Библиотека  > Книги Ошо > "Мессия". Книга вторая.

	Ошо. «Мессия». Комментарии к книге «Пророк», Халиля Джебрана. Книга вторая. * * *
	На протяжении многих лет Ошо Шри Раджниш говорил о религиозных писаниях, включая Библию, Упанишады и Бхагавадгиту индусов, Алмазную Сутру и другие тексты буддизма. Он говорил о высказываниях греческих мистиков Гераклита и Пифагора, о «Дао Дэ Цзин» Лао-цзы, о поэзии Чжуан-цзы, хайку мастеров дзэн и стихах Кабира. Он комментировал также поэзию Лоуренса, Элиота, Кольриджа, Шекспира и Уолта Уитмена. В самом начале 1987 года в своем ашраме в Пуне, Индия, Ошо говорил об известной книге Халиля Джебрана «Пророк». Перед вами второй из двух томов его комментариев, озаглавленных «Мессия». Мессия? Не торопитесь с иронией. Кто знает?.. ОГЛАВДЕНИЕ: В ЭТОМ БЕЗМОЛВИИ НАСТОЯЩАЯ СВОБОДА ВОСКРЕСАЯ КАЖДЫЙ МИГ РАСКАЛЫВАНИЕ РАКОВИНЫ ПРОШЛОГО ДАЖЕ НЕ СЕРДЦЕ... ТОЛЬКО СВИДЕТЕЛЬ ВНУТРИ ВАШЕГО «Я» ДРУЖЕЛЮБИЕ ВОСХОДИТ ВЫШЕ, ЧЕМ ЛЮБОВЬ В САМОМ ЦЕНТРЕ БЕЗМОЛВИЯ ЭТОТ МИГ... ЕДИНСТВЕННАЯ РЕАЛЬНОСТЬ ЗЛО — ЭТО НЕ ЧТО ИНОЕ, КАК ОТСУТСТВИЕ ДОБРА, И ТОЛЬКО ВОПРОС ОСОЗНАНИЯ МОЛЧАЛИВАЯ БЛАГОДАРНОСТЬ УДОВОЛЬСТВИЕ: ЗЕРНО БЛАЖЕНСТВА КАПЛЯ НЕ МОЖЕТ ОСКОРБИТЬ ОКЕАН ПЫЛАЮЩЕЕ СЕРДЦЕ, ОЧАРОВАННАЯ ДУША ОТ ЗАРИ ДО ЗАРИ ИЗУМЛЕНИЕ И УДИВЛЕНИЕ ВНУТРИ ВАС СКРЫТЫ ВСЕ ЛЮДИ Я НАЗЫВАЮ ЭТО МЕДИТАЦИЕЙ ПУСТЬ МОИ СЛОВА БУДУТ ЗЕРНАМИ В ВАС НЕ СУДИТЕ ОБ ОКЕАНЕ ПО ЕГО ПЕНЕ СТАТЬ СНОВА НЕВИННЫМ РЕБЕНКОМ ВЕРШИНА САМОМУ СЕБЕ ДВЕРИ ТАЙН МЫ БУДЕМ СНОВА ВМЕСТЕ 1 В этом безмолвии 20 января 1987. Возлюбленный Мастер, И просил оратор: «Скажи нам о Свободе». И он ответил: «У городских ворот и у ваших очагов я видел, как вы простираетесь ниц и поклоняетесь своей свободе, — так рабы унижаются перед тираном и восхваляют его, хотя он и убивает их. Да, в храмовой роще и в тени крепости я видел, как самые свободные из вас носят свою свободу, как ярмо и наручники. И сердце мое обливалось кровью, ибо вы можете стать свободными, лишь тогда, когда даже само желание искать свободу станет для вас уздой, и вы перестанете говорить о свободе как о цели и осуществлении. Истинно свободными вы станете не тогда, когда лишены забот будут ваши дни и когда ваши ночи будут избавлены от нужды и горя, но лишь когда ваша жизнь будет повита ими, а вы подниметесь над ними нагие и без оков. И как вам подняться над днями и ночами, не разорвав цепей, в которые вы заковали свой полдень на заре своего постижения? Воистину, то, что вы зовете свободой, — самая прочная из этих цепей, хотя звенья ее блестят на солнце и ослепляют ваши глаза». Свобода не имеет ничего общего с внешним миром. Подлинная свобода — не политическая, не экономическая: она духовна. Политическую свободу можно отнять в любой момент; экономическая свобода может исчезнуть, словно роса на раннем утреннем солнце. Они не в ваших руках. А то, что не у вас в руках, не может быть названо подлинной свободой. Подлинная свобода всегда духовна. У нее есть нечто общее с вашим сокровенным существом: его тоже не заковать в цепи, на него не надеть наручники, его не посадить в тюрьму. Да, ваше тело может страдать от всего этого, но вашей душе присуща свобода. Вам не надо просить ее, вам не надо бороться за нее. Она уже здесь, в этот самый миг. Если вы обратитесь внутрь, все цепи, все тюрьмы, все виды рабства исчезнут — а их множество. Свобода только одна, рабств — множество; совсем как истина — одна, а обманов могут быть тысячи. И просил оратор: «Скажи нам о Свободе». Оратор только произносит слова. Он говорит о свободе, о любви, о красоте, о добре, но он только говорит; его ораторство — не что иное, как тренировка ума. Оратор не касается действительности. Его мир состоит только из слов, которые — бессильны, в них нет никакого содержания, и его искусство — управлять теми бессильными и бессодержательными словами так, чтобы вы в них поймались. Очень уместно оратор просил Альмустафу: Скажи нам о Свободе. В чем же именно сокровенная сущность свободы? — Она в том, что вы свободны от прошлого, что вы свободны от будущего. У вас нет воспомина¬ний, привязывающих вас к прошлому, тянущих вас всегда назад, — они противны сущему: ничто не движется назад. Вы свободны также и от воображения, желания, страсти — они тянут вас к будущему. Так же, как не существует прошлого, не существует и будущего. Все, чем вы располагаете, — это настоящее. Человек, живущий в настоящем, не обремененный прошлым и будущим, знает вкус свободы. У него нет цепей — цепей воспоминаний, цепей желаний. Это настоящие цепи, которые сковывают вашу душу и никогда не дают прожить мгновение, которое принадлежит вам. Что касается меня, то я не вижу, как без медитативного ума можно освободиться. В Индии то, что вы называете на Западе раем, известно под названием мокша. Мокша означает: свобода; рай (Paradise) не означает свободу, рай происходит от персидского слова Phirdaus — «обнесенный стеной сад». Но не забывайте, что этот сад за стеной; может, это и сад, но это — тюрьма. Библейская история гласит, что Бог, раздраженный Адамом и Евой, вышвырнул их из Эдема. Во что? Куда? Хотите знать мое мнение — это было проклятие, открывающее величайшую свободу; это было величайшее благос¬ловение. Они выбрались из тюрьмы, и это стало началом человечества. Теперь им принадлежало все небо и вся земля, однако на этом все и закончилось. К несчастью, они не были в состоянии создать свободный мир. Каждая нация снова оказывается в стенах тюрьмы — даже не в стенах сада. В маленькой школе учитель религии рассказывал детям о библейском начале мира. Малыш поднял руку, чтобы задать вопрос. Учитель спросил: «Что у тебя за вопрос?» Тот сказал: «У меня такой вопрос: Библия гласит: «Бог отправил Адама и Еву». Какую модель автомобиля он использовал?»* Это, очевидно, был «форд» первой модели — «модель-Т форд». И я думаю, что бедный Бог все еще водит «модель-Т форд» без всяких усовер¬шенствований, ведь ни его сын Иисус Христос, ни Святой Дух, ни сам Он не являются механиками. * Игра слов: to drive out — выгнать; управлять автомобилем. Христиане думают, что Бог наказал человека. Мое понимание и интуи¬ция говорят мне: Бог, может быть, и думал, что он наказал их, но реальность такова, что это Бог все еще в заключении за стеной сада. И стало неявным благословением то, что он сделал человека свободным. Его замысел не был добрым, но результатом оказалась вся эволюция человека. И если эволюция не происходит с должной быстротой, то только потому, что священники Бога всех религий мешают этому. Когда Галилео обнаружил, что это не Солнце движется вокруг Земли, что такова видимость, а не реальность... Реальность прямо противоположна: Земля движется вокруг Солнца. Когда он написал трактат, поясняющий его доводы, основания, доказательства, аргументы, он был совсем старым — семидесяти или семидесяти пяти лет — и больным, прикованным к постели, почти умирающим. Но христианская любовь такова, что люди Папы выта¬щили его из постели и повели на суд к Папе. Папа сказал: «Ты совершил серьезнейшее преступление, поскольку Библия гласит — и каждому известно, — что Солнце движется вокруг Земли. Либо тебе придется изменить свое мнение, либо смерть станет твоим наказанием». Галилео, даже в своем преклонном возрасте, больной и умирающий, был, очевидно, безмерно прекрасным человеком, человеком с чувством юмора. Он сказал: «Ваше Святейшество, никакой проблемы. Я могу написать то, что вы говорите. Только одно я хочу пояснить вам — моих писаний не прочтут ни Солнце, ни Земля. Они будут продолжать свой прежний путь как всегда. Земля будет все так же двигаться вокруг Солнца. Можете сжечь мою книгу, или, если хотите, я изменю этот параграф». Папа сказал: «Измени параграф». Галилео изменил параграф и написал: «Согласно Библии, согласно Папе и согласно простому человеку, получается, что Солнце движется вокруг Земли». А в примечании написал: «Истина прямо противоположна. Ничем не могу помочь — я не могу убедить Землю следовать Библии, я не могу убедить Солнце следовать Библии: они не христиане». Примечание обнару¬жили лишь после его смерти, иначе он был бы распят христианами — теми самыми, которые поднимают столько шума вокруг распятия Иисуса. Я разговаривал с одним из наиболее значительных христианских мисси¬онеров, Стэнли Джонсом, и спросил: «Что вы думаете об этом? Зачем было Папе настаивать? Если наука открыла это, Библию следовало исправить». Стэнли Джонс сказал мне: «Это могло повлечь за собой слишком многое. Если одно утверждение в Библии ошибочно, то где гарантия, что другие утверждения не ошибочны?» А Библия — это святая книга, исходящая прямо от Бога. Ничего нельзя изменить в ней, ничего нельзя отредактировать, ничего нельзя добавить в нее. Но за прошедшие триста лет человек обнаружил множество вещей, которые противоречат Библии. Действительно, если ваше осознание растет, вы обязательно обнаружите, что написанное две тысячи лет назад или пять тысяч лет назад нужно все время совершенствовать. Должны быть выпущены новые издания. Но каким религиям хватит смелости стать на сторону истины? И таковы не только христиане, то же самое с индуистами, мусульманами, иудеями, буддистами, джайнами. Нет никакой разницы в их мышлении. Человек свободы свободен от прошлого. И человек свободы свободен также от будущего, ибо вы не знаете, чему предстоит произойти в следую¬щий миг. Как вы можете продолжать желать?.. Умирал старик. Это был еврей; его четверо сыновей, которые жили в отдельных домах, были, разумеется, чрезвычайно богатыми людьми. Услы¬хав, что отец умирает, они бросились к нему. Отец умирал, испуская последний вздох на кровати, и, сидя прямо рядом с кроватью, сыновья принялись обсуждать, как доставить его тело на кладбище. Их заботой был не отец — еще несколько минут, и он должен будет уйти навсегда; никогда больше им не встретиться, не узнать друг друга... но не это их беспокоило. Их заботило: «Когда он умрет, как нам транспортировать его тело?» Младший предложил: «Он всю жизнь хотел иметь «роллс-ройс». И у него достаточно денег, и у нас достаточно денег; ему незачем страдать и подавлять невинное желание. Давайте хотя бы наймем «роллс-ройс», чтобы перевезти его тело на кладбище. В своей жизни он лишен был «роллс-ройса», пусть получит его хотя бы со смертью». Другой сказал: «Ты слишком молод и не понимаешь денежных расчетов. Это сущая растрата. Он мертв — доставишь ты его в «роллс-ройсе» или в грузовике — какая ему разница? Он не сможет узнать об этом, так зачем транжирить деньги?» Не так уж дорого стоило взять напрокат «роллс-ройс», речь не шла о покупке, но он сказал: «Мое предложение таково: дешевый грузовик так же хорош, как и любой «роллс-ройс», — для мертвого это не имеет значения». Третий сказал: «Ты тоже еще незрел. К чему заботиться о грузовике, когда грузовик муниципальной корпорации бесплатно забирает любого ни¬щего, когда тот умирает? Вынесем его на улицу! Утром муниципальный грузовик с мусором бесплатно заберет его. А нам того и надо! И какое это имеет значение для мертвого — муниципальный это грузовик, взятый напрокат грузовик или "роллс-ройс"»? В этот самый миг старик открыл глаза и сказал: «Где мои туфли?» Они были обескуражены: «Что ты собираешься делать с туфлями? Зачем выбра¬сывать пару туфель? Так или иначе, ты собрался умирать». Он сказал: «Я пока жив и, возможно, имею в запасе еще несколько вздохов. Подайте туфли; я сам пойду на кладбище. Это самый дешевый и самый разумный способ. А вы все — пижоны и моты». У людей могут быть деньги, и деньги становятся их оковами. У людей может быть престиж, и престиж становится их оковами. Похоже, все прошлое человечества было совершенствованием: как сделать цепи получше. Но даже если цепи сделаны из золота, все равно это цепи. Внешняя свобода есть просто нескончаемый обман всего человечества политиками. Свобода — это ваше личное дело. Она совершенно субъективна. Если вы выбросите весь хлам прошлого и все желания и амбиции будущего, в этот самый миг вы свободны — словно птица в полете: все небо ваше. Быть может, даже и небо не предел. Почему же оратор, не раб, спрашивает его? Было бы гораздо уместнее спросить рабу: Скажи нам о Свободе. Нет, оратор спрашивает о свободе более квалифицированно, с большей выразительностью. Он не заинтересован в том, чтобы быть свободным. Его желание — стать великим глашатаем свободы, ведь все в цепях разных видов, порабощены религиями, политиками, родителями, обществом. Оратор хочет просто при¬украсить свои речи, это не подлинный вопрос. Но ответ гораздо более подлинный. Альмустафа ответил: У городских ворот и у ваших очагов я видел, как вы простираетесь ниц и поклоняетесь своей свободе. Что вы делаете, когда идете в индуистский храм, мусульманскую мечеть, христианскую церковь или синагогу? — вы поклоняетесь вещам, которые сами же создали. Это демонстрирует полную глупость человека: вначале вы высекаете статую Бога, а потом простираетесь перед ней ниц. Это и есть ваша религия. Почему бы вам, не начать касаться собственных стоп? Разницы нет. Мусульмане были в затруднении, потому что Мохаммед четырнадцать веков назад обнаружил, что люди Аравии поклонялись тремстам шестидесяти пяти статуям. Кааба была их храмом, и каждый день шло поклонение одной статуе. Даже необразованный Мохаммед смог увидеть глупость этого — вы делаете статуи, а потом вы поклоняетесь им — поэтому он уничтожил все те триста шестьдесят пять статуй. Я не в восторге от его разрушения. Взамен... то же самое началось снова. Он сам начал это, потому что обнаружил: человек настолько влюблен в собственное страдание, что ему непонятна идея свободы — ведь быть свободным — это быть свободным и от страдания. В той же Каабе, где существовало триста шестьдесят пять статуй, был также большой прямоугольный камень. Это был не обычный камень, это был астероид. Каждую ночь вы видите падающие звезды — но звезды не падают, и с их стороны хорошо, что они не падают, ведь они так велики, что если бы упали на Землю, то вся Земля исчезла бы, будто ее никогда и не существовало. То, что вы видите и называете падающими звездами, не что иное, как небольшие камни. Когда Луна отделилась от Земли... В начальные дни Земля не была такой твердой. Она не тверда даже сегодня, ведь если продвинуться глубоко внутрь, то там оказывается пылающая лава. Время от времени она изверга¬ется вулканом, но верхняя корка остается прочной. Итак, вначале она не была твердой, и когда жидкая Земля только начинала двигаться вокруг своей оси... Двадцать четыре часа длится оборот вокруг оси. Прибавьте к этому движение вокруг Солнца — на это требуется триста шестьдесят пять дней. При таком двойном движении части жидкой коры отваливались здесь и там. Там, где вы найдете сегодня большие океаны, — это те места, где отваливались большие куски Земли. Соединившись вместе, они сделались нашей Луной. Эта Луна продолжает двигаться вокруг Земли, но ни в одном религиозном писании мира нет ни слова об этом. Иногда, из-за того, что почти три тысячи камней падают каждые двадцать четыре часа на Землю... Днем вы не увидите их из-за яркого Солнца, но ночью можете видеть. Камень, движущийся к Земле, притягивается гравитацией с такой скоростью, что сгорает от трения; так вы видите свечение и считаете его звездой. Но иногда падают и большие камни, и Кааба — один из самых больших упавших камней. Из-за того, что он свалился сверху, люди, которые поклонялись тремстам шестидесяти пяти статуям, подумали, что, то был дар от Бога, и поместили его в середину храма. Храм был огромным — естественно, вместить триста шестьдесят пять постояльцев — это был целый пятизвездочный отель! И было просто совпадением, что камень Каабы упал именно там. Мохаммед уничтожил все статуи, но он не смог уничтожить человеческих воспоминаний, он не смог уничтожить человеческих представ¬лений. Не находя больше статуй, люди стали поклоняться тому большущему камню. Похоже, что человек боится быть свободным. Он хочет какого-то отца в небесах, по крайней мере, для жалоб и молитв. Ему нужен Бог как отец на небесах, который будет заботиться о нем. Без Бога в небесах человек чувствует себя потерянным ребенком. Говоря языком психологов, это фик¬сация на отце. Альмустафа говорит: «Я видел, как вы поклоняетесь и простираетесь ниц; определенно, вы поклоняетесь себе — косвенным путем». Простейший способ был бы просто подвесить зеркало, стать перед зеркалом и со сложенными руками повторять любой вид молитвы — еврейскую, санскрит¬скую, арабскую, греческую, латинскую. Не используйте известный вам язык, потому что, когда вы знаете язык, ваша молитва выглядит совсем обычно. Когда вы не знаете языка, она таинственна. ...Так рабы унижаются перед тираном и восхваляют его, хотя он и убивает их. Вы поклоняетесь, словно рабы, восхваляющие тирана, который низвел их от человечества к рабству. И он может убить их в любой миг, ведь раб — это имущество, не личность. Да, в храмовой роще и в тени крепости я видел, как самые свободные из вас носят свою свободу как ярмо и наручники. Тысячи лет всевозможного рабства сделали вас такими трусами перед свободой, которая есть ваше право по рождению и которая есть ваше окончательное блаженство. Ваши так называемые храмы, синагоги, мечети и церкви — не символы свободы, это символы вашего рабства, ваших мертвых тиранов. Но даже разумные люди продолжают заниматься тем же самым. Например, я хотел бы рассказать вам... Махатму Ганди восхваляли по всему миру. Возможно, я единственный, кто смог увидеть его отсталость: он проповедовал ненасилие всю свою жизнь, и в то же самое время поклонялся Шримат Бхагавадгите, индусской библии, единственной святой книге в мире, которая учит насилию. И я не могу представить, как он не видел противо¬речия. Кришна в Бхагавадгите постоянно говорит Арджуне: «На то Божья воля, чтобы ты шел на войну и уничтожил своих врагов». Но так как это была семейная ссора — они были двоюродными братьями, сражающимися между собой, Арджуна и Дурьодхана, — то это было очень странное сражение. С обеих сторон у них были родственники. Это была одна семья — даже деду пришлось выбирать, на чьей стороне быть; даже их мастер, который обучил их обоих искусству лучников, должен был выбирать. Бхишма известен как один из великих людей Индии, потому что он соблюдал безбрачие всю свою жизнь. А Дроначарья, мастер-лучник, любил Арджуну за то, что тот способен был самостоятельно стать мастером-лучни¬ком. Но все же оба они, мудрый Бхишма и великий лучник Дроначарья, решили выступать против Арджуны и его братьев — ведь тех было всего пятеро, а другая сторона насчитывала сто братьев. Выбор Дроначарьи и Бхишмы — выступить за другую сторону — демонстрирует не мудрость, но лишь деловой ум. Видя, что у ста братьев силы больше... всегда хорошо примкнуть к сильным. Почти вся страна была разделена на две части. Были друзья на той стороне, были друзья на этой стороне. Даже Кришна находился в затруд¬нении — он был духовным руководителем всей семьи. Поэтому он нашел способ и оставил выбор за Арджуной и Дурьодханой: «Один может взять меня, а другой может взять мое войско. Выбирайте». Естественно, Дурьод¬хана выбрал его большую армию, а Арджуна выбрал самого Кришну своим возницей. День битвы настал. Обе стороны, миллионы людей, собрались на поле боя, лицом друг к другу. Странное сражение — все они были связаны тем или иным образом друг с другом. Видя все это, Арджуна сказал: «Я не чувствую никакой ценности в этой победе. Убивать родных... ведь на другой стороне тоже мои родные — мой дед, мой учитель, мои друзья, мои родственники — и на моей стороне тоже мои друзья. Все будут убиты. Даже если я стану победителем над миллионами трупов, сидя на золотом троне, я