытую в детстве. В Гоа я прожила чудо из чудес — взаимную любовь. Тируванамалай дал ключи к медитации, Хампи — наслаждение быть одиноким пилигримом, Гималаи — дух безграничной свободы. Я благодарна существам всех миров, которые поддерживали меня на этом пути, потому что я прошла его не напрасно, — собранные богатства лежат на глубине моей души, как жемчужные раковины на дне океана.                 Ма Дева Шанта (Ирина ФЕДОСЬКИНА). ifosho@mail.ru