не буду счастлив. Это люди, которых я любил, это люди, для которых я жил. И только ради королевства и золотого трона?.. Мне очень горько видеть истину своими собственными глазами, я хочу отречься от мира, стать саньясином и уйти в Гималаи. Пускай правят мои двоюродные братья — по крайней мере, никто не пострадает. Как я могу убить собственного мастера, который на другой стороне? Как я могу убить своего деда, который на другой стороне?» А Кришна продолжал и продолжал убеждать его: «Религия воина — это битва. Ты делаешься слабым, ты делаешься мягким. Воину вообще не нужно сердце». Но никакой аргумент не мог убедить Арджуну. Наконец, как последнее средство, Кришна сказал: «На то воля Бога: ты должен участвовать в войне». Если бы на месте Арджуны был я, то не потерял бы столько времени — почему это Бог должен говорить Кришне, а не Арджуне! «Если такова Его воля, Он должен сказать это прямо мне. Я чувствую, что все это совершенно нелепо, и намерен принять саньясу и уйти в горы медитировать». Но мы всегда признавали посредников: Бог говорит через Папу, Бог говорит через Иисуса Христа, Бог говорит через Кришну. У него определен¬ная разновидность почтовой системы; Он никогда не говорит прямо. Вся Бхагавадгита наполнена аргументами в пользу насилия — даже Бог за насилие. Меня ставило в тупик, что Махатма Ганди, обучающий ненаси¬лию, постоянно носил с собой Бхагавадгиту. Он поклонялся Бхагавадгите, каждое утро ее часть декламировалась в ашраме Махатмы Ганди. И он никогда не осознавал того факта, что это единственная книга в мире, которая выступает так открыто за насилие, и даже Бога втягивает в это. Слепота человека, похоже, безгранична. Поэтому за тысячу лет, что вы пробыли в цепях, наручниках, вы, очевидно, начали верить, что это украшения, что это воля Бога. Ваши родители не могут быть вашими врагами. Если они берут вас в церковь или храм, они берут вас потому, что любят. Но на самом деле они берут вас потому, что их брали их родители. Это роботообразный процесс, механический. И мало-помалу рабство проникло в вашу кровь, в ваши кости, до самого мозга костей. Так что если кто-то говорит против Кришны, вы тотчас готовы сражать¬ся с ним: он высказался против вашего Бога! — но он высказался только против ваших цепей. Это и есть причина, по которой меня осудили все страны мира, все религии мира, — ведь я высказываюсь против их рабства. Оно отшлифовано, украшено, и они всегда жили в нем. Их родители и родители их родителей... длинная линия рабов. Как они могут отбросить свое наследство? Вы берете в наследство не что иное, как рабство. Даже если вы не принимаете его серьезно, это все равно серьезно. Рассказывают, что однажды трое рабби вели беседу о своих синагогах. Первый рабби сказал: «Моя синагога самая передовая, потому что у меня в синагоге, когда я читаю проповедь, людям позволяется курить, сплетничать, разговаривать. Я даю им полную свободу». Двое других рабби рассмеялись. Второй сказал: «Это ты называешь — передовая? Приходи ко мне в синагогу. Я разрешил им свободно пить спиртное, а когда они напьются, они кричат, вопят, дерутся, а я продолжаю свою лекцию. Вот это свобода». В синагоге женщины и мужчины не могут сидеть рядом; между ними есть занавеска. И второй рабби добавил: «Занавес убрали. Теперь женщины и мужчины сидят вместе. Я даже не интересуюсь, со своей женой вы сидите или нет. Парочкам разрешается заниматься даже всякими любовными штуч¬ками — целоваться, обниматься, — а моя лекция продолжается. Мы вступили в эру свободы». Третий рабби сказал: «Вы оба идиоты. Вам надо когда-нибудь прийти ко мне в синагогу. Я поместил перед синагогой доску, объявляющую, что в каждый еврейский праздник синагога будет оставаться закрытой. Вот это свобода. Зачем людям тратить время? По крайней мере, в праздник пускай они получат все виды доступных развлечений». Но это не свобода. Они все еще иудеи. Пока вы не отбросите свой иудаизм, индуизм, джайнизм, ислам, пока вы полностью не очиститесь от прошлого, пока вас не перестанет тиранить мертвое прошлое и сковывать непредсказуемое будущее, вы не свободны. Свобода здесь и сейчас — не вчера, не завтра, но в этот самый миг. Человек понимания разгружает себя. И все цепи, которые были тяжелы его сердцу — хотя он и привык к этой тяжести, — исчезают. Я говорю это вам с полным правом, потому что это мой опыт. В тот миг, как ваши цепи исчезают, у вас начинают расти крылья для неба. Тогда все небо, полное звезд, ваше. И сердце мое обливалось кровью, ибо вы можете стать свободными, лишь тогда, когда даже само желание искать свободу станет для вас уздой... Очень глубокое изречение: само желание свободы может стать оковами. Все желания связывают вас; свобода не исключение... по той простой причине, что все желания живут в будущем. Человек, который свободен, даже не знает ничего о рабстве или свободе, он наслаждается своей свободой. Это само качество его бытия. И сердце мое обливалось кровью, ибо вы можете стать свободным лишь тогда, когда даже само желание искать свободу станет для вас уздой, и вы перестанете говорить о свободе как о цели и осуществлении. Все цели обязательно в будущем, а все желания исполнения в будущем — не что иное, как прикрытие вашего страдания в настоящем. Ваши «завтра» продолжают давать вам обещания — только один день, и это пройдет; завтра я стану свободным. Но завтра никогда не приходит, и никогда не приходило. Вы никогда не станете свободными. «Завтра» — это только утешение. Вместо того чтобы нести вам свободу, оно несет вам смерть. А все прожитые вами дни вы жили как раб, потому что вас никогда не заботило настоящее. Я говорю вам, что настоящее — это единственная реальность. Будущее — это ваше воображение, а прошлое — ваша память. Их не существует. Что существует, - так это настоящий миг. Быть полностью алертным в настоящем, собрать свое сознание из прошлого и будущего и сконцентрировать в настоящем — это и значит узнать вкус свободы. Истинно свободными вы станете не тогда, когда лишены забот будут ваши дни и ваши ночи будут избавлены от нужды и горя... Похоже, человек попал в такую западню. Он не свободен даже так, как птицы небесные или дикие животные из леса. На нем столько оков, и он принял их. Но на самом деле, какая у вас забота сейчас? О чем вы тревожитесь сейчас? Что у вас за боль сейчас? В этом безмолвии вы абсолютно свободны. Когда ваши дни свободны от забот, ваши ночи обязательно будут без горя, ведь тот же день отражен в ваших ночах. Если целый день вы волнуетесь, беспокоитесь, жаждете, желаете и чувствуете расстройство, ваши ночи будут кошмарами. Но если вы проживаете каждый миг в его полноте, интенсивно, целостно, — ваши ночи будут спокойными, безмятеж¬ными, тихими и умиротворенными. Даже сновидение не обеспокоит вас, потому что сновидение приходит от неосуществленной жизни, от подавлен¬ной жизни. Западная психология совершенно упустила этот момент, особенно пси¬хоанализ; он продолжает анализировать ваши сновидения, не заботясь об источнике. Источник этот — ваши часы бодрствования, но вы в таких оковах и в заключении у своей религии, у своей морали, этикета, манер, что вы не можете жить. Все эти неживые мгновения будут возвращаться к вам, когда вы спите, потому что все неживое пробирается в ваше бессознательное. Если же вы живете полно... Фрейд, очевидно, был бы очень удивлен, если бы приехал на Восток и пошел посмотреть аборигенов, которые живут глубоко в лесах... Я навещал их, и самой удивительной вещью было то, что у них не бывает никаких сновидений. Они знают настоящую глубину и покой жизни. Естественно, утром они более живы, более молоды, более свежи, — они снова готовы встретить день и прожить его весь. Состояние цивилизованного человека прямо противоположно. Он видит сны не только ночью. В любое время сядьте на свой стул, расслабьтесь, закройте глаза, и какое-то сновидение выплывет. Вы не живете. Вы только хотите жить. Вы надеетесь жить когда-нибудь, надеетесь, что эта ночь не навсегда, что когда-то должен быть рассвет. Но для раба нет рассвета. Ему приходится жить во тьме, даже не осознавая, что есть такая вещь, как свет. Не считайте свою так называемую жизнь нормальной. Это не жизнь вообще. Вы должны пройти через революцию; и эта революция не имеет ничего общего, ни с какой политикой, ни с какой экономикой. Она связана с вашей духовностью и осознанием — когда ваша сокровенная сущность полна света, ваш наружный свет тоже начинает отражать его. Истинно свободными вы станете не тогда, когда лишены забот будут ваши дни и ваши ночи будут избавлены от нужды и горя, Но лишь когда ваша жизнь будет повита ими, а вы подниметесь над ними нагие и без оков. Из-за того, что это ваши старые-старые компаньоны, они будут снова и снова стараться закабалить вас. Но вы должны всегда быть готовыми стать выше, превзойти их. Вы должны замечать их появление и уметь распрощаться с ними навсегда. Это, по-моему, неотъемлемая суть саньясы. Тогда вдруг вы станете частью этих замечательных деревьев... прекрасных роз, огромных звезд — они все свободны. За исключением человечества — не существует рабства в мире. И выйти из него не трудно. Дело не в том, что ваше рабство держит вас. Реальность такова, что вы цепляетесь за свое рабство. Однажды случилось так: я был возле большой реки в половодье, а что-то вроде одеяла двигалось вниз по реке. Один человек, рыбак, сразу же бросился, чтобы поймать одеяло, но, едва схватив его, заорал: «Спасите, помогите!» Я не мог понять, я сказал ему: «Не понимаю; если одеяло такое тяжелое, брось его». Он ответил: «Это не одеяло, это живой волк, а я увидел только его спину и решил, что это одеяло». Я сказал: «Тогда оставь меня в покое». Но ситуация с вашим рабством не та, что у рыбака; так не бывает, чтобы ваше рабство цеплялось за вас. Рыбак же попал в затруднение потому, что теперь волк вцепился в него. Ваши цепи — на вашей ответственности. Вы приняли их; они есть. С полным осознанием скажите им: «Прощайте, вы долго были с нами. Довольно, мы уходим». Необходимо простое осознание, чтобы обрести свободу, но есть некото¬рые шкурные интересы, цепляющиеся за ваше рабство. Я преподавал в университете и почти двадцать дней в месяц не был в городе, разъезжая по стране. Такой большой отпуск невозможен, но за десять дней я каждый раз завершал месячный курс со студентами. Я спросил их: «Есть у вас какие-нибудь жалобы?» Они отвечали: «Мы благодарны, потому что на небольшой курс трати¬лось два года, а вам потребовалось не более шести месяцев». Но проректор забеспокоился, так как снова и снова он обнаруживал, что меня не было в университете. Я изобрел одну хитрость: там были прекрасные деревья, но почему-то все они посохли — осталось только одно дерево, которое все еще зеленело и давало тень, так что обычно я парковал свой автомобиль под тем деревом. Было известно, что никто не должен парковать там свою машину. Раз или два охочие находились, но я просил моих студентов убрать машину... пусть едет куда угодно, но это место зарезервировано. Поэтому всякий раз, как я выбирался из города, я обычно присылал машину с моим шофером, и проректор, видя мою машину под деревом из своего окна, был спокоен: я здесь. Однажды он обходил весь университет и обнаружил мой класс пустым. Он спросил студентов: «Преподаватель должен быть здесь, и его машина припаркована точно под деревом. А я-то недоумеваю: я часто читал о его лекциях — то в Калькутте, то в Амритсаре, иногда в Мадрасе — и меня всегда ставило в тупик то, что его машина здесь». Обычно я сам водил машину, поэтому я сказал моему шоферу: «Запирай машину и отдыхай час или два в саду, а потом отводи машину домой». Он сказал: «Но какой в этом смысл?» Я ответил: «Не беспокойся об этом; это не твоя забота». Итак, когда я однажды вернулся из Мадраса, проректор вызвал меня и объявил: «Похоже, вы хозяин сам себе. Вы никогда не просите отпуска, вы никогда даже не считаете нужным сообщать мне». Я сказал: «Дайте мне лист бумаги», — и написал заявление об увольнении. Он спросил: «Что вы делаете?» Я сказал: «Это и есть мой ответ. Разве мои студенты хоть как-нибудь страдали от моего отсутствия? Или они говорили вам, что их курс неполон? Это же явный нонсенс, тратить два их года. Моя работа — преподать им полный курс. Не имеет значения, за сколько дней я делаю это». Вечером он пришел ко мне домой и сказал: «Не уходите от нас». Я сказал: «То, что случилось, — случилось, я не могу войти в ваш университет по простой причине... смотрите, я сжег все свои сертификаты, потому что не хочу мостов с прошлым. Мне никогда больше не понадобятся эти сертификаты. Теперь я необразованный человек». Он сказал: «Я никому ничего не скажу». Я ответил: «Не в этом дело. Я действительно хотел уволиться, но я просто ждал — это должно было исходить от вас, не от меня». Альмустафа говорит: А лишь когда ваша жизнь будет повита ими, но вы подниметесь над ними, нагие и без оков. Мой отец встревожился, мои друзья встревожились. Мои студенты приходили, просили: «Пожалуйста, заберите назад свое заявление». Я сказал: «Это невозможно. У меня нет никакой квалификации, чтобы быть дальше вашим преподавателем». Мой отец говорил мне: «Даже если ты и уволился, какой смысл сжигать все свои удостоверения и сертификаты?» Я сказал: «Какой смысл хранить их? Хранить их означает, что где-то подспудно желание все еще есть... может, они вам еще пригодятся, и вы держитесь за них. Я теперь совершенно свободен от всего этого образования, которое не дало мне ничего, и я не хочу носить эти раны — это не сертификаты — всегда с собой». Через два года проректор попросил меня: «По крайней мере, время от времени вы можете прийти, обратиться ко всему университету». Что же, я пошел. Он проводил меня в свой кабинет, к окну, откуда обычно видна была моя машина. Он сказал: «Удивительно — только то дерево было зеленым. Теперь оно тоже посохло». Я сказал: «Жизнь таинственна. Возможно, дерево было влюблено в меня, возможно, дерево жило только для меня, ведь девять лет непрерывно моя машина ожидала под деревом, и я очень подружился с ним. Дело было не только в парковке машины под ним — я всегда благодарил дерево. Иногда, когда мой шофер бывал со мной и сидел сзади, он мог сказать: «Ты действительно безумец — благодаришь дерево?» Я отвечал: «Это дерево меня любит! Из всех деревьев в ряду это самое прекрасное дерево — гулмарг с красными цветами. Когда наступает весна, на нем едва видны листья; цветов столько, что все дерево становится красным». Такие деревья уже все умерли, но оно оставалось живым со мной девять лет. По-прежнему кто-то парковал свою машину там, но, наверное, он даже и не подумал поблагодарить дерево, не высказал своей признатель¬ности дереву. В тот миг, когда вы свободны от прошлого и будущего, сядьте рядом с деревом, шепните что-то дереву, и скоро вы узнаете, что оно отвечает. Конечно, его ответ будет не в словах; может, оно покажет вам свои цветы; может, станцует под ветром. А если вы сидите совсем близко, касаясь спиной дерева, вы почувствуете некоторое новое ощущение, какого никогда не знали прежде. Дерево вибрирует любовью к вам. Все сущее наполнено любовью, наполнено свободой, — кроме несчаст¬ного человека; никто не в ответе за это, кроме вас. И вы не сможете избавиться от этого постепенно... Многие люди приходили ко мне и говорили: «Мы понимаем вас; постепенно мы избавимся...» Но от рабства никогда не избавиться постепен¬но: либо вы поняли и свободны, либо не поняли и только претендуете на понимание. Свобода не приходит по частям, так же и рабство не уходит частями. Когда вы вносите свет в темную комнату... вы наблюдали это? — разве темнота уходит по частям: небольшая часть, потом другая, по очереди выходят из комнаты? Или свет, разве он приходит частями: немного света, потом больше и больше? Нет, в тот миг, как вы вносите свет, — темноты уже нет. Само понимание того, что есть свобода... и вы свободны. Нет и речи о времени или постепенности. И как вам подняться над днями и ночами, не разорвав цепей, в которые вы заковали свой полдень на заре своего постижения? Не бывает другого пути. Все те цепи вы начали ковать с самого своего детства... возможно, во имя послушания, во имя вашей любви к своим родителям, во имя веры в ваших священников, во имя уважения к вашим учителям — хорошие названия. Всегда пытайтесь убрать ярлык и посмот¬реть, что содержится внутри, и вы будете удивлены: рабство продавали каждому ребенку под прекрасными именами. Вам будет трудно избавиться, если вы не увидите что, то, к чему вы были привязаны, — даже не рабство, а ярлык, приклеенный к нему. У меня была постоянная борьба с отцом. Он был любящим человеком, очень понимающим, но все же мог сказать: «Ты должен делать это». А моим ответом всегда было: «Ты не можешь говорить мне: «Ты должен делать это» — ты можешь только посоветовать: «Если тебе нравится, можешь делать это; если не нравится, ты свободен». Это должно быть, по-настоящему, моим решением, а не твоим. Я послушен истине, свободе. Я могу пожертвовать всем для истины, для свободы, для любви, но не для рабства, каким бы оно ни было. Твое «должен» пахнет рабством». Скоро он понял, что я не отношусь к послушным или непослушным. Я не говорю: «Я не буду делать этого» — я просто говорю: «Возьми назад свое "должен". Дай мне простор решать, хочу я сказать "да" или "нет", и не чувствовать, что совершаю преступление, если говорю "нет"». Это моя жизнь, я должен прожить ее, и я имею полное право жить по-своему. У тебя гораздо больше опыта; ты можешь предложить, можешь посоветовать, но я не собираюсь выполнять ничьи указания. Чего бы это ни стоило, каковы бы ни были последствия, я не намерен выполнять ничьи указания». И мало-помалу он отбросил свое «должен». Он стал говорить: «Есть проблема. Если чувствуешь, что это так, можешь помочь мне; если не захочется помогать, решение за тобой». Я сказал: «Такой настоящая любовь и должна быть». Воистину, то, что вы зовете свободой, — самая прочная из этих цепей, хотя звенья ее блестят на солнце и ослепляют ваши глаза. Что вы называете свободой? — главным образом политическую, эконо¬мическую, — внешнюю свободу, которая не в ваших руках, которая была дана вам. Ее можно отнять. Только то, что выросло у вас внутри, не может быть отнято у вас; поэтому Альмустафа говорит: Воистину, то, что вы зовете свободой, — самая прочная из этих цепей, хотя звенья ее блестят на солнце и ослепляют ваши глаза. Это произошло в Уругвае: президент читал мои книги, слушал мои пленки и с радостью пригласил меня стать постоянным жителем Уругвая. Все анкеты были готовы. Он выдал мне годовой постоянный билет на прожива¬ние, так что все бюрократические процедуры были выполнены, и никто не мог бы сказать, что мне покровительствуют. Он сказал: «Со временем я хотел бы выдать вам трехлетний постоянный билет на жительство, который автоматически станет вашим гражданством». Уругвай страна небольшая, но очень красивая. Я спросил его: «Почему вы заинтересованы во мне? — ведь все правительства выносят решения, запрещающие мое пребывание в их странах. Даже мой самолет не может приземляться в их аэропортах». Он сказал: «Они не понимают вас». В день, когда президент собирался подписать анкеты, американский посол непрерывно наблюдал, и американские правительственные ищейки из ЦРУ и ФБР следовали за мной повсюду. Их самолет был либо впереди, либо позади моего. Когда они увидели, что он собирается утвердить мое постоян¬ное жительство, которое могло автоматически стать гражданством, они тотчас сообщили Рональду Рейгану. Рональд Рейган позвонил президенту Уругвая и сказал: «Мое послание не большое: либо депортируйте Бхагвана за тридцать шесть часов из своей страны, либо я аннулирую все уже согласованные займы на будущее» — составляющие миллиарды долларов — «и потребую назад все доллары, которые мы давали вам взаймы в прошлом. Если вы не сможете уплатить, то их тарифная норма будет удвоена. Вы совершенно свободны выбрать». Я никогда не встречал такого мягкосердечного человека. Со слезами на глазах он сказал: «Бхагван, я совершенно беспомощен. Впервые ваш приезд в Уругвай заставил нас осознать, что мы не свободны. Наша страна — экономический невольник. Наш суверенитет, наша свобода просто фальшив¬ка. Видите, какие альтернативы мне дали. Я спросил Рональда Рейгана: «Что за необходимость депортировать Бхагвана? Я могу просто попросить его уехать — ведь для депортации, если у него есть один год постоянного жительства, он должен совершить ужасное преступление, вроде убийства, тогда только он может быть депортирован. Но Рональд Рейган настаивал: "Я сказал то, что хотел сказать, — он должен быть депортирован"». Секретарь президента прибежал ко мне и сказал: «Лучше, чтобы ваш самолет улетел из малого аэропорта, не из международного, потому что американский посол здесь и увидит, депортировали вас или нет». Это было совершенно незаконное требование, преступное требование — человеку, который не покидал своей комнаты... все те дни я провел там. Я спросил: «На каких основаниях вы можете депортировать меня?» Он сказал: «Вопрос не в требовании, вопрос не в каком-нибудь законе. Похоже, что для вас закона не существует». Президент уладил мой вылет только потому, что чувствовал себя очень виноватым. Он собирался предоставить мне гражданство, а теперь депорти¬рует меня вообще без причины. Но те американские правительственные ищейки, увидев, что мой самолет уходит с международного аэропорта... куда еще он мог деваться? — они тотчас же прибыли в малый аэропорт и заставили президента прислать все необходимые бумаги для депортации. Меня задержали на два часа. Должны были прийти бумаги, их следовало заполнить для демонстрации, что меня депортируют; в моем паспорте должен стоять штамп, что я депортирован. Мой паспорт действительно вещь историческая. Я попросил моих людей сохранить его. Двадцать первый век наступает, и именно двадцать одна страна депортировала меня безо всякой причины. Прибежал мой адвокат. Он сказал: «Это абсолютно незаконно, мы можем бороться в суде». Я сказал: «Я не буду воевать с человеком, у которого в глазах слезы и который так ранен и унижен: "... ведь мы не можем уплатить долги, и мы не в состоянии позволить себе отказ от будущих займов"». Политические империи исчезли не из-за вашей освободительной борьбы, а оттого, что империалисты нашли более легкий способ держать вас в рабстве, позволяя вам думать, что вы цветущая, независимая, свободная страна. Все эти люди пользуются очень красивыми словами — они «помогают». Сначала бедные страны обычно называли — всего три года назад — «неразвитыми странами», но это слово, «неразвитые», задевает эго. Теперь их называют «развивающиеся страны». Всего лишь слово изменили, и «развивающиеся страны» — скрывает рану. Все они экономически порабощены. Человеческая жизнь коротка. Не растрачивайте ее ни на какой другой сорт свободы. Будьте решительны в этом: вы должны быть свободны в своей душе, потому что это и есть единственная свобода. — Хорошо, Вимал? — Да, Мастер. 2 НАСТОЯЩАЯ СВОБОДА 20 ЯНВАРЯ 1987. Возлюбленный Мастер
	Что, как не частицы самих себя хотелось бы вам сбросить, чтобы обрести свободу? Если это и несправедливый закон, который вы хотели бы отменить, то закон этот был начертан вашей же рукой на лбу вашем. Вам не стереть его, даже если вы бросите в огонь книги законов; вам не смыть его со лбов ваших судей, даже если вы на них выльете целое море. А если это деспот, которого вы хотели бы свергнуть с престола, то посмотрите прежде, разрушен ли его престол, воздвигнутый внутри вас. Ибо как может тиран управлять свободными и гордыми, если нет в их свободе тирании и нет в их гордости стыда? Если это забота, от которой вы хотели бы избавиться, то эта забота скорее была избрана вами, чем навязана вам. И если это страх, который вы хотели бы изгнать, то сидит этот страх в вашем сердце, а не в руке устрашающего. Истинно, все в вашем естестве движется в неизменном полуобъятии, — желанное и ужасающее, отталкивающее и заветное, то, что вы преследуете, и то, от чего сами бежали бы. Все это движется внутри вас, как свет и тень, парами. Когда тень бледнеет и исчезает, угасающий свет становится тенью другого света. Так и ваша свобода, теряя оковы, сама становится оковами большей свободы. Человек рождается с душой, но не с Я. Хотя все словари и будут говорить, что эти два слова — «душа» и «Я» — синонимы, это не верно. Душу, вы приносите вместе с собой. «Я» создано обществом как заменитель, чтобы вы не чувствовали отсутствия индивидуальности — потому что поиски души могут потребовать долгих лет паломничества, исследований и исканий, и было бы невозможно вынести безымянность, пустотность, ничтожность. Замысел создать Я исходил из любви, чтобы с самого начала вы почувствовали, кто вы; иначе как вам жить? Как вас направить? Люди, которые создали идею Я, были исполнены добрых намерений, но из-за того, что они понятия не имели о своей собственной душе, они остались искус¬ственными Я и умерли как искусственные Я. Они так никогда и не узнали, что сущее создало их, и зачем. Ваша душа — часть сущего. Ваше Я — общественное учреждение. Поэтому первое, что надо запомнить: это различие несоединимо! Если вы хотите исследовать и узнать, кто вы на самом деле, вам придется пройти через радикальную перемену — разрушение вашего собственного Я, потому что если вы не разрушите свое Я и случайно придете к открытию души, вы не будете единым. Психологи называют это «шизофренией». Вы будете раздвоены. Иногда вы будете вести себя как Я, а иногда — как душа. Вы будете в постоянном напряжении. Ваша жизнь станет просто глубокой болью и тревогой — но невозможно жить такой жизнью. Поэтому общество, система образования, родители, священник — все вокруг вас стараются любым путем создать такое сильное Я, чтобы вы никогда не осознали скрытой души. Путешествие будет недолгим, но, несомненно, очень трудным. Я — вещь не простая, это настоящий комплекс. Вы — брамин, вы — доктор, вы — проректор, вы — президент; вы прекрасны, вы самый знающий, вы богаты, сверхбогаты — все это измерения Я. И Я продолжает аккумулировать больше денег, больше власти, больше престижа, больше респектабельности — его амбиция неутолима. Вы продолжаете творить все больше и больше слоев Я. Это и есть несчастье человека, основное несчастье. Человек не знает, кто он, он все еще продолжает верить, что он — то или это. Если вы доктор — это ваша функция, но не ваша реальность; если вы президент — это ваша функция, так же как еще кто-то делает обувь. Ни башмачник, ни премьер-министр не знают своего Я. Родители начинают с самого начала, с самого первого дня... и это ложное эго, Я, или как бы вы его ни называли, почти становится вашей реальностью — а настоящая реальность забыта. Английское слово «грех» очень значительно — не в том смысле, как его используют христиане, не в том смысле, как его понимают во всем мире; в своих первоистоках оно имело совершенно другое значение. Оно означает забывчивость. У него нет ничего общего с вашими действиями, но оно имеет нечто общее с вашей забытой реальностью. Из-за того, что вы забыли свою реальность и живете с фальшивкой, подменой, все ваши действия становятся лицемерными. Вы улыбаетесь, но улыбка не исходит из вашего сердца. Вы плачете, вы рыдаете, но слезы, весьма поверхностны. Вы любите, но любовь ваша не имеет корней в вашем существе. Все ваши действия — как будто у сомнамбулы, человека, ходящего во время сна. В Нью-Йорке случилось так, что один сомнамбула... есть столько людей сомнамбул, что вы не поверите — десять процентов всего человечества. Они встают ночью, идут к холодильнику; они едят то, что врач запретил им, становятся все толще и толще и приближают собственную смерть, соверша¬ют медленное самоубийство. Днем кое-как им удается подавить желание, а; ночью сознательный ум крепко спит — бессознательное не упустит удобный случай. Оно знает дорогу, и они ходят с открытыми глазами; даже в темноте они не спотыкаются. Они обеспокоены, их врач обеспокоен, их семья обеспокоена: «Мы сократили твое питание, мы не даем тебе никакого сахара, и все же ты продолжаешь толстеть!» И они к тому же обеспокоены исчезновением продуктов из холодильника. Всем невдомек, что виновен сам тот человек, ведь утром он не помнит вообще ничего. Но это нью-йоркское дело стало известно во всем мире. Тот человек жил в пятидесятиэтажном здании, на последнем этаже. Ночью он обычно вставал, шел на террасу и перепрыгивал на другой дом, который стоял рядом. Дистанция была такой, что никто бы не отважился сознательно проделать этот прыжок — но это повторялось ежедневно! Скоро люди узнали и стали собираться смотреть, затаив дыхание, потому что это было почти чудом. Толпа становилась все больше и больше, и однажды, когда человек как раз приготовился прыгнуть, в толпе громко закричали, окликая его. Это разбудило человека, но было слишком поздно — он уже прыгнул. Он не смог достичь другой террасы — хотя каждый день он перепрыгивал на нее, возвращался, уходил к себе в квартиру и засыпал. Но из-за того, что он пришел в сознание и увидел, что делает — прыгает... — он упал вниз с пятидесятого этажа, и его тело разбилось о тротуар. «Я» человека — это его сон. Душа — его пробуждение. И для сохранения Я общество дало вам определенные правила и распорядки. Например, каждого маленького ребенка делают честолюбивым. Никто не говорит никому: «Будь собой». Все дают ему великие идеалы: «Стань Гаутамой Буддой, или Иисусом Христом, или Альбертом Эйнштей¬ном... но стань кем-то! Не продолжай оставаться собой — ты ничто». Вашему Я нужно много степеней, вашему Я нужны признание, почести. Это его пища; оно живет этим. И даже люди, которые отвергают мир — становятся саньясинами, монахами, — не отвергают свои Я. Легко отверг¬нуть мир; очень трудно отвергнуть Я, потому что вы не знаете ничего другого о себе. Вы знаете свое дело, вы знаете свое образование, вы знаете свое имя — а вам очень хорошо известно, что вы пришли без имени. Вы пришли чистым листом; ничего не было записано на вас, а ваши родители, ваши учителя, ваши священники начали записывать на вас. Вы продолжаете верить в Я всю свою жизнь. Оно очень обидчивое, потому что очень слабое. Слабое в том смысле, что оно ложное. Вот почему эгоисты очень обидчивы. Обычно я гулял по утрам, когда был преподавателем в университете. Там был один старик, я понятия не имел, кто он, но просто из уважения к его возрасту говорил ему «Доброе утро» — нас было только двое в тот ранний час, в три утра. Однажды утром я забыл поздороваться с этим человеком, и он сказал: «Эй, вы забыли?» Я сказал: «Вот странно! Я не знаю вас совсем; это было просто выражение учтивости к пожилому человеку, бывшему в возрасте моего дедушки, поэтому я обычно и говорил вам "доброе утро". Но это же не контракт, который я обязан выполнять ежедневно». Он требовал этого, потому что это уже составляло определенную часть его Я. Я и понятия не имел, кто он, но он имел полное понятие обо мне, и его задело то, что я не сказал: «Доброе утро, сэр». Я сказал: «Я никогда больше не скажу этого ни вам, ни какому-либо другому старику просто из учтивости, потому что я отравил ваш ум». Вас не удивляло: вы вошли в мир без имени, но если кто-нибудь говорит что-то против вашего имени, вы готовы воевать, не сознавая того, что пришли в мир без имени; это имя — фальшивый ярлык. Вы не имеете никакого имени, безымянность — вот ваша реальность. Людям, которые отвергают мир, поклоняются как святым, но никто не видит, что их эго становится еще более тонким и сильным, чем когда-либо прежде. Я слыхал, что далеко в горах было три христианских монастыря, однажды трое монахов, по одному из каждого монастыря, совершено случайно встретились на дороге. Они утомились, возвращаясь из города, поэтому расположились на отдых под деревом. Первый монах сказал: «Я горжусь моим монастырем. Мы, может быть, и не такие знатоки, как люди, живущие в ваших монастырях, но вы не можете состязаться с нами в строгости жизни». Второй монах рассмеялся. Он сказал: «Забудь все о строгих правилах! Аскеза — не что иное, как самоистязание. Настоящее дело — это знание наших древних писаний. Никто не может состязаться с нами. Наш монастырь самый старый, у нас есть все писания, и наши люди в высшей степени образованны. Что за строгости — то, что ты постишься, что не ешь ночью, что ты ешь только раз в день? Подумаешь! — все это может делать любой идиот. А какую мудрость ты приобрел?» Третий монах слушал молча. Он сказал: «Вы оба, возможно, правы. Один идет очень трудным и суровым путем, принося в жертву свое тело; и другой может тоже быть прав — в том, что его люди великие ученые». Они оба спросили: «А как же ты и твой монастырь?» Он сказал: «Как я и мой монастырь? Мы — вершина смирения». Вершина смирения! Это так трудно... Теперь они вырастили для своего Я религиозные одеяния. Оно становится сильней. Поэтому я и говорю: даже грешники могут достигать высших пределов жизни — но не святые... ведь грешник знает, что он не живет ни в строгости, ни в знании, ни в смирении; он только обычная личность, которая не знает ничего. И, пожалуй, он — более религиозная личность, потому что у него меньше Я, он приближается к своей душе. Альмустафа касается очень важных вещей; потому не просто выслуши¬вайте, но и слушайте — он говорит: Что, как не частицы самих себя, хотелось бы вам сбросить, чтобы обрести свободу? Настоящая свобода — ни политическая, ни экономическая, ни социальная; настоящая свобода духовна. Если бы это было не так, то Рамакришна не смог бы стать тем, чем он стал — светом самому себе, — потому что страна жила в рабстве у британских правителей. Тогда у Рамана Махарши не могло бы быть такой славы, такого покоя и такого благословения, ведь британский империализм все еще держал страну в рабстве. Духовная свобода не может быть задета. Ваше Я может быть сделано рабом, но не ваша душа. Ваше Я продажно, но не ваша душа. Альмустафа говорит, что если вы хотите узнать, что такое настоящая свобода, вам придется продолжать отбрасывать частицы своего Я — забывая, что вы брамин или шудра; забывая, что вы христианин, а просто человеческое существо; забывая о вашем имени — зная, что это лишь обычное приспособление, но не ваша реальность; забывая все о своем знании — зная, что все оно заимствовано, что это не ваш собственный опыт, не ваше достижение. Весь мир может быть полным света, но глубоко внутри вы живете во тьме. Какая польза от мира, полного света, когда внутри у вас нет даже небольшого пламени, которое постепенно озаряет как догадка, что все присое¬диненное к вам после рождения — не ваша подлинная реальность. И когда частицы Я исчезают, вы начинаете осознавать огромное небо, такое же безбрежное, как небо снаружи... потому что сущее всегда в равновесии. Внешнее и внутреннее в гармонии и в равновесии. Ваше Я — это не то, что ограничено вашим телом; ваша настоящая душа — это то, что не сгорит, даже если сжечь ваше тело. Кришна прав, когда говорит: «Наинам чинданти шастрани» — «Никакое оружие не может даже коснуться меня...» «Наинам дахати правака» — «Также и огонь не может сжечь меня». Он не говорит о теле, рассудке, Я — все это будет разрушено, — но есть кое-что в вас нерушимое, бессмертное, вечное. Оно было с вами до вашего рождения, и оно будет с вами после вашей смерти, потому что это и есть вы, ваша неотъемлемая сущность. Знать это - значит, быть свободным от всех тюрем: тюрем тела, тюрем ума, тюрем, которые существуют снаружи вас. Если это и несправедливый закон, который вы хотели бы отменить, то закон этот был начертан вашей же рукой на лбу вашем. Законы продолжают меняться, конституции продолжают меняться. Это показывает, что нет закона окончательно верного, нет конституции навсегда. Когда понимание человека растет, он меняет свои законы, свои конституции, свои правительства — меняет все. Но Альмустафа говорит: Не осуждайте никого, ведь закон, который выглядит несправедливым... например, закон индусского общества, который делит его на четыре касты, — абсолютно беззаконный, несправедливый. Нет оснований поддерживать его — я видел идиотов, рожденных в браминской семье. Только то, что вы родились в семье брамина, — не причина, чтобы требовать преимуществ. Я видел очень умных людей, которые родились в низшей категории индуистского закона, — шудр, неприкасаемых; когда Индия стала независи¬мой, человек, создавший конституцию Индии, доктор Бабасахиб Амбедкар, был шудрой. Не было равных ему по уму, когда речь шла о законах — он был мировым авторитетом. Браминов не позвали; шанкарачарьев не позвали и не сказали: «Вы высшие существа — вы должны создать конституцию этой страны» — позвали человека, который просто случайно вырвался из мучительного, беззаконного, несправедливого разделения индусского общества. Кто-то заметил в мальчике огромный потенциал и послал его в Англию учиться, потому что в Индии ни один шудра в те дни не допускался ни в какую школу, колледж или университет. От самых корней их разум разрушали. Амбедкар получил образование в Англии и вернулся всемирно известным авторитетом в вопросах конституции. Когда он вернулся, Индия уже стала! свободной; выбора не было: никто не мог даже сравниться с ним... Но уже пять тысячелетий индийское общество оставалось неподвижным; никакое движение не допускалось. Даже Гаутама Будда не принят как брамин; он по-прежнему принадлежит ко второй категории — ниже, чем брамины, а брамины не были в состоянии создать ни одного Гаутаму Будду. Но человек, который писал свод законов индуизма, Ману, был брамином, и естественно, предвзятым. Поэтому для браминов там есть все льготы, а для низших — тех, кто работает тяжелее всех, кто выполняет всю грязную общественную работу... На самом деле они заслуживают большего уважения, ведь общество может существовать без браминов, но оно не может сущест¬вовать без тех несчастных. Они совершенно необходимы — и все же их отвергают. Даже животные лучше; шудры же ниже животных. Даже их тень, если случайно падает на вас, оскверняет: вы должны совершить омовение. И это продолжается, по сей день. Все знают, что невозможно доказать разумность, найти оправдание этому странному, застывшему делению на касты. Никакое образование, никакое понимание, даже просветление не может переместить вас внутри фиксированной структуры общества; вы не можете пойти выше. А те, кто выше по рождению, могут быть и преступниками. Они и есть преступники, ведь все, что они делают, — пустяки. Но они эксплуатируют все общество, поскольку сами несозидательны, непродуктивны. Они сидят у каждого на шее и сосут кровь, и все же вы должны почитать их, вы должны касаться их стоп. Альмустафа говорит: «Однако пять тысяч лет тому назад, когда Ману писал этот индуистский закон, вы были точно так же вовлечены в него» — ведь ту же самую кровь, те же кости, ту же сущность продолжает наследо¬вать каждый. Поэтому вы не в силах просто освободиться от ответственности — мол, это другие натворили что-то несправедливое, — вы также чувствуете ответственность. Он хочет показать, что человеческое общество — органич¬ное целое, и поэтому что бы ни делалось одной частью — сделано всеми. По крайней мере, поддерживаете вы или молчите, — вы не противостоите. Конечно, вас не было там в том же самом теле, но вы, очевидно, присутствовали где-то в каком-то другом теле. Следовало противостоять Ману, но ему не противостояли уже пять тысяч лет. И если я противостою ему сегодня, я противостою своим собственным предкам, никому иному. Меня осуждают. Мне приказывают никого не критиковать, но я продол¬жаю критиковать все несправедливое, ведь я тоже часть этого — как бы далеко оно ни было. Иисус мой двоюродный брат. Видя любую несправедли¬вость и не критикуя ее, я тоже становлюсь соучастником. Никто не будет знать об этом, но те, кто понимает глубочайшую суть человеческого существа, — те не простят мне. Так слушать мне полицейского комиссара Пуны или слушать свою собственную душу? Я не критикую никого другого; я критикую только мое собственное наследие. Даже если вы заблудились утром, а вечером возвращаетесь домой, вы не должны считаться заблудившимся. Если я могу, я исправляю неспра¬ведливое, пусть ему и пять тысяч лет, значения не имеет: я принимал участие в этом, активно или молча. Но теперь я осознаю, что все человечество — не только современное человечество, но все человечество прошлого и будущего — одно единое целое... Поэтому, когда я критикую кого-то, я критикую беспощадно по той простой причине, что критикую себя. По мне, мусульманин или индуист, джайн, буддист или христианин — безразлично; это искусственная дискриминация. Внутри меня также есть часть Моисея, как и Заратустры и Махавиры. Они не чья-то собственность. Никто не может монополизировать Гаутаму Будду; он ваш, равно как и мой. И если я не буду беспощаден, будет невозможно разрушить несправед¬ливость, беззаконие, безрассудство того, что мы унаследовали. Мне хочется сжечь это все! И помните, сжигая это, я сжигаю что-то в себе тоже. Вам не стереть его, даже если вы бросите в огонь книги законов; вам не смыть его со лбов ваших судей, даже если вы на них выльете целое море. Просто сжигая книги законов, ничего не измените; или даже если вы выльете целое море на своих судей, этим все-таки не смыть всех преступлений, которые мы совершили во имя религии, во имя нации, во имя богатства. Любого предлога, кажется, достаточно. Люди могут воевать так легко — похоже, они просто смотрят по сторонам в поисках какого-то предлога. В суде был случай... Даже судья удивился, потому что те двое людей были известны во всей округе как сердечные друзья. Что случилось? — они подрались, разбили до крови головы друг другу... Он не мог поверить этому. Он спросил: «Что произошло, вы же были идеалом дружбы?» Оба стояли пристыженные в суде, и каждый говорил: «Объясни, что случилось». Но другой отвечал: «Сам объясняй». Судья сказал: «Не имеет значения кто, объясните мне, что произошло». Они отвечали: «Нам неловко». Один из них отважился и рассказал всю историю: «Мы сидели на берегу, и я сказал, что собираюсь купить буйвола». Он только собирался покупать буйвола — он еще не купил его. Другой сказал: «А я собираюсь купить замечательную землю под участок и предупреждаю тебя, что твой буйвол никогда не должен заходить на мое поле. Дружба дружбой, но я не в силах смотреть на свой урожай, уничтоженный твоим буйволом. Я убью его!» Обстановка накалилась, другой сказал: «Ты убьешь моего буйвола? Посмотрим!» На прибрежном песке он начертил небольшое поле и сказал: «Вот твоя возделанная земля». А другой сказал: «Согласен. Теперь пусть войдет твой буйвол». Первый, тем же пальцем, которым он изобразил поле, начертил линию и сказал: «Это мой буйвол заходит на твое поле. Что ты можешь сделать? Дотронься до моего буйвола!» Конечно, обида была так велика, что буйвол и поле исчезли и забылись совершенно: «Мы принялись колотить друг друга и закончили в вашем суде; вот отчего нам неловко. Ни у меня нет никакого поля, ни у того идиота нет никакого буйвола. Мы не только разрушили нашу дружбу, мы показали нашу глупость. Мне нечего сказать, простите нас». Судья, очевидно, был человеком разумным. Он сказал: «Все драки похожи на эту, реальны они или воображаемы. Дело не в том, по какому поводу вы подрались — достаточно любого повода». Люди горят желанием драться, будто в их сердце есть только ненависть, насилие; будто они никогда не вкушали никакой любви, никакой дружбы. Так что, просто сжигая писания, делу не поможешь, — ведь те писания, не снаружи вас. Вы можете сжечь Манусмрити — основу всей индуистской идеологии о социальной системе, социальной структуре; вы можете сжечь святой Коран, без которого не могут жить миллионы мусульман; вы можете сжечь святую Библию... почти половина человечества верит в нее. Так что, сжигая книги, ничего не добьешься. Те книги вошли в вашу кровь, они вошли в ваши сердца; и если вы не готовы разрушить Я, которое содержит их, — индуистское, мусульманское или христианское, не имеет значения, — если вы не готовы сжечь свое ложное Я, то не состоится никакая настоящая революция в мире. А если это деспот, которого вы хотели бы свергнуть с престола, то посмотрите прежде, разрушен ли его престол, воздвигнутый внутри вас. Дело не только в том, что тысячелетиями человеческие существа с аукциона распродавались на базаре как рабы. Хотя теперь этот вид рабства и не существует, посмотрите чуть поглубже — оно только переменило свою форму. Сейчас у вас рабы лучше и расходов меньше. Чтобы иметь раба, сначала вам надо купить его. Это капиталовложение. Далее, вам придется держать пищу для него; иначе как он будет работать? Вам придется обеспечивать жилье, одежду; иначе как он будет служить? В случае его болезни вы должны позаботиться о нем, вызвать врача, найти лекарства: ведь если он умрет, пропадет весь ваш вклад. Не раба вы стараетесь спасти; вы стараетесь спасти свой вклад. Это дело очень дорогостоящее. Иметь слуг проще, легче, более экономично — и, на первый взгляд, выглядит более человечным. Пойти на человеческий аукцион, на базар — это выглядит ужасно, человек же не товар. Но если кто-то ищет работу, вам не нужно приобретать раба. Это кажется более человечным, хотя это только усовершенствование. Это более благоразумно — он просит сам, и капита¬ловложения не требуется. Если он заболеет, вы можете избавиться от него. Если он состарится, вы можете избавиться от него. Самое большее — и только в передовых странах — он может получить оклад за один или два месяца либо аванс; и это все. Это рабство в новой форме, никоим образом не благоприятное рабам; оно по-прежнему выгодно хозяевам. Индия была два тысячелетия в рабстве. Хозяева менялись, рабы остава¬лись теми же. Вся моя семья была вовлечена в борьбу за свободу; каждого наказывали и сажали в тюрьму. Я воевал беспрестанно — ведь я был слишком молод — со своими дядями, со своим отцом; я говорил: «Неужели вы не видите простой вещи? Уже две тысячи лет страной — это не страна, а континент, такой огромный, что вся Европа может разместиться на нем, — управляют и правят небольшие страны вроде Англии, не превышающие большого округа Индии. И это не единственный пример: турки приходили, монголы всех разновидностей приходили, гунны приходили. Для каждого, кто желал, эта страна была доступной, готовой к порабощению». Я считал, что настоящая проблема — не борьба с людьми, которые становятся вашими правителями. Настоящая проблема — борьба внутри себя, с тем, кто становится рабом. Как иначе можно себе это представить? Как может небольшая группа людей прийти и править всей страной? Совершенно очевидно: раб должен был стать сущностью каждого. И вы можете видеть это даже сегодня. После сорока лет свободы, что вы получили? Когда Китай посягнул на свободу Индии, первый премьер-министр Джавахарлал Неру был крайне раздражен. Войска были посланы — и потерпели поражение, Китай забрал тысячи миль прекрасных Гималаев. А когда их разбили, Джавахарлал Неру сказал: «Та земля была бесполезной — даже трава не растет там». Тогда зачем было посылать всех тех людей на резню и смерть? Спасать землю, где ничего не растет, даже трава? С той поры никакой индийский президент или премьер-министр даже не вспоминает об этом, не говорит: «Как же те тысячи миль прекрасных Гималаев? Когда вы собираетесь возвращать их?» Пакистан отобрал часть Кашмира. Человек, который командовал ин¬дийскими войсками, генерал Чавдхури... Его жена очень интересовалась мною и моими идеями. Она рассказала мне скрытую подоплеку. Генерал Чавдхури был готов и хотел атаковать перед восходом солнца, прежде чем пакистанские войска пробудятся. Его логика была абсолютно верной: «Мы должны не только взять нашу часть, которую забрал Пакистан, нам нужно идти глубже, по направлению к Лахору, который расположен неподалеку. Мы должны взять и Лахор тоже». Тогда можно было бы одержать верх на переговорах: «Мы можем оставить вам ваш Лахор; оставьте нашу часть нам». Иначе как вы собирае¬тесь вести переговоры? Для чего? Не отдавая ничего, вы просто просите что-то. Уже в течение сорока лет беспрерывно Индия просит: «Часть, которую вы отобрали, должна быть возвращена». Но, вместо того чтобы возвратить, они сделали ее конституционно частью Кашмира. Теперь это не захваченная область, теперь это неотъемлемая часть Кашмира. А индийские лидеры промолчали, никто даже не протестовал. Генерал Чавдхури все время звонил: «Позвольте мне выступить». Но Джавахарлал Неру и его кабинет не могли решиться; они сказали: «Подож¬дите, пока взойдет солнце». И вы будете удивлены, узнав, что если бы он дождался восхода солнца, весь Кашмир оказался бы в руках Пакистана. Он не стал ждать — он был настоящим смелым человеком — но они задержали его настолько, что ему пришлось начать атаку перед самым восходом солнца, не дождавшись приказа премьер-министра. Благодаря его смелости Пакистану удалось отобрать только небольшую часть — но самую прекрасную и самую стратегически важную — потому что эта небольшая часть позволяет Пакистану соединиться с Китаем. Эта небольшая часть очень важна — без нее границы Китая и Пакистана были разделены. Пакистан забрал ее, а теперь Китай построил тысячемильную высокогорную трассу, до самого Лахора. Оба — враги Индии, и теперь они соединились. Чавдхури настаивал: «Позвольте мне действовать! Забудьте о той части, потому что Пакистан сосредоточен на том, чтобы забрать ее. Пускай берет — не тратьте время. Разрешите мне, и я возьму Лахор, их самый важный город», — а он был лишь в пятнадцати милях, операция могла быть проведена за несколько минут. Но кабинет все обсуждал и обсуждал — у нас страна очень умная, когда дело доходит до дискуссий; столетиями обсуждается все, а не делается ничего. Когда до них дошло, что Чавдхури собрался брать Лахор, они остано¬вили его: «Без наших указаний? Кто ты такой?» — и Чавдхури был наказан, уволен в отставку досрочно. Его жена позвонила мне: «Если бы ему позволили взять Лахор, мы сразу же решили бы проблему. Пакистан не решился бы потерять Лахор, ведь Лахор соединил бы нас с Афганистаном и Советским Союзом». Концепция Чавдхури была совершенно ясной — они не могли рискнуть, чтобы Индия соединилась с Советским Союзом дорогой, железнодорожными поездами. Они бы сразу пошли на переговоры: «Можете брать часть, которую мы забрали, и отдайте то, что забрали вы». Эта страна научилась за два тысячелетия пребывать в рабстве. Поэтому, хотя и прошло сорок лет свободы, свободы нет нигде, только в словах конституции; иначе как посмел бы полицейский комиссар препятствовать мне и приказывать покинуть Пуну за тридцать минут на том основании, что я противоречу? Я просто хочу знать: разве существовал кто-нибудь в целом мире, кто имел хоть какое-то значение и не был противоречивым? Иисус Христос разве был непротиворечивым? Если бы он оставался со своим отцом в его мастерской, я не думаю, что люди распяли бы его. Они же не распяли его отца. Был ли Будда непротиворечив? Но разве ему приказывало какое-нибудь королевство?.. Индия была разделена на две тысячи королевств в его время, а он свободно передвигался из одного королевства в другое; даже визы не спрашивали, даже паспорта, хотя никто не может быть более противореча¬щим, чем Гаутама Будда, потому что он был против Вед — основ индуист¬ской религии. Он был против браминов — священнослужителей и законода¬телей индуизма. Тем не менее, никто не препятствовал ему только из-за того, что он противоречил. Кажется, мы сделались такими рабами в своих мыслях, что написали конституцию, которая просто копирует все лучшие конституции мира; мы выбрали фрагменты здесь и там. Как подумаю об индийской конституции, так всегда неизменно вспоминаю небольшую историю. У Дарвина был день рождения, и соседские детишки захотели подарить ему что-нибудь, так как он был самым знаменитым человеком и, конечно, самым оппозиционным Человеком своего времени. Он очень дружил с детьми и обычно играл с ними; все они были его друзьями. Они долго думали, что же подарить ему на день рождения. Поскольку он профессионально изучал животных, птиц, изучал, как жизнь возникла, почему она приняла так много форм, — дети придумали вот что (дети очень умны, пока их не испортят старшие): они собрали нескольких насекомых и разрезали их на части; взяли крылья от одного, ножки от другого, тело от третьего, голову от четвертого — все от разных насекомых, — склеили их и сделали новое насекомое. Им хотелось узнать, сможет ли определить Чарльз Дарвин, величайший эксперт по насекомым, животным и птицам, что это за насекомое. Они очень волновались, когда вечером принесли ему подарок. Сам Дарвин ума не мог приложить. Он видел всякое, за всю свою жизнь он обошел мир, но эти маленькие соседские детишки... где они нашли такое оригинальное насекомое? Потом он присмотрелся поближе — а он был уже пожилым — и попросил: «Принесите-ка мои очки... я никогда не видел такого насекомого». А когда он надел очки, дети сказали: «Теперь назови нам это насеко¬мое». Он воскликнул: «Это называется — надувательство!»* Индийская конс¬титуция — это надувательство: кое-что из советской конституции, кое-что из американской, больше всего из английской, а от всякой другой страны все, что им удалось найти хорошего, хорошо звучащего — свобода индиви¬дуальности, никакой дискриминации, свобода выражения, правительство от людей, из людей, для людей. Заимствовано все. Звучит хорошо, когда читаешь, но — неприемлемо. Из-за того, что я против, я должен покинуть Пуну в течение тридцати минут. Куда мне идти? — ведь я буду неугоден всюду, где бы я ни был! И если быть против — преступление, то для меня нет места нигде в моей родной стране, которая продолжает хвастать на весь мир, что она, и есть самая демократическая. Вот такой оказалась свобода, за которую вся моя семья боролась, сидела в тюрьмах, мучилась. Поскольку старшие моей семьи пострадали, то в доме оставались только женщины; заработка не было. Мы были детьми, малень¬кими детьми, и мы страдали, потому что не стало даже денег, чтобы платить за школу. И это свобода, за которую не только моя, но и тысячи других семей пострадали, тысячи людей погибли. И все они противоречили... Махатма Ганди, Джавахарлал Неру, Мухаммад Али Джиннах, доктор Амбедкар — все были противоречащими людьми. Если у вас есть хоть немного разума, вы обязательно будете противоречить. Игра слов: hum bug — жужжащий клоп, humbug — надувательство. И не только в армии ваш разум подавлен и уничтожен, так что вы не в силах сказать нет, даже если заметите что-то не так. Вас выдрессировали говорить да, при всех обстоятельствах. Я не солдат, а также и не святой, потому что святые тоже очень боятся полемики; вся их репутация... Как раз сегодня я узнал, что одна молодая джайнская монахиня — ей всего двадцать один год, но, должно быть, она очень отважна, — сбежала. И все подумали — это произошло в Индоре, городе, где джайнизм господствует, — все подумали, что кто-то похитил ее. Но это было не так, потому что вскоре пришло ее письмо: «Никто не похищал меня. Теперь я взрослая; мне исполнился двадцать один год. Я имею право выбирать себе жизнь. Я не хочу оставаться джайнской монахиней. Я полюбила молодого человека и хочу жить так, как мне хочется. И не пытайтесь разыскивать меня; в противном случае я всем расскажу, как бесчеловечно обращались со мной и что происходит за сценой, за ширмой. Все, о чем джайнские монахи и джайнские монахини продолжают рассказывать людям как о дурном, — все это делается за ширмой. Но я не хочу подвергаться мучению. Если вы попытаетесь найти меня, я расскажу все. И тогда уж не обессудьте. Сначала заставили меня стать монашкой, когда я была совсем молодой и не могла понять, чем вы занимаетесь...» Джайны очень разгневаны; они хотят, чтобы девушка предстала перед Верховным судом. Видя ее письмо, я чувствую, что она способна разоблачить их; а если нет, я приглашаю ее прийти ко мне. Я появлюсь с ней в Верховном суде и буду разоблачать бесчеловечное отношение, продолжающееся за стенами, — все виды сексуальных извращений. Те же люди учат, что безбрачие божественно — и никто из них не соблюдает безбрачие. Если кто-нибудь соблюдает безбрачие, пусть покажется, пусть пройдет медицин¬скую комиссию. Без этого... одного его слова не достаточно. Я знаком с ними очень хорошо — одно и то же во всем мире. В одном христианском монастыре Европы половина монахов воюет с другой половиной, и монастырь поделен теперь надвое, потому что половина монахов утверждает, что все в монастыре — гомосексуалисты. Другая половина пытается спасти свое лицо и заявляет, что это не так. Но если вы заталкиваете столько молодых людей, полных сексуальной энергии, в одно место и не позволяете им никаких контактов с другим полом, то чего ожидать от них? Да, они будут учить безбрачию, но вести себя станут прямо противоположно собственному учению. Так что настоящее дело не в том, чтобы жечь писания. Настоящее дело — сжечь себя, того, который несет в себе писания, традицию, прошлое, все виды гнили и суеверий. Мертвые люди, оказывается, очень хитры: они продолжают господствовать над живыми. По какому праву кто-либо может господствовать над детьми будущего? Меня спрашивают снова и снова: «Как же будущее? Что произойдет с саньясинами и их детьми, когда вы уйдете? Вам надо написать для учеников кодекс, этику; вам надо дать им идеалы». Но я умру, и я против того, чтобы мертвые управляли живыми. Живые должны найти свою собственную жизнь, свою собственную дисциплину, свою собственную этику. И они будут жить в разные времена, в разные эпохи, в разной атмосфере. Никто не должен смотреть назад, и никто не должен пытаться контролировать даже тех, кто еще не родился. Живите своей жизнью и радуйтесь ей и празднуйте ее как дар Бога. Танцуйте с деревьями под солнцем, под дождем и ветром. Ни у деревьев, ни у животных нет никаких писаний; у звезд нет ни писаний, ни святых. Кроме человека, никого не преследуют мертвые. Это наваждение я называю одной из величайших ошибок, которые были совершены за тысячелетия. Пришло время прекратить это полностью. Каждому новому поколению оставлено открытое пространство, чтобы они искали и находили истину, потому что в готовой истине меньше счастья, чем в поисках ее. Не достижение храма, а паломничество — вот настоящее дело. Ибо как может тиран управлять свободными и гордыми?.. Помогите своим детям быть гордыми, не покорными, не рабами. Помогите им быть свободными. Учите их, что не бывает ценности выше, чем свобода жить и свобода выражаться. Научите их готовности: если возникнет нужда, то лучше умереть, чем согласиться на любой вид рабства. Но это не делается. А пока это не делается, вам не спасти мир от Адольфов Гитлеров, Иосифов Сталинов, Мао Цзедунов, Рональдов Рейга¬нов, — вам не спасти человечество от тиранов, диктаторов. Фактически, вы подспудно желаете их. Подспудно вы хотите, чтобы кто-то диктовал условия и образ вашей жизни. Вы так напуганы своими ошибками... ведь если вы свободны, естественно, вы будете совершать много ошибок. Но помните, таков путь жизни. Много раз вы упадете. Это не повредит. Поднимайтесь снова и учитесь не падать. Будьте более бдительны. Вы будете совершать ошибки, но не совершайте одних и тех же ошибок снова. Так и приходит мудрость. Так становятся индивидуальностью, гордым человеком, который, словно кедр, стремящийся ввысь, достигает звезд. Не будьте пигмеями. Старайтесь достичь предельной высоты, на кото¬рую вы способны. Если это забота, от которой вы хотели бы избавиться, то эта забота скорее была избрана вами, чем навязана вам. Что у вас за тревоги? Какие проблемы терзают вас? Вы выбрали их; они не были навязаны вам. Кто приказывал вам завидовать кому-то более разумному, кому-то более сильному, кому-то богатому? Почему вы выбрали зависть? Ваша зависть будет истощать вашу энергию понапрасну. Чем завидовать, лучше узнайте, что вы можете сделать со своей энергией, что вы можете создать. И я говорю вам, что нет ни единого человека, пришедшего в мир без определенной способности, которая сделает его гордым; человека без внут¬реннего содержания, способного дать рождение новому и прекрасному, сделать сущее богаче. Нет ни единого человека, который приходит в мир пустым. Вы видели новорожденных детей? Их руки сжаты. Сжатые руки, кулаки — это тайна: неизвестно, что спрятано внутри. А видели вы мертвого человека? Когда кто-то умирает... вы видели мертвого человека со сжатыми кулаками? Это невозможно. У мертвого человека рука раскрыта, пуста, исчерпана. Это лишь метафоры. Я говорю, что ребенок рожден полным возможностей — у него нет нужды завидовать кому-либо. Я никогда не испытывал зависти к другим, как бы велики они ни были — Лао-цзы или Моисей, Кришна или Будда — я не испытывал к ним зависти. Я просто был безмерно счастлив, что хоть несколько человек реализовали свой потенциал. Это придавало мне силы: «Ты тоже человек, относящийся к той же самой расе. Если Будда мог подняться на такую высоту, то и ты где-то сможешь подняться на такую же высоту. Скорее всего, ты поднимешься выше, ведь двадцать пять столетий не прошли впустую. Ты богаче, чем любой Будда, ведь двадцать пять столетий учебы, опыта, двадцать пять столетий с тысячами достижений тех же высот — Кабир, Нанак, Иисус, Рабиндранат — почему ты не сможешь?» Кроме вас самих, никто не препятствует вам. И если это страх, который вы хотели бы изгнать, то сидит этот страх в вашем сердце, а не в руке устрашающего. Что можно отнять у вас? Самое большее — вашу жизнь, которая в любом случае исчезнет однажды. И если кого-то можно сделать счастливым, зачем упускать шанс? Позвольте ему быть счастливым! И нечего бояться. Я обошел весь мир сам, без какого-либо оружия, и я боролся с людьми, у которых есть ядерное оружие. И странно, боялись они; я не боялся. Порой я даже удивлялся: либо они безумны, либо я безумен. У них было все, чтобы уничтожить меня. Я не верю в уничтожение, чего бы то ни было, даже муравья. Всю мою философию можно назвать благоговением перед жизнью. Почему они боятся? Местонахождение страха — в их собственном сердце. Уже один год, больше чем год прошел с тех пор, как они уничтожили мою коммуну в Америке. Но они уничтожили ее только после того, как арестовали меня и заставили покинуть Америку, ведь они прекрасно знали, что если я там... В течение двух лет они намеревались прийти, но... Мы посылали им приглашения — президенту Америки, генеральному прокурору Америки, губернатору Орегона: «Приглашаем вас; приходите и смотрите. Не выносите решения по слухам». Никто из них не отважился даже навестить коммуну. А коммуна находилась в пустыне — ближайший американский город был в двадцати милях; нас, в сущности, не было в Америке. Мы ничего не делали им, и все же на границе коммуны они собрали тысячи вооруженных гвардейцев. Странный народ. Генеральный прокурор, мистер Миз, сейчас обеспокоен — каждый, кто совершил преступление против невинных людей коммуны, обязательно бес¬покоится. Каждая причина создает свой результат. Этот человек, генераль¬ный прокурор Америки, был причиной. И на пресс-конференции представи¬тель его ведомства признал: «Нашей первой задачей было уничтожить коммуну». Но почему? Почему это должно быть вашей задачей — уничто¬жить коммуну? Спросили: «Почему вы не отправили Бхагвана в тюрьму?» — Он сказал: «Во-первых, мы не хотели превращать его в мученика». Желание, конечно, было; но был также и страх, что если они посадят меня в тюрьму, то все их посольства по всему миру могут поджечь; для каждого американца стало бы проблемой проживание вне Америки. Делая из меня мученика, они помогли бы моей работе, потому что мои люди укрепились бы и собрались с силами. А те, кто всегда симпатизировал и любил, повыходили бы из своих темных нор, чтобы поддержать меня. И в-третьих, он сказал: «Бхагван не совершал никакого преступления. Мы не располагаем никакими уликами, никакими доказательствами». Тот же самый человек выступал против меня в суде и заставил судью оштрафовать меня на четыреста тысяч долларов, это около шестидесяти лакхов рупий. Он, видимо, думал, что если у меня нет даже карманов, то откуда же мне взять четыреста тысяч долларов? Он был шокирован, кода мои люди, присутство¬вавшие в зале суда, собрали деньги за десять минут. Тюремщик говорил мне: «Ваши люди поразили всех нас. Даже богатей¬ший человек страны оказался бы в затруднении, ведь все его деньги вложены. Четыреста тысяч долларов ваши люди собрали и швырнули их на стол перед судьей». Теперь это становится странным: он признает, что я не совершал никакого преступления. Тогда за что же меня наказывали? Просто за то, что я критиковал христианство? — Рональд Рейган фанатичный христианин. Я бросил вызов ему, я бросил вызов Папе. Все они могут собраться; меня одного довольно для открытия публичных дебатов по основам христианства, которые столь идиотичны, что никто не сможет разумно, логично обосновать их. Как вы можете поддерживать идею, что Иисус рожден от матери-девс¬твенницы? Предъявите еще одного ребенка от матери-девственницы. Вы выступаете против всей медицины... Что Иисус единорожденный сын Божий. Что произошло с Богом? Он стал заниматься контролем рождаемости? Или может, Он сделался импотентом? А может, прав Фридрих Ницше, что Он умер? Что же случилось — почему должен быть только один ребенок? Даже нищие в Индии делают дюжины детей. И в христианской троице нет женщины: Бог Отец, Бог Сын — Иисус Христос — и какой-то странный парень Святой Дух. Чем эти трое приятелей занимаются без женщины? Это очень уместные вопросы сегодня. Конечно, это группа «голубых». Им придется доказывать... У них вся власть. Теперь вот уже год как премьер-министр Италии постоянно говорит моим людям: «Мы выдадим визу на следующей неделе». Вот уже целый год! А как раз на днях один саньясин прибыл из Италии и рассказал: «Теперь он говорит, что необходимо новое заявление. Мы сожалеем, но время... целый год прошел». Но по чьей вине? И не то чтобы мы не напоминали ему. Наши саньясины просиживают там целыми днями вот уже год! Но Папа — вот проблема! — настоял, чтобы меня не допускали в Италию. И эти могущественные люди, премьер-министры и президенты... я не обладаю властью, но они втайне опасаются: у меня ведь есть полное право, я прошу только трехнедельную туристическую визу. Премьер-минис¬тр боится: страна католическая, выборы близятся, и если не послушать Папу, то голоса католиков ему не достанутся. Что это за власть, которая зависит от кого-то? Из-за того, что они могут не отдать вам свои голоса, вы — нищий и в постоянном страхе. Сейчас в Италии это превратилось в большую проблему, поскольку сто пятьдесят знаменитостей — нобелевские лауреаты, ученые, художники, поэты, актеры и актрисы с мировой известностью — подписали петицию в мою защиту, заявив, что это грубое нарушение свободы выражения и свободы передвижения. Теперь премьер-министр в гораздо большем затруднении, так как эти сто пятьдесят человек — мировые знаменитости, они тоже имеют вес. Если все они пойдут против него на выборах, то даже Папа будет не в состоянии спасти его.
	Вот почему он говорит: «Новое заявление, еще немного времени...» В действительности он хочет, чтобы время миновало, чтобы эти выборы миновали: тогда пять лет он не будет бояться. Но он ошибается. Когда бы я ни прибыл в Италию, я брошу вызов Папе. И я не требую, чтобы он прибыл сюда или к моим людям — у меня много саньясинов в Италии, — я хочу открытой дискуссии с ним в Ватикане перед всеми католиками. Так что ему не из-за чего тревожиться: все его люди будут там, а я приду один. Я знаю, у истины своя собственная власть. Этот Папа-поляк, конечно, знает, что у него нет ответов для меня, и лучше избежать поединка, так как мое предложение выглядит просто: если я потерплю поражение, я стану католиком; но если поражение потерпит он — я становлюсь Папой! Простое предложение. И тогда Ватикан становится моим царством. И даже если я получу визу, могу предсказать: на те три недели он убежит из Италии. Я просто закрою двери, чтобы он не мог убежать. Истинно, все в вашем естестве движется в неизменном полуобъятии, желанное и ужасающее, отталкивающее и заветное, то, что вы пресле¬дуете, и то, от чего бежали бы. Ваша жизнь — это ад, по простой причине: в вас нет ничего целого; все разделено. Ваша жизнь состоит из противоречий. Вы желаете чего-то и в то же самое время боитесь желать этого. Вы чувствуете, как что-то очень притягательно, но вы также и боитесь, и половина вас говорит: это отврати¬тельно. То, что вы преследуете, и то, от чего бежали бы... Вы делаете обе вещи сразу. Понаблюдайте за собой. Когда вы осуждаете, загляните внутрь себя; там должно быть некое одобрение. А когда вы любите — прямо за этим, как тень, следует ненависть. Поэтому не случайно, что пары все время сражаются и любят. Факти¬чески каждое сражение оканчивается любовью. Со временем это становится настолько обусловленным, что если они не сражаются, то не могут и любить — совсем как малые дети. Они продолжают таскать своего плюшевого медвежонка — грязного, замызганного, с виду как итальянский Папа. Они хотят избавиться от него, но они так привыкли к нему, что не могут спать без него. Только когда они обнимают своего медвежонка, они могут уснуть. Муж может воевать с женой, но пока не произойдут какие-то перегово¬ры, он не почувствует мира и покоя. Он принесет мороженое, цветы, новое сари. Он почувствует облегчение, лишь когда жена даст знак, что пора бросать сражение: «Поздно, нам пора спать». Они оба становятся плюшевы¬ми медвежатами друг для друга. В одном дворе все воевали, каждая пара сражалась... Вы замечали, что, когда женщина швыряет что-нибудь в вас — блюдце, чашку, — она никогда не попадает. Она не хочет задеть вас, а если и ранит, то тут же бросится искать мазь и... Но зачем вредить бедняге? Мужья и жены нашли очень хороший способ сражаться — подушками. Они не повредят друг другу; они швыряют подушки друг в друга и кричат друг на друга. Все соседи недоумевали: почему этот Сардарджи, проживающий в одной из квартир... почему из его квартиры никто никогда не слыхал визга и воплей, наоборот — каждый вечер они слышали только смех. Они не могли поверить: это действительно муж и жена, или он похитил чью-то жену? Почему они все время смеются? Над чем? Однажды все соседи обступили Сардарджи, когда он выходил из такси — он был водителем такси, — и спросили: «Мы больше не в силах противиться искушению: в чем секрет? Когда мы приходим домой, начина¬ется сражение и продолжается до поздней ночи, а вы — исключение: только смех! Расскажите нам ваш секрет, мы тоже хотим смеяться». Сардарджи сказал: «Было бы лучше вам не спрашивать, но если уж вы так любопытны, я расскажу вам правду. Секрет в том, что когда она швыряет что-то в меня и промахивается, смеюсь я, а если попадает в меня, смеется она. Таково соглашение. Поэтому вы все время и слышите смех; но мы в одной и той же лодке, разницы нет никакой». Человек разделен внутри себя. Вы никогда ничего не делаете от всего сердца — все в полуобъятии. Такое состояние не может создать мир, тишину, радость. Все это движется внутри вас, как свет и тень, парами... Здесь свет; сразу снаружи поджидает темнота. Когда тень бледнеет и исчезает, угасающий свет становится тенью другого света... Внутри вас находятся пласты и пласты. Вы снимаете кожуру одного слоя — еще один свежий слой открывается. Так и ваша свобода, теряя оковы, сама становится оковами большей свободы. Это безмерно важные изречения. Путешествие вечно; никогда не думай¬те, что паломничество где-то заканчивается. Вы избавляетесь от одной вещи, и вдруг видите — поджидает еще одна. Опять вы связаны; как только вы избавляетесь от этого, вы обнаруживаете что-то еще более неуловимое, чего вы никогда не видели прежде. Это правильные изречения, но Халиль Джебран не знает ничего за пределами ума. Он уходит в ум глубже всех — глубже любого Зигмунда Фрейда, Юнга, Адлера или Ассаджиоли, — но он никогда не выходит за пределы ума. А у нас на Востоке подход совершенно иной. Мы знаем, что ум вроде луковицы: слой на слое. Зачем тратить время? — просто идите за его пределы. Пятнадцать лет беспрерывного психоанализа, — а человек, каким был, таким и остается; ничего не изменяется. Но лишь небольшое усилие в медитации... а медитация — это просто шаг за пределы ума. Оставьте ум позади; нет нужды продолжать снимать его слои. Вы не есть ум, так же как вы не есть тело. Вы часть бессмертной жизни. Ваше тело, ваш ум полностью сосредоточены вокруг ложного Я. Как только вы выходите за пределы Я, то внезапно обнаруживаете небо, которое не имеет пределов. Некоторые звали его Богом, некоторые звали его Брахмой, но лучшее слово использовано Махавирой и Гаутамой Буддой: они назвали его мокша. Мокша означает «тотальная свобода» — свобода от всего того, что связывает вас, свобода от всего ложного, свобода от всего, что должно умереть. И как только вы освобождаетесь от всего ложного и смертного, двери бессмертия уже открыты для вас. Веды провозгласили вас амритасъя путрах: сыновья и дочери бессмер¬тия. И, за исключением медитации, никогда не было никакого пути, и никогда не будет никакого пути. Те, кто упускает медитацию, полностью упускают танец жизни. Я надеюсь, что никто из вас не упустит этот танец, эту песню, эту музыку вечности. — Хорошо, Вимал? — Да, Мастер. 3 КАЖДЫЙ МИГ 21 января 1987. Возлюбленный Мастер, Заговорила жрица и просила: «Скажи нам о Разуме и Страсти». И сказал он в ответ: «Часто ваша душа — поле битвы, где разум и рассудок ведут войну против страстей и влечений. Если бы я мог стать миротворцем в душе вашей, если бы мне удалось превратить разлад и соперничество ваших частиц в согласие и гармонию! Но как мне достичь этого, если вы сами не станете миротворцами, возлюбившими все частицы свои? Ваши разум и страсть — руль и паруса вашей плывущей по морю души. Если ваши паруса порваны или сломан руль, вы можете лишь носиться по волнам и плыть по течению либо недвижно стоять в открытом море. Ибо разум, властвующий один, — сила ограничивающая; а страсть без контроля — пламя, сжигающее само себя. Потому пусть ваша душа вознесет ваш разум на вершину страсти, чтобы он мог петь; и пусть она направит вашу страсть разумно, чтобы страсть жила, каждый день воскресая, и, подобно фениксу, возрождалась из пепла. Хотел бы я, чтобы вы считали ваш рассудок и ваши влечения двумя дорогими гостями в своем доме. Ведь не будете вы оказывать одному гостю больше почестей, чем другому; ибо тот, кто более внимателен к одному, теряет любовь и доверие обоих. Когда вы сидите среди холмов, в прохладной тени серебристых тополей, разделяя мир и спокойствие с дальними полями и лугами, — пусть тогда ваше сердце промолвит в тишине: «Бог покоится в разуме». Когда разразится буря, и могучий ветер начнет сотрясать деревья в лесу, а гром и молния возгласят величие неба, — пусть тогда ваше сердце воскликнет в трепете: «Бог движется в страсти». И раз вы дыхание в Божьем мире и лист в Божьем лесу, то и вы покойтесь в разуме и двигайтесь в страсти. Человечество страдало из-за жизни в разделении больше, чем по любой другой причине. Человек — единое органичное целое. Это должно быть вашим фундаментальным пониманием: нет способа отсечь любую из своих частей и все же оставаться счастливым. Да, все те части следует привести в гармоничное целое, совсем как оркестр... столько людей играют на различных инструментах, и если они не знают, как все эти разные инструменты должны слиться и стать одним, одной музыкой, тогда музыке не бывать совсем — только шум, который станет не утешением вашей душе, а беспокойством. Вся человеческая история — это история разделений. Отбрасывая это, отбрасывая то и цепляясь за одну часть своего существа... вы будете оставаться в несчастье, потому что блаженство рождается, когда все ваши части танцуют вместе в глубокой гармонии, без всякого конфликта. Зачем человек создал это шизофреническое состояние ума? Не без причины. Те, кто хочет господствовать над вами, те, кто хочет эксплуати¬ровать вас, те, кто хочет, чтобы вы остались в рабстве навсегда, — это их затея. Цельного человека невозможно угнетать, невозможно эксплуатиро¬вать и невозможно низвести до раба. Но есть люди, чья единственная амбиция — власть. Власть, по-видимому являющаяся единственным смыслом их жизни. Фридрих Ницше умер в доме умалишенных. Досадный факт: в то время как врачи объявляли его сумасшедшим, священники объявляли его сумасшед¬шим, его собственные друзья и семья объявляли его сумасшедшим, — он писал свою величайшую книгу, в доме умалишенных. Называется книга «Воля к власти». Глядя на книгу и зная о ее величии, каждый понимает, что все те люди, которые отправили его в дом умалишенных, просто старались избавиться от человека, каждое слово которого было стрелой. Они не в состоянии были вынести масштаб его личности. Они хотели, чтобы о нем совершенно забыли, чтобы о нем никто не знал. Конечно, он не был сумасшедшим; иначе величайшая книга его жизни не была бы написана в доме умалишенных. Сам он так и не увидел свою книгу — ее опубликовали после его смерти. Я просмотрел все его работы. Мне кажется, в «Воле к власти» он собрал все то, что было разбросано во многих написанных им книгах. Каждое утверждение настолько содержательно... безумец не может так писать. Она так логична, так глубока, что если вы сможете прочесть ее без предубежде¬ния, вы будете изумлены: одна из лучших книг в мире была написана сумасшедшим, в доме умалишенных! Его единственная вина была в том, что он не покорился обществу и его устаревшим порядкам, гнилым правилам. Его преступление состояло просто в том, что он был индивидуальностью по своему собственному праву, — а рабы не могут терпеть человека, который знает свободу и живет свободным. Его поступки и его слова — от свободы, но рабы раздражены, раздоса¬дованы, потому что не могут даже понять, о чем он говорит. Он кричит с вершины горы людям, которые ползают в темных долинах своего так называемого комфорта. Их большинство, но этот человек беспокоит их во всем, за что они цеплялись как за мудрость. Он доказывает, что все это сущая глупость. Халиль Джебран был под огромным впечатлением от Фридриха Ницше. В своей работе «Воля к власти» тот раскрыл сердце человечества — почему там нет музыки, а только страдание? Причина в том, что священники всех религий и политики всех разновид¬ностей идеологий стремятся к власти и не желают, чтобы человечество слушало человека, который говорит о единстве, внутренней гармонии, о неразделенном существе, едином и целом. Да, должны быть перемены, потому что все в вашем существе общество расставило таким образом, что там царит беспорядок: слуга стал господином, с господином обращаются как со слугой. Сердце не может кричать, оно лишь шепчет; громко кричащий ум совершенно не дает возможности сердцу передать вам свое послание. Эти очень важные изречения Халиль Джебран вкладывает в уста вымыш¬ленного поэта-мистика и философа Альмустафы. Меня всегда удивляло, почему он не захотел говорить прямо; сейчас это мне совершенно ясно: он не хотел испытать ту же судьбу, которую испытал Фридрих Ницше, — ведь никто не принимает всерьез поэзию. Фридрих Ницше пишет прозу, хотя его проза так прекрасна, что можно назвать ее поэзией. Но он разговаривает с человечеством непосредственно. Альмустафа создан вымыслом, и Халиля Джебрана никогда не объявляли сумасшедшим, никогда не принуждали жить в доме умалишенных просто потому, что он всего лишь писал беллетристику; самое большее — состави¬тель поэм. Он обезопасил себя, прячась за Альмустафой. Поэтому я хочу, чтобы вы помнили: все, что говорит Альмустафа, — это слова Халиля Джебрана. Вновь заговорила жрица и просила: «Скажи нам о Разуме и Страсти...» — об уме и сердце, о логике и любви... Веками человек считал их противоположными друг другу. Практи¬ческие интересы подсказывали ему, что прислушиваясь к обоим, он немину¬емо сойдет с ума: они противоречивы; необходимо выбирать. Те, кто выбирает разум, имеют все возможности быть могущественными в мире, но пустыми внутри. Те редкие души, которые выбирают страсть, любовь, сердце, — воспламеняются изнутри красотой, блаженством, благоуханием, но в окружающем мире они не властны. Жрица задает один из фундаментальных вопросов: Скажи нам о Разуме и Страсти... Как вы подходите к этим двум вещам? Обе существуют в человеке и кажутся — по крайней мере поверхностно — противоречивыми. Выбор должен быть сделан; в противном случае человек будет ехать на двух конях, и окончательным результатом может быть только бедствие. Она не знала, что проницательность Халиля Джебрана гораздо глубже, чем у жрецов и жриц, политиков и людей, у которых есть власть благодаря деньгам или престижу. И сказал он в ответ: «Часто ваша душа — поле битвы...» потому что вы никогда не двигались к корням своего существа. Разум говорит одно, сердце стремится к чему-то другому, и что бы вы ни выбрали, вы будете страдать, вы будете несчастны, поскольку половина вашего существа остается измученной, голодающей. Мало-помалу дистанция между разумом и сердцем станет такой огромной... как если бы вас перерезали электропилой на две части. Эти раздвоенные люди ведут внутри себя сражение, они становятся полем битвы. Это стратегия, и очень хитрая стратегия: если человека поставить в ситуацию, в которой он сражается сам с собой, у него не будет ни энергии, ни времени, чтобы восстать против рабства, против гнета, против эксплуатации; его внутренняя борьба так ослабит его, что каждый сможет господствовать над ним. Это искусный способ психологической кастрации. Из человека сделали импотента, и цель этого совершенно ясна. Если вы собранны и едины, то у вас есть целостность, индивидуальность и энергия, чтобы бороться против всего, что посягает на вашу свободу; и если все человечество обретет такую целостность, диктаторы исчезнут. Политикам нет места в справедливом человеческом обществе. В культурном обществе, что за нужда в законах, судах? Судьи, полицейские комиссары потеряют всю свою власть. Поэтому, чтобы не утратить власть, они держат вас в разде¬лении. Ницше говорил прямо и пострадал из-за этого. Ницше — одна из величайших жертв, понесенных человечеством из-за жадных к власти людей. Но эти люди не беспокоились насчет Халиля Джебрана: его будут читать как поэта: прекрасное развлечение, и ничего более. Часто ваша душа — поле битвы, где разум и рассудок ведут войну против страстей и влечений. Если бы я мог стать миротворцем в душе вашей, если бы мне удалось превратить разлад и соперничество ваших частиц в согласие и гармонию! Но как мне достичь этого, если вы сами не станете миротворцами, возлюбившими все частицы свои? Все, что дается вам существованием, не бывает без скрытой цели. У вас есть разум. У разума есть глаза, способность думать, находить нужную часть. У вас есть сердце со всеми его страстями. Но сердце знает, как петь, как танцевать, как любить. Как сердце не может создать науку и технологию, так же и разум не может создать любовь, мир, тишину — все те качества, которые позволяют превзойти обычное человечество. Сердце может дать вам крылья для выхода за пределы и полета одинокого к одинокому. Сердце — это дверь, за которой можно обнаружить Бога. Разум на это совершенно не способен. Он может делать деньги, он может создавать тысячи других субъективных вещей, но он не обладает способностью войти в свой внутренний мир. Тут не должно быть никакого конфликта. Разум действует в объектив¬ном мире, а сердце действует в субъективном мире. И если вы бдительны, медитативны, вы можете легко поддерживать равновесие между ними. Я назвал ваше сердце Зорбой, а полет вашего разума — который есть не что иное, как утонченная энергия мысли — Гаутамой Буддой. До сих пор Зорба и Будда боролись. Оба в проигрыше, потому что Будда не дает тотальной свободы Зорбе; но и Зорба не дает Будде никакой собственной жизни. Так вот, были Зорбы в мире... все их улыбки, вся их радость — без какой-либо глубины; даже не глубже кожи. И были Будды, радость которых глубока, бездонна — но с постоянным беспокойством от Зорбы, потому что Зорба не хочет умирать от истощения. И не так уж трудно свести их ближе, создать между ними дружбу и, в конце концов, глубокое единство. Есть одна древняя притча. Было двое нищих, один был искалечен и не мог ходить, а другой был слепым, но мог идти... Конечно, они конкурировали. Нищенствование — это бизнес, там тоже идет беспрерывная конкуренция — вы даже не замечаете, как нищий овладевает вами. Когда я узнал об этом, я очень удивился. Поскольку я путешествовал постоянно, я приходил на железнодорожную станцию так часто, что один старый нищий привык — просто начал считать само собой разумеющимся, что когда я возвращался из поездки или уезжал, он всегда по праву получал свою одну рупию. Сначала он неизменно благодарил. Когда я в первый раз дал ему рупию, он не мог поверить глазам — индийцы не дают рупий нищим. Но постепенно эта милостыня стала сама собой разумеющейся. Теперь и речи уже не было о благодарности, это стало рутиной. И я мог видеть по его глазам, что если я не дам ему рупию, он рассердится — я лишаю его одной рупии. Я никогда не лишал его, но однажды я был удивлен: старик исчез, а молодой человек, сидевший на его месте, заявил: «Не забывай про одну рупию». Я спросил: «Как ты узнал об одной рупии?» Он сказал: «Ты не знаешь... Я женился на дочери старика нищего». Я все же не мог понять: «Пусть ты женился, но где старик?» Тот ответил: «Он отдал мне всю округу железнодорожной станции как приданое и дал мне все имена, и твое имя — первое имя. Ты давал ему одну рупию каждый раз, приходил ты на станцию или уходил». Я сказал: «Это открытие, что у нищих есть свои территории». Они владеют ими, и могут отдавать как приданое своим зятьям! Я сказал: «Вот это да! Где же старик?» Тот ответил: «Он нашел другое место, возле госпиталя, так как нищий, который обычно сидел там, умер. Он выглядит старым, но он очень крепкий человек. Никто не захочет драться с ним». Нищие тоже в бесконечных конфликтах за обладание клиентами, поку¬пателями... Так вот, те двое нищих были рождены врагами, но однажды... Жили они за городом в лесу. Среди ночи лес загорелся, и не было никого, кто мог бы спасти их. Калека знал, что огонь подходит все ближе и ближе, и все деревья загорелись, но он не мог ходить. А слепой чувствовал возрастающий сильный жар. Так и случилось, что впервые они заговорили по-дружески: «Что происходит? — у тебя есть глаза, ты же можешь видеть». И они пришли к компромиссу, забыв все свои прошлые стычки. Слепой сказал калеке: «Садись ко мне на плечи, и мы станем как один человек. У меня хватит силы нести тебя, а у тебя есть глаза, ты видишь, куда идти, где найти дорогу из этого все нарастающего огня». И они оба спаслись. Весь город проснулся и беспокоился о нищих, но ни у кого не хватило отваги пойти в лес разыскивать их. Все знали, что один не мог ходить, все знали, что другой не мог видеть, но никто не учел возможности для них - стать одним. А когда все увидели их, выходящими из лесу живыми, никто не мог поверить своим глазам. Что за чудо произошло! Это старая, очень старая притча. В Индии есть одна из самых древних книг притч Панча Тантра; из Панча Тантры и взята эта история. И это история ваша, про вас. Дом в огне, смерть все ближе, но вы все еще не цельная индивидуальность; у вас внутри — поле битвы. Разум может видеть, но от одного зрения помощь невелика. Сердце может чувствовать, но только чувствовать — не много толку. А возможно ли такое: зрение и чувство больше не конкуренты, а соединяются в совместном предприятии — поиске смысла жизни? Это и есть то, что говорит Халиль Джебран: «Я знаю средство, но... если вы сами не станете миротворцами, возлюбившими все частицы свои... то такое чудо невозможно». Поэтому я и провозгласил нового человека как Зорбу-Будду, который есть встреча Востока и Запада, который есть встреча науки и религии, который есть встреча логики и любви, который есть встреча внешнего и внутреннего. Только в этих встречах внешнего и внутреннего — только в этих встречах — вы обретете мир; иначе вы останетесь полем битвы. Если вы несчастны — помните, что несчастье возникает от внутреннего сражения, которое продолжается днем и ночью. Бывали великие Зорбы в мире. «Ешь, пей и веселись, — вот их простая философия. — Нет жизни по ту сторону смерти. Бог — не что иное, как выдумка хитрых священников. Не трать свое время на ненужные вещи; жизнь коротка». У нас в Индии есть целая философия — система Чарваки. Пожалуй, Чарвака — самый красноречивый Зорба; послушайте его, он очень убедите¬лен: «Нет ни доказательства, ни очевидца какого бы то ни было Бога или жизни после смерти. Нет ни доказательства, ни опыта того, что существует бессмертная душа. Не попадайтесь на эти слова, которые были придуманы просто, чтобы создать конфликт внутри вас и сделать из вас христиан, индуистов, джайнов, буддистов, мусульман». Индия знала также и великих Будд. Они говорят: мир иллюзорен; все подлинное внутри, а все неподлинное снаружи. Не тратьте своего времени на желания и амбиции; они — та же самая материя, из которой сотканы сны. Воспользуйтесь тем небольшим временем, которое есть в вашем распоря¬жении, для движения как можно глубже внутрь, чтобы обрести храм Бога — вашу божественность. Если вы слушаете Будд, они кажутся убедительными. Если вы слушаете Зорб, они кажутся убедительными, — и вы уже в беде, потому что у вас внутри они оба. Я хочу, чтоб вы были миротворцем, не полем битвы. Пусть будет глубокая дружба между вашим разумом и вашей страстью, чтобы вы могли наслаждаться тем, что доступно снаружи... а доступно многое. Оно не иллюзорно, поступки Будд удостоверяют это. Им нужна пища — она не растет внутри. Им нужна вода — они должны искать и найти ее вовне. И все же они продолжают заявлять: «Все то, что вовне, иллюзорно». А Зорбы, хотя они и говорят, что живут только внешним, просто неразумны — ведь внешнее может существовать, только если есть внут¬реннее. Они нераздельны. Видели вы что-нибудь, у чего есть только наружное и нет внутреннего? Видели вы монету только с одной стороной? Какой бы тонкой вы ни сделали ее, обе стороны будут оставаться вместе. Первый шаг к пониманию: важнейшая установка — расслабиться и быть в любви со своим телом, со своим сердцем. Не создавайте никакого конфликта, сведите их ближе, — ведь столетия сделали их такими несоеди¬нимыми. Но когда они сблизятся и станут одним, вы будете не просто Зорбой и не просто Буддой, вы будете Зорбой-Буддой. Вы будете тотальным человеком. И в вашей тотальности будет красота, блаженство, истина. Ваши разум и страсть — руль и паруса вашей плывущей по морю души. Когда вы осознаете их единство, и они больше не в конфликте, внезапно вы почувствуете, как новое пространство возникает в вас: вы видите свою душу. Теперь нет конфликта в вашем теле, в вашем разуме, в вашем сердце; у вас есть время, спокойствие и пространство, чтобы увидеть нечто запре¬дельное — душу. Вы, по существу, треугольник: разум, сердце и душа. Но совсем немногие люди достигли души, потому что поле битвы не исчезает. У вас совершенно нет времени для исследования: Зорба продолжает тянуть вас наружу, а Будда продолжает тянуть вас внутрь. Это чуждая вам борьба, ее навязали все те, кто хочет, чтобы вы были слабыми, кто хочет, чтобы вы были бездушными — просто машинами, роботами. Он говорит: Ваши разум и страсть — руль и паруса вашей плывущей по морю души. Если ваши паруса порваны или сломан руль, вы можете лишь носить¬ся по волнам и плыть по течению... — и это то, чем занимается почти все человечество — носится по волнам и плывет по течению... либо недвижно стоять в открытом море — некая разновидность смерти перед смертью. Ибо разум, властвующий один, — сила ограничивающая. Разум имеет свои пределы. Он не может принять то, что беспредельно. А страсть без контроля — пламя, сжигающее само себя. Ваша страсть — это ваш огонь, огонь вашей жизни. Но беспризорный, непослушный, невежественный, огонь уничтожает сам себя. И тот же самый огонь мог бы быть использован разумом для разрушения границ, для сожжения тюремных ограничений — и все небо стало бы вашим. Потому пусть ваша душа вознесет ваш разум на вершину страсти. Страсть не знает границ. Ваша энергия — это неиссякаемый источник, потому что ваша энергия — это энергия целой вселенной. Пусть ваша душа вознесет ваш разум на вершину страсти, чтобы он мог петь. Благословен человек, чей разум начинает петь и танцевать, — ведь разум знает лишь любопытство, сомнение, вопросы; ему не известно ничего о пении, танце, праздновании — о том, что относится к вашему сердцу. Но если ваша душа, ваше осознание сведут их вместе, они станут партнерами по танцу, партнерами по песне, настолько глубоко созвучными, что вся их двойственность исчезнет. По-моему, это исчезновение двойственности и есть начало новой жизни, в которой нет места конфликту, нет места полю битвы. Ваша жизнь начинает превращаться в сад Эдема. Всех ваших энергий достаточно для создания рая внутри вас. Вам говорили, что если вы последуете неким условиям как христианин, индуист или мусульманин, вы войдете в рай. Но я говорю вам: никогда вам не войти в рай. Это рай входит в вас, в тот миг, когда поле битвы исчезает, и ваше сердце и разум танцуют в созвучии. Рай ждет того мгновения, когда он сможет войти. В этой радости, тишине и спокойствии рай обязательно придет к вам. Вся идея вашего стремления к раю бессмысленна. Не бывает рая вне вас, и не бывает ада вне вас. Вы живете в аду — когда вы в конфликте, сражаетесь с собой. И в вас есть небеса — когда там абсолютная тишина, а в вашем существе возникает песня тотальности, органичного единства. И пусть она направит вашу страсть разумно, чтобы ваша страсть жила, каждый день воскресая... То, что Халиль Джебран говорит... никогда не забывайте — это не только слова, это зерна, которые могут преобразить вас в прекрасный сад, где птицы будут петь, цветы будут распускаться, и рай ожидает момента постучаться к вам в двери: «Я пришел — ты готов?» Он говорит о том, что первым делом разум должен быть вознесен вами, вашим осознанием на высоту страсти, «чтобы он мог петь». И вторая часть, более значительная: И пусть она направит вашу страсть разумно... — так, чтобы вы не заблудились, нащупывая дорогу вслепую. На вершинах без глаз очень опасно, лучше оставаться в долине со всеми другими слепыми людьми. Хотя при падении вы и не умрете — возможны ссадины или переломы, но не смерть. Пусть разум направит вашу страсть, пусть он станет глазами вашего сердца, и тогда вы узнаете, почему христиане говорят, что после распятия было воскресение. Его, может, и не было — возможно, это не исторический факт, — но в нем бездна психологической и духовной глубины. Каждое мгновение ваша страсть умирает, потому что страсть не знает ничего в прошлом и ничего в будущем — это накопления разума. Страсть знает только миг настоящего; каждый миг она умирает, и, если направлена глазами разума, каждый миг будет воскресать. Она будет умирать, и она будет воскресать — свежее, моложе, лучше, вновь очищенной. ...и подобно фениксу возрождалась из пепла. Мифологическая птица феникс — это, на самом деле, способ рассказать вам, что вы должны научиться умирать каждый миг и рождаться снова каждый миг. Ваша жизнь должна быть беспрерывной смертью и беспрерыв¬ным воскресением, и вы останетесь свежими до самого последнего дыхания; в противном случае пыль будет накапливаться, и вы умрете, лет на тридцать-сорок раньше, чем люди скажут: «Этот парень мертв». Хиппи обычно говорили: никогда не доверяй никому, кто прошел тридцатилетний рубеж; потому что в возрасте тридцати или около того личность умирает, а потом живет сорок или пятьдесят лет посмертной жизнью, поскольку воскресение не сбывается. Но хиппи были только реакцией, вот почему вы не найдете ни одного старого хиппи. Они все умерли в возрасте тридцати; теперь они живут своей посмертной жизнью на базаре, и весьма умело. Они совсем забыли о том, что было просто грезой, через которую проходит каждый молодой человек; теперь они смеются над этим — это не что иное, как затухающая память. Я искал старого хиппи — мне так и не повезло. Старых хиппи нет просто потому, что они не знают: дело не в реакции на общество. Дело во внутренней трансформации, в постижении алхимии того, как мирно умереть и дать энергии воскреснуть — словно феникс — из собственного пепла. Это одна из самых модных и значительных метафор. Я не встречал другой метафоры, столь же важной и сильной. Это целая философия религии: умирая и возрождаясь, вы всегда остаетесь свежими, вы всегда остаетесь в потоке; вы не просто стареете — вы растете. Стареть — не велика важность; все животные стареют, все деревья стареют. Только человек имеет привилегию, прерогативу — расти и оста¬ваться таким же свежим и молодым — даже в преклонном возрасте, — каким он был до тридцати лет. Полный грез о запредельном, даже на смертном одре он не грустит о том, что оставляет эту землю; напротив, он в крайнем волнении от нового паломничества, которое собирается начать, потому что ему известно: смерть — это не смерть, всякая смерть — это и воскресение тоже. Однако это становится истиной лишь тогда, когда ваш разум и ваша страсть едины, когда ваши Зорба и Будда не сражаются, а обнимают друг друга. Хотел бы я, чтобы вы считали ваш рассудок и ваши влечения двумя дорогими гостями в своем доме. Ведь не будете вы оказывать одному гостю больше почестей, чем другому; ибо тот, кто более внимателен к одному, теряет любовь и доверие обоих. Я слыхал о человеке, который любил двух женщин. Обе женщины хотели уверенности и гарантии: «Будь честным и скажи, на ком ты собираешься жениться». А для бедняка это было трудной задачей, потому что одна из них, очень красивая женщина, была совсем бедна, а другая, весьма невзрачная, была безмерно богатой, и все это богатство доставалось ему. Можете представить себе его положение. Они поехали кататься на лодке, наслаждались морем и солнцем. Вдруг богатая женщина сказала ему: «Останови лодку здесь, посреди океана. Я не могу ждать дольше. Ты должен решить. Скажи нам, кого ты любишь?» Этот человек, видимо, был очень разумным. Он сказал: «Что за вопрос ты задаешь? Я люблю каждую из вас больше, чем другую». И обе женщины были бесконечно довольны. Когда вы сидите среди холмов, в прохладной тени серебристых тополей, разделяя мир и спокойствие с дальними полями и лугами, — пусть тогда ваше сердце промолвит в тишине: «Бог покоится в разуме». Когда разразится буря, и могучий ветер начнет сотрясать деревья в лесу, а гром и молния возгласят величие неба — пусть тогда ваше сердце воскликнет в трепете: «Бог движется в страсти». И раз вы - дыхание в Божьем мире и лист в Божьем лесу, то и вы покойтесь в разуме и двигайтесь в страсти. Это величайший синтез, который необходим человеку — и необходим немедленно, потому что все человечество прошлого упустило этот синтез, эту синхронизацию. Но я хочу, чтобы мои люди наслаждались Богом всегда: днем Бог — свет, а ночью Бог — темнота. Не создавайте никак конфликтов. Когда-нибудь вы перестанете быть полем битвы, вы станете храмом, и вы не будете покупать Божью статую, чтобы лелеять ее в храме. Живой Бог всегда входил в существо человека, который превратился в святое место, которое стало священным. У вас есть все необходимые составляющие. У вас есть все требуемые возможности. Если вы упустите их, никто иной не будет отвечать за это, кроме вас. Бог просто ждет у двери, но вы в таком беспорядке, что кому захочет входить внутрь? И даже если Он стучит к вам в дверь, вы не услышите... там по-прежнему столько борьбы, что вы и не собираетесь прислушиваться к слабому стуку в дверь. Нет сильного электрического звонка на вашей двери, который бы Бог мог нажимать... Он все еще пользуется старым человеческим способом — стучать Своей собственной рукой. Это показывает Ему, подготовлены ли вы, готовы ли воспринять Его — или не готовы; стали ли вы хозяином — чтобы Он мог стать гостем? — Хорошо, Вимал? — Да, Мастер. 4 Раковины прошлого 21 января 1987. Возлюбленный Мастер, Потом просила женщина: «Скажи нам о Боли». И он сказал: «Ваша боль — это раскалывание раковины, которая заключает ваше понимание. Как косточка плода должна расколоться, чтобы ее сердцевина предстала солнцу, так и вы должны познать боль. Если бы ваше сердце не уставало изумляться каждодневным чудесам жизни, то ваша боль казалась бы вам не менее изумительной, чем ваша радость; И вы приняли бы времена года своего сердца, как всегда принимали времена года, проходящие над вашими полями. И вы безмятежно смотрели бы сквозь зимы своей печали. Многое из вашей боли выбрано вами самими. Это горькое зелье, которым лекарь в вас исцеляет ваше больное Я. Поэтому доверьтесь лекарю и пейте его лекарства в молчании и спокойствии: Ибо его руку, пусть тяжелую и жесткую, направляет заботливая рука Незримого, И хотя обжигает вам губы чаша, которую он подносит, она сделана из глины, которую Гончар смочил своими святыми слезами». Оказывается, очень трудно, даже человеку масштаба Халиля Джебрана, оставить глубоко укорененную мужскую шовинистическую позицию. Я говорю это потому, что его изречения — устами Альмустафы — в некотором смысле справедливы, но все же в них упущено кое-что очень существенное. Альмустафа забывает, что вопрос задан женщиной, — и его ответ, слишком общий, применим и к мужчине, и к женщине. Но истина в том, что боль и страдания, через которые прошли женщины мира, в тысячу раз сильнее тех, которые когда-либо знал мужчина. Вот почему я говорю, что Альмустафа отвечает на вопрос, но не тому, кто его задал. А если отвечают не вопрошающему, то ответ остается поверхностным — как бы глубоко он ни звучал. Мне хочется, чтобы вы всегда помнили: везде, где я вижу, что маленькая фраза, а иногда только слово, могут углубить его, сделать более правдивым, более сострадательным... Ответ оказывается академичным, философским. В нем нет понимания того, что мужчина натворил с женщиной, — а это вопрос не одного дня, а тысячелетий. Он даже не упоминает об этом. Напротив, он продолжает делать то же самое, что священники и политики делали всегда, — давать утешения. За прекрасными словами нет ничего, кроме утешения. А утешение не может заменить истину. Просила женщина... Разве не удивляет, что из всей толпы никакой мужчина не спросил о боли? Просто случайность? Нет, безусловно, нет. Очень уместно, что женщина задала вопрос: «Скажи нам о боли», — потому что одна женщина знает, сколько ран она перенесла, сколько рабства — физического, умствен¬ного и духовного; она страдала, и до сих пор страдает. Женщина задета в глубочайшей сердцевине своего существа. Никакой мужчина не ведает глубины боли, могущей войти в вас и уничтожить ваше достоинство, вашу гордость, саму вашу человечность. Альмустафа сказал: «Ваша боль — это раскалывание раковины, которая заключает ваше понимание». Очень бедное изречение — настолько поверхностное, что мне даже стыдно за Халиля Джебрана. Любой идиот может сказать такое. Это не Достойно Халиля Джебрана: Ваша боль — это раскалывание раковины, которая заключает ваше понимание. Слишком простое и общее утверждение. Как косточка плода должна расколоться, чтобы ее сердцевина предстала солнцу, так и вы должны познать боль. Я ненавижу это изречение; в нем утверждается та идея, что вы должны испытывать боль. Это трюизм, но не истина. Это простой факт — зерно должно пройти через великое страдание, потому что пока зерно не умрет в своем страдании, дерево ни за что не родится, и замечательная листва красота цветов никогда не войдут в существование. Но кто помнит, то зерно - это его решимость умереть ради того, чтобы неведомое родилось? То же самое верно, если раковина, которая заключает ваше понимание, проходя через страдание, ломается, дает свободу вашему пониманию тут есть определенная боль. Но что такое раковина? Вот так поэты бежали от распятий; он должен был объяснить, что такое раковина, — все знания, вся ваша обусловленность, весь процесс вашего воспитания, ваше образование, ваше общество цивилизация — это они составляют раковину, которая держит вас и ваше понимание в заключении. Но он не упоминает ни единым словом о том, что он подразумевает под «раковиной». Очевидно, никакая религия не осуждала Халиля Джебрана. Если бы он был более искренним и честным, он и сам узнал бы, что такое боль. Его только хвалили за его прекрасные поэтические сказания, но за этой похвалой есть какая-то слабость; что-то от труса все еще таится во мраке его души. Если бы он сказал: «Ваша религия, ваша философия, ваша политическая идеология, ваша национальность, ваша раса — все это составные части вашего тюремного заключения», — тогда вместо международного почета уважения он был бы осужден всеми религиями, всеми нациями, всеми расами — то есть почти всем миром. Я проходил через такую боль всю свою жизнь, поэтому, когда я говорю это, то говорю на основании своего собственного опыта. Сделайте хоть одно заявление против тех, кто извлекал выгоду, низводя все человечество к рабству, и все власть имущие будут против вас. А массы слепы, массы не разумны, массы бедны; они не будут слушать меня — что я могу дать им? Я могу дать им понимание, но они не могут есть понимание, они не могут прожить на понимании. А их собственная обусловленность, все то, чему они были обучены, — это и есть их мудрость. Так что не только власть имущие, но и те, кого эксплуатируют, чью силу отняли власть имущие, — иначе, откуда им брать силу? — те тоже последуют за ними. Власть имущие — это пастухи, и они низвели все человечество до уровня овечьего стада. Это почти невероятно, что те, кто мог поднять человечество и его сознание к такой красоте, мудрости и радости, никогда не были услышаны, хотя они и кричали с крыш. Все усилия были приложены, чтобы или заставить их молчать, или распять их. Те, кто не имел мужества, видя все это, оставались молчаливыми; но даже и молча — вы тоже участвуете в страдании, через которое проходит все человечество. Лишь немногие люди говорили — и они были отравлены, распяты, убиты, зарезаны. Вы убивали своих друзей. Вы убивали тех, кто любил вас так сильно, что был готов пожертвовать своей жизнью, но не оставаться молчаливым. И вы шли за своими врагами, которые сосут вашу кровь каждый миг. Когда я заговорил впервые о контроле рождаемости и легализации абортов, меня осуждали все. Если бы они послушали меня в то время, сегодня Индия могла бы быть богатой, потому что когда я начал говорить людям: «Этот рост населения убьет вас, уничтожит вас», — тогда было только четыреста миллионов людей в Индии. Через тридцать лет их стало девятьсот миллионов — появление пятисот миллионов человек можно было предотвра¬тить, и страна не погибала бы от голода. И все же они не согласились выслушать меня. Они до сих пор слушают шанкарачарьев, которые против контроля рождаемости, они слушают Мать Терезу, которая против контроля рождаемости. Они и есть ваши враги. Но, кажется, вы так слепы, что не можете видеть простые факты. Альмустафа говорит: Ваша боль — это раскалывание раковины, кото¬рая заключает ваше понимание. Это верно, но было бы более понятно, если бы он объяснил, что подразумевать под «раковиной», потому что все зависит от смысла слова «раковина»: что это такое — раковина? Люди будут читать это просто как выдумку, поэзию, и никто даже не обратит внимания на слово «раковина», которое содержит все ваше прошлое. А если вы не готовы порвать со своим прошлым — будет больно, это же ваше прошлое; нелегко просто бросить его. Это не одежда, которую вы можете сменить, — это как содрать свою кожу. Но без прохождения через эту боль невозможно никакое понимание. Это верно и для мужчин, и для женщин, но более верно для женщин, потому что все прошлое создано мужчиной; женская роль — быть просто тенью, чем-то не очень существенным. Все индуистские воплощения Бога — мужчины; это так удивляет и шокирует: они признают животных как инкарнацию Бога, но они не признали ни единой женщины как инкарнации Бога. Женщиной полностью пренебрегали, с нею не считались вообще. Жен¬щины составляют половину мира, и тысячелетиями у них не было права голоса. В Китае верили, что женщина не имеет души, и таким образом вопрос боли не возникал. Если вы ломаете свою мебель, неужели мебель будет так уж сильно страдать? Будет здесь боль? Если вы ударите по столу, будут слезы? Китай веками относил женщин к вещам; отсюда, по китайской морали, убить собственную жену — не преступление. Это ваша жена, это ваше имущество; вы можете делать с ней все, что захотите. В Индии... Гаутама Будда — мужчина, его великие ученики — Махакашьяпа, Шариапутта, Моггальян — все мужчины. Была ли хоть одна женщина, которая смогла подняться к тому же сознанию? Но сам Гаутама Будда отказывался инициировать женщин, словно они не из рода человеческого, а из какого-то дочеловеческого состояния. Зачем беспокоиться о них? — пускай, сначала достигнут мужского состояния. Гаутама Будда утверждал, что мужчина — это перекресток, с которого можно двигаться куда угодно — к просветлению, к окончательной свободе. Женщина не упоминается вовсе. Она не перекресток, а совершенно темная улица, где муниципалитет даже не установил фонарей; она не ведет никуда. Мужчина — это суперавтострада; поэтому сначала пусть женщина придет на суперавтостраду, пусть станет мужчиной, родится в мужском теле, тогда для нее будет какая-то возможность стать просветленной. Говорит Альмустафа: ...так и вы должны познать боль, — но чего ради? Если женщина не может стать просветленной, зачем ей нужно идти через боль? Она не из золота, чтобы, проходя сквозь огонь, становиться чище. Если бы ваше сердце не уставало изумляться каждодневным чудесам жизни, то ваша боль казалась бы вам не менее изумительной, чем ваша радость... Это верно, но иногда истина может быть очень опасным, обоюдоострым мечом. С одной стороны она защищает, с другой — разрушает. Это верно, что если в ваших глазах сохраняется способность к изумлению, то вы поразитесь, узнав, что даже боль имеет свою сладость, свое собственное чудо, свою собственную радость. Она не менее изумительна, чем сама радость. Но удивительный факт: женщина всегда была более похожа на ребенка, более полна изумлением, чем мужчина. Мужчина всегда за знание, — а что такое знание? Знание просто означает избавление от изумления. Вся наука старается демистифицировать существование, а слово «наука» означает знание. И это самый простой факт: чем больше вы знаете, тем меньше изумляетесь. Пойдите утром на прогулку с маленьким ребенком... Мой отец обычно поднимал меня с кровати рано утром, в пять часов. Это бывало за час до восхода солнца, повсюду еще было темно. И я говорил ему много раз: «Не могу понять, что за арифметика такая? Когда я хочу бодрствовать, меня заставляют идти спать. Когда ночное небо в звездах и я хочу пойти на реку, мне не разрешают. А потом, когда звезды исчезают, солнце еще не взошло, и я сонный, — меня заставляют идти на утреннюю прогулку. Ты тащишь меня! — разве это утренняя прогулка? Я просто хочу понять логику этого». Каждый ребенок чувствует это — каждый без исключения, ведь семья хочет избавиться от него: «Иди спать». Не беспокой нас. И они хотят, чтобы ребенок вставал рано утром. Мой отец любил цитировать древнее изречение, которое существует на всех языках во всем мире: «Рано ложись и рано вставай, и ты сохранишь здоровье и мудрость». Я говорил: «Странная логика». Но делать было нечего; он так настаивал, что мне приходилось идти. А когда исчезала темнота и птицы начинали петь... утренняя свежесть... и прекрасный восход, как будто приходит новое солнце — старое умерло прошлой ночью, — я задавал ему много вопросов. Он говорил: «Во время прогулки ты должен молчать». Я сказал: «Я могу молчать лишь при одном условии». Он спросил: «При каком?» Я ответил: «Мое условие таково: не тревожь мой сон утром. Ты можешь выбирать. Если ты разбудишь меня, ты разбудишь также и мой разум. Хорошо, что люди в Англии берут на прогулку своих собак: я же не собака! Так или иначе, ты должен сам отправляться на свою прогулку; куда бы ты ни захотел идти — иди... Даже если ты не захочешь вернуться, никто не будет беспокоиться об этом. Однажды ты уйдешь и не возвратишься — это может произойти в любой день. Но если ты вытаскиваешь меня из кровати, то будь готов к моим вопросам. А мои вопросы не от любопытства... Я чувствую непрерывное изумление от всего, что вижу». Он сказал: «Я не могу оставить тебя спящим. Я закладываю основание для всей твоей жизни. Это здоровая привычка, потому что воздух свежий, солнце молодое, все спят, повсюду тишина. И птицы поют лишь время от времени; их пение не нарушает тишину — напротив, оно углубляет ее». Я ответил: «Согласен». Он предложил: «Давай найдем компромисс». Я сказал: «Не верю в компромиссы. Либо я прав, либо ошибаюсь. Что за компромисс? Что ты подразумеваешь?» Он ответил: «Тебе не нужно делать ничего; это все мое дело. Я буду брать тебя на утреннюю прогулку, ты можешь задавать любые вопросы, какие захочешь, и столько вопросов, сколько захочешь, но я не буду отвечать». Я сказал: «Очень хорошо». И это была действительно радость! Я дергал его за рубашку, толкал его, задавая вопросы. Пять минут он сохранял молчание, а потом раздражался. Он говорил: «Что за мальчишку я взял? Ты не даешь мне наслаждаться моей прогулкой!» А я говорил: «А как насчет моего сна?» В конце концов, он махнул рукой: «Ты спи, а я буду ходить на прогулку» Когда вы стареете, вы теряете чувство изумления, вы становитесь все более и более вялыми. А причина этого в том, что теперь вы знаете все. Не знаете ничего, но ваш ум полон заимствованных знаний, и вы даже не подозреваете, что под этим нет ничего кроме темноты и невежества.
	В Индии было только две личности, известные как махатма, великая душа. Один был Махатма Ганди, другой — Махатма Бхагвандин. Махатма Бхагвандин обычно останавливался в моей семье — он постоянно путешес¬твовал. Я никогда не встречал человека таких обширных знаний; он знал столько, что был почти девятым чудом света! С ним я обычно ходил на утреннюю прогулку. Он нуждался во мне, потому что был переполнен знаниями и хотел, чтобы кто-то задавал ему вопросы. Мой отец сказал: «Странно. Я устал от тебя, но всякий раз, как приезжает Махатма Бхагвандин, он не приглашает в компанию никого другого, он берет только тебя. Мне раньше приходилось вытаскивать тебя из кровати, но когда он здесь, то ты вытаскиваешь его из кровати. Не в пять, а в четыре, даже в три часа просишь: «Давай пойдем, погуляем». Порой он, бывало, говорит: «Сейчас слишком рано!» Я отвечаю: «Ничего не рано. Чем раньше, тем мудрее ты становишься». Но он наслаждался моей компанией, потому что я беспрерывно спраши¬вал обо всем. Он знал названия всех деревьев, знал их медицинское применение. Он сам был чудом. Но однажды наша дружба закончилась, потому что я задал не тот вопрос; он его, однако, понял перед смертью... Я был у него за три дня до его смерти, и он признался: «Ты был прав, прости меня. Я знаю, моя жизненная энергия исчерпана, это вопрос нескольких часов, самое большее нескольких дней. Ты прибыл вовремя, чтоб повидать меня. Я ждал тебя, потому что должен извиниться перед тобой». Я спросил: «О чем ты говоришь?» Я совершенно позабыл. Прошло много лет с тех пор, как он разгневался из-за того, что я спросил: «Я понимаю, ты знаешь много о деревьях, звездах, о земле, ты знаешь много всего, и о чем бы я ни спрашивал, ты никогда не говорил: я не знаю; но теперь я хочу спросить: ты знаешь себя? И не обманывай ребенка, ведь это будет настоящий грех. Я спрашиваю потому, что люблю и уважаю тебя. А во-вторых, все эти знания, что ты собрал, — помогут ли они тебе познать себя? И разве это не заимствованные знания? Что за смысл в твоем знании латинского названия дерева, медицинского употребления его листьев, коры, корней, цветов? Это твое собственное открытие, или ты просто насобирал информации?» Он разгневался. Я сказал: «Твой гнев — исчерпывающий ответ. Ты никогда прежде не гневался, поскольку я спрашивал о том, о чем ты собрал информацию. Ты ходячая Британская Энциклопедия — согласен. Но как же насчет тебя? Все это знание исчезнет, когда смерть постучится в твою дверь, и тебе это не поможет». Он был так разгневан, что сказал моему отцу: «С завтрашнего дня я отправляюсь на утренние прогулки один». Мой отец сказал: «Я же советовал вам это с самого начала. Зачем было брать лишнюю заботу на себя?» Тот сказал: «До сих пор с ним не было никаких хлопот, но сегодня он определенно довел меня. Прошел целый день, но его вопрос все еще не выходит у меня из головы». И вот прошло много лет, и перед тем как он умер — это было где-то около 1960 года, я по чистой случайности возвращался из Варды... Сын Махатмы Ганди, Рамдас очень заинтересовался мною, потому что, как он выразился, «вы единственный человек, который критиковал моего отца, все остальные поклонялись ему. Я замечал не раз, что он сбивается на слишком нелогичные, суеверные вещи, но он был человеком огромного влияния. Лучше было помалкивать — ведь что случилось с моим старшим братом Харидасом? Его вышвырнули из дому, а матери было сказано: "Если ты позволишь ему хоть раз войти в дом, запомни: ты последуешь за ним!"» Харидас так никогда и не смог войти в дом снова. Еще двадцать лет прожил Махатма Ганди и всегда отказывал сыну, заявляя, что не хочет даже видеть лицо Харидаса. А в чем было преступление Харидаса? Его преступ¬ление заключалось в том, что он хотел стать образованным. Ганди был против образования, он был против всего нового, современного. Поэтому, естественно, другие дети очень боялись его. Рамдас очень заинтересовался мной, потому что я раскритиковал Ганди по всем пунктам, и никакой гандист не осмелился ответить мне хоть что-нибудь — они и не могли ответить. Поэтому, когда Ганди умер и Рамдас стал главой его ашрама, он обычно приглашал меня время от времени. Итак, я ехал из Варды, а Махатма Бхагвандин жил в Нагпуре, это как раз по дороге. Прямо в поезде, случайно, один из моих друзей, также очень близкий с Махатмой Бхагвандином, рассказал мне: «Тебе известно, что он может умереть не сегодня завтра? Задержись здесь хоть на день». Я отправился в госпиталь. Я никогда не видел такого ужасного состояния — от Бхагвандина остались одни кости, просто скелет, покрытый кожей, и он беспрерывно кашлял, отхаркивая слизь. Его легкие могли отказать любой миг. И доктор сказал: «Это ужасно, но у нас нет никакого средства». Увидя меня, Бхагвандин улыбнулся и сказал: «Я надеялся, что кто-то сообщит вам, потому что хочу, прежде чем покинуть мир, извиниться за свой гнев. Вы были правы: все мои знания бесполезны. Можно знать весь мир, но если не знаешь себя — это пустое знание, бремя, которое тащишь напрасно». Он сказал: «Я умираю; и все же я не знаю, как ответить вам. Ваш вопрос стоял передо мной все эти годы, но я не знаю, как познать себя. И сейчас слишком поздно — возможно, завтра меня не станет». Я сказал: «Никогда не слишком поздно. Каждого из нас может не стать завтра; даже юноша, совершенно здоровый, может погибнуть от сердечного приступа. Вам будет трудно... Я вижу — вы не можете даже говорить, вы кашляете и отхаркиваете мокроту, и ваше тело превратилось в скелет; но даже в этом состоянии простая медитация, випассана, может помочь, открыт дверь. А как только вы поняли, что все ваши знания бессмысленны, вы почти готовы к прыжку в безмолвие, в свой внутренний центр — единственное, что уходит с вами. Прежде чем вы оставите тело, по крайней мере, познакомьтесь с этим. Небольшое знакомство с собой может дать вам новую жизнь на более высоком уровне». Альмустафа не упоминает о том, что женщины всегда остаются более похожими на детей, чем мужчины; это одна сторона их красоты — их невинность: они не знают. Мужчина никогда и ничего не позволял им знать. Им известны незначительные вещи — как содержать дом и кухню, как заботиться о детях и муже, — но это не то, что может защитить... Это не великое знание; это легко отшвырнуть в сторону. Вот почему всякий раз, когда женщина приходит слушать меня, он слушает меня более внимательно, более сердечно, с большей любовью. А когда мужчина впервые слышит меня — он очень стоек, бдителен, опасается возможного влияния, вреда, если мои слова не соответствуют его знаниям. Или, если он очень хитер, то интерпретирует все, что говорится, в соответствии с собственным знанием и затем заявляет: «Я знал все это, здесь ничего нового». Это его способ защитить свое эго, сохранить прочную раковину. И пока раковина не расколота, а вы не обрели способность изумляться как ребенок, у вас нет возможности даже побывать в пространстве, которое мы всегда называли душой и которое является самой вашей сущностью. Я наблюдал это во всем мире — женщина слушает, и можно видеть блеск изумления в ее глазах. Это не поверхностное, это коренится глубоко в ее сердце. Но Халиль Джебран не упоминает об этом, хотя вопрос задан женщиной. На самом деле мужчина настолько малодушен, что боится задавать вопросы, ведь ваш вопрос выдает ваше невежество. Вы обнаружите, что все лучшие вопросы в «Пророке» задают женщины - о любви, о супружестве, о детях, о боли, — подлинные, настоящие... не о Боге, не о какой-нибудь философской системе, а о самой Жизни. Они могут и не выглядеть великими вопросами, но на самом деле это — величайшие вопросы, и человек, способный разрешить их, вступает в новый мир. Но Альмустафа отвечает так, будто вопрос был задан кем угодно, любым ХYZ — он отвечает не вопрошающему. А мой подход всегда таков: истинный вопрос — это сам вопрошающий... Почему вопрос возник у женщины, а не у мужчины? Потому что женщина испытывала рабство, женщина испытывала унижение, женщина испытывала экономическую зависимость, и сверх всего этого она была постоянно беременной — испокон веков. Она жила болью, болью и болью. Растущий в ней ребенок не давал ей есть — она всегда чувствовала отвращение, рвоту. Когда ребенок дорастает до девяти месяцев, происходит его рождение — это почти смерть женщины. Она еще не оправилась от одной беременности, как муж готов сделать ее беременной снова. Кажется, что единственная функция женщины — быть фабрикой по производству толп. А какова функция мужчины? Он не принимает участия в ее боли. Десять месяцев она страдает, при рождении ребенка она страдает, а чем же занимается мужчина? Что касается мужчины, то он попросту использует женщину как объект для удовлетворения своей страсти и сексуальности. Он совсем не озабочен последствиями для женщины, и по-прежнему продолжает свое: «Я люблю тебя». Если бы он действительно любил ее, мир не был бы перенаселенным. Его слово «люблю» совершенно пустое: он обращается с ней почти как со скотом. И вы приняли бы времена года своего сердца, как всегда принимали времена года, проходящие над вашими полями. Верно, и все же не абсолютно верно: верно, если вы забываете вопрошающего, но не верно, если вы помните вопрошающего. Только как философское утверждение это правильно. И вы приняли бы времена года своего сердца... Иногда удовольствие, иногда боль, а иногда просто равнодушие — ни боли, ни удовольствия. Он говорит: «Если вы принимаете времена года своего сердца, как всегда принимали времена года, проходящие над вашими поля¬ми...» С внешней стороны это правильно. Принятие чего угодно дает вам некоторый мир, некоторое спокойствие. Вы не слишком обеспокоены, вы знаете: это тоже пройдет. Но что касается женщины, различие есть. Она постоянно живет в одном сезоне — боль и боль. Сезоны не изменяются от лета к зиме... или к дождям. Жизнь женщины действительно тяжела. Она не так тяжела сегодня, но это лишь в передовых странах. В так называемых развивающихся странах, которые в действительности не разви¬ваются, которые в действительности — неразвитые страны... Единственное слово изменили; их прежде называли «неразвитыми» странами. Это и есть хитрость человеческого ума, так как слово «неразвитые» задевает — отсюда «развивающиеся страны», чтобы скрыть тот факт, что ничто не развивается. Восемьдесят процентов населения Индии живет в деревнях, где вы видите настоящую нужду, через которую проходит женщина. Она проходила через такую нужду веками, и для нее сезон не меняется. Если вы учтете этот факт, то такое изречение становится антибунтарским, оно становится уте¬шением: «Прими рабство от мужчины, прими муки от мужчины». Вас удивит, что один из великих святых, которому поклоняются индуисты, Тулсидас, — его книга о жизни Рамы, наверное, самая читаемая у индусов — говорит: «Так же, как вы не можете производить звуки, не ударяя в барабан...» Конечно, Ниведано подтвердит, что в барабан нужно бить, иначе звуков не будет. А Тулсидас относит женщину к той же категории — барабаны, неприкасаемые, животные и женщина: если вы не будете бить ее, ваша жизнь станет несчастной. Время от времени женщину нужно бить — неважно, есть какой-нибудь предлог для этого или нет, — чтобы знала свое место. Этот человек, Тулсидас, считается одним из величайших святых инду¬изма — и меня просили не критиковать его! Этот человек — преступник. Это не критика; это просто факт, что человек, который помещает женщину в категорию барабанов... Хорошо, что Ниведано не читал его, а то жизнь Гайяны была бы постоянной практикой битья: «Если тебе наскучил барабан, бей Гайяну — только так сможешь ты держать женщину под контролем». Что за люди, что за выражения?.. И это была его собственная жена... без нее Тулсидас никогда не стал бы известным миру. Эта история так значительна, мне хочется, чтобы вы поняли ее, а это позволит вам понять и изречение — это, в сущности, его насилие, его гнев на свою жену. Тулсидас, очевидно, был очень страстным человеком, слишком сексуальным. Его жена уехала на несколько дней в дом своих родителей, а Тулсидас не мог прожить без нее даже несколько дней. Это был сезон дождей; дом его тестя был недалеко — на другом берегу реки. Но река была горной, а дождь лил целыми днями, и река превратилась в безбрежный океан; не было видно другого берега. Среди ночи Тулсидас так переполнился воображаемым, мысленным сексом, что прыгнул в реку; по реке плыл труп... Страсть делает человека слепым: он подумал, что это кусок дерева. Уцепившись за труп, как за бревно, он пересек реку. Конечно, он побоялся входить через переднюю дверь среди ночи, поэтому обошел дом сзади. Он был безмерно счастлив, что там висела веревка, — его жена жила на втором этаже, но теперь не надо никого беспокоить: можно ухватиться за веревку и взобраться на второй этаж. Но это была не веревка, это была змея. Вот какова слепая страсть. Все же он влез на второй этаж и постучался в дверь, где спала жена. Она вышла с фонарем и увидела змею. Она воскликнула: «Что ты натворил? Это же змея, это не веревка! И почему ты приходишь среди ночи? Река взбесилась, такой поток!» Он сказал: «Боже мой, наверное то, что я использовал для поддержки, чтобы перебраться через реку, не было дерево: оно воняло, как труп». Его жена сказала ему: «Если бы ты полюбил Бога, если бы ты полюбил истину с такой страстью, как любишь меня, ты стал бы преображенным человеком. Стыдись! Возвращайся, потому что мне стыдно, что мой муж не может прожить нескольких дней без меня, и настолько слеп, что не заметил труп, не заметил змею! А что скажет моя семья, когда тебя обнаружат в доме утром? Как я буду выглядеть днем? Подумай и обо мне тоже! Возвращайся и помни: с такой большой энергией, с такой большой любовью ты можешь обрести Бога, — а ты ослеплен бедной, обыкновенной женщиной». Оскорбленный, он пошел назад, но не к себе домой. Он отправился в Варанаси, святой город индусов. Он отверг мир — он стал святым, потому что отверг мир, — и написал замечательную книгу о жизни Рамы. И эта книга настолько проста, что даже необразованным крестьянам под силу понять ее. Поэтому она и стала одной из самых известных книг у индусов, а он стал великим святым. Вам видна уродливость его поведения? Ведь это его жена спровоциро¬вала в нем поиски истины, ведь это его жена сделала из него святого, но он стал святым в гневе. Его изречения показывают его гнев по отношению к своей жене, но ему не достает мужества сказать ясно: «Я говорю о своей жене». Он осуждает всех женщин. Вот как функционирует человеческий ум: один человек обманывает вас, а вы перестаете доверять всему человечеству. Ему следовало бы поклоняться женщине. Но он так уродлив, что мстит не только своей жене, но всему Женскому, относя их к барабанам, к животным, к неприкасаемым: «Бейте их! — чем лучше вы побьете их, тем более покорными они будут, тем больше они будут у вас в руках». Женщина жила такой болью... и все же Альмустафа совершенно забывает, кто задает вопрос. Можно принять смену сезонов — но не десять тысяч лет рабства. Сезон не меняется... Женщине нужен мятеж, неприятие. Мужчина — самое похотливое животное на земле. У всякого животного есть сезон, когда самец заинтересован самкой. Иногда сезон — всего несколько недель, иногда — месяц или два, а потом на целый год они полностью забывают о сексе, они полностью забывают о воспроизведении. Вот почему у них нет ситуации перенаселения. Только мужчина сексуален круглый год, а если он американец, то он сексуален и ночью, он сексуален и утром. И вы просите женщину принять боль? Я не могу просить моих людей принимать такую боль, боль, которую навязывают вам другие. Вам нужна революция. И если мужчина обращается с вами как с барабаном, то вы должны также обращаться со своим мужчиной как с барабаном. Вы имеете равные права: бейте своего мужчину так, чтобы до него дошло. И вы безмятежно смотрели бы сквозь зимы своей печали. Почему? Если мы можем изменить это, то почему должны наблюдать? Наблюдают лишь то, что не может быть изменено. Наблюдают лишь то, что естественно, — свидетельствуют его. Но это такая поэтическая хитрость. Прекрасные слова: безмятежно смотрели бы... — а если бы Халиля Джебрана била его собственная жена? «Наблюдать безмятежно!» Наблюдайте безмятежно все естественное, поднимайте бунт против всякого страдания, навязанного кем бы то ни было. Мужчина это или женщина, ваш отец или мать, священник или профессор, правительство или общество — восстаньте! Если у вас нет мятежного духа, вы не живы в истинном смысле слова. Многое из вашей боли выбрано вами самими. Это верно. Все ваше страдание, вся ваша боль... многое из этого не навязано другими. Против того, что навязано другими, — восставайте, а то, что вы выбрали сами, — бросьте. Тут не нужно наблюдать, простого понимания — я сам навязал это себе — достаточно, чтобы отбросить его прочь. Пускай другие наблюдают, как вы бросаете его! Увидя, как вы отбросили его прочь, они, возможно, тоже поймут: «Зачем страдать понапрасну? — соседи отбросили прочь свое горе!» Ваша зависть, ваш гнев, ваша жадность — все это приносит боль. Ваши амбиции — они все приносят боль. И они выбраны вами. Это горькое зелье, которым лекарь в вас исцеляет ваше больное Я. Опять он занимается утешением. Он не проводит четкого различия. Есть боли, которые навязаны другими, — восстаньте против них. А есть боли естественные — свидетельствуйте их безмятежно, потому что это горькое лекарство природно, врач внутри вас исцеляет ваше больное Я. Поэтому доверьтесь лекарю и пейте его лекарства в молчании и спокойствии. Но помните: это о враче — не о вашем муже, не о правительстве. Они навязывают вам боль не для вашего исцеления, а чтобы уничтожить, подавить вас, потому что, чем больше вы разрушены, тем легче над вами господствовать — тогда нечего опасаться восстания с вашей стороны. Так что помните, кто врач. Природа исцеляет, время исцеляет — вы просто ждете, свидетельствуете. Но будьте очень чуткими, различая естественное и искусственное. ...ибо его руку, пусть тяжелую и жесткую, направляет заботливая рука Незримого. Природа — это не что иное, как видимая часть невидимого Бога. Даже если его рука тяжелая и жесткая, ее направляет сам дух сущего. Так что не беспокойтесь. И хотя обжигает вам губы чаша, которую он подносит, она сделана из глины, которую Гончар смочил своими святыми слезами. Все естественное... против него никакое восстание невозможно. Тогда не будьте несчастными; тогда принимайте его с благодарностью. Это — незримая рука божественного, которая хочет исцелить вас, которая хочет привести вас к более высокому состоянию сознания. Но все неестественное... Уступать любому виду рабства означает разрушать свою собственную душу. Лучше умереть, чем жить как раб, потому что смерть бунтаря дает ему достоинство. Сократ имеет это достоинство даже сегодня. Он мог бы легко спасти свою жизнь. Главный судья давал ему эту возможность, так как он тоже чувствовал, что этот человек не совершал никакого преступления — он был невиновен. Но это был демократический город, и голоса разделились. Разница была небольшой: сорок девять процентов были за Сократа, а пятьдесят один процент — против него. Но все законы слепы. Всего из-за двух процентов горожан, — которые могли быть отсталыми, идиотами, сумасшедшими, — они уничтожили свой лучший цветок. С тех пор Греция никогда не восходила к такой славе. Она опускалась все ниже и ниже, и сегодня каков статус Греции в мире, какова сила? Зачем надо было убивать человека, который был их высочайшим сознанием, носителем благой вести людям?.. Они уничтожили его, поскольку то, что он говорил, было болезненным. Он говорил: «Избавьтесь от всего старого; только так будете возрождены. Доверяйте только своему опыту, иначе вы будете просто таскать хлам». Главный судья был опечален. Та же самая печаль была в сердце Понтия Пилата, когда евреи требовали распять Иисуса. Понтий Пилат был более культурным, более человечным, и у него не было еврейских предрассудков, ведь он не был евреем. Ситуация с Сократом была совсем другой. Сам он был греком, и там было много оскорбленных его величием. Любой верблюд оскорбится, если вы приведете его к горам. Вот почему они никогда не ходят к горам, они живут в пустыне; там горы — они сами. Судья сказал: «Я предоставляю тебе некоторые возможности, можешь выбирать. Ты можешь покинуть Афины, единственный город-государство, — ты можешь жить сразу за пределами Афин, и те, кто любит тебя, будут приходить. Это не так далеко». Сократ сказал: «Нет, потому что это покажет, что я был больше заинтересован в спасении своей жизни, чем в борьбе за истину». Судья сказал: «Тогда сделай вот что: оставайся в Афинах, но не проводи своих бесед. Перестань говорить об истине, молчи». Сократ сказал: «Какой смысл мне жить, если я не могу высказывать истину?» Главный судья сказал: «Тогда ты ставишь меня в такую безвыходную ситуацию, что единственный выбор — это убить тебя, дав яду». Сократ сказал: «Кажется, ты предложил лучшую из всех альтернатив, потому что, по крайней мере, я умру с достоинством, и меня будут помнить достойно». И вправду, Греция не создала больше человека такого же достоинства. С Сократом умерло нечто существенное в самой душе этой земли. Так что всегда помните, что истина выше, чем жизнь. Всем можно пожертвовать, но истиной жертвовать нельзя. — Хорошо, Вимал? — Да, Мастер. 5 Даже не сердце... только свидетель 22 января 1987. Возлюбленный Мастер, И просил мужчина: «Скажи нам о Самопознании». И он ответил: «Ваши сердца знают в безмолвии тайны дней и ночей. Ваши уши жаждут услышать знание вашего сердца. Вам хочется познать в словах то, что вы всегда знали в мыслях. Вам хочется коснуться пальцами нагого тела ваших грез. И это благо. Тайный родник вашей души должен излиться и с журчанием потечь к морю; И сокровище собственных беспредельных глубин откроется вашим глазам. Но не стремитесь взвесить на весах ваше неведомое сокровище; И не пытайтесь измерить глубины своего знания посохом или лотом. Ибо Я — это море беспредельное и безмерное. Не говорите: «Я нашел истину»; скажите лучше: «Я нашел некую истину». Не говорите: «Я открыл путь души». Скажите лучше: «Я повстречал душу, идущую моим путем». Ибо душа ходит всеми путями. Душа не идет в одном лишь направлении и не растет как тростник. Душа раскрывается как лотос с бесчисленными лепестками». Я действительно чувствую печаль и досаду всякий раз, когда приходится критиковать человека, столь замечательного во многих отношениях, как Халиль Джебран. Моя любовь к нему огромна, и благодаря моей любви я имею право критиковать его. Это из-за моей любви я не могу соглашаться с ним, когда он не прав. Есть много случаев, когда он не прав — не может быть правым, — поэтому я также чувствую сострадание. У него есть способность, потенциал, двигаться гораздо выше, но он не знает дороги. Он остается большее время поэтом, мечтателем. Его поэзия прекрасна, его грезы прекрасны, но это не истина, которую мы ищем. Я удивляюсь иногда... возможно, его замечатель¬ная способность выражения воспрепятствовала его переживанию. Читатели не смогут обнаружить, где он ходит по земле, а где летит в небесах. Я шел по земле и пришел к самому дальнему пределу высоты и глубины, доступному для человека, но он лишь грезит об этом. Увы, если бы он был не таким хорошим поэтом, он, возможно, отыскал бы истину. Это очень необычный случай. Есть люди, которые обрели истину и остались в молчании, потому что не знают, как выразить ее. Халиль Джебран — явление прямо противополож¬ное: он не обрел истину, но он способен выражать. И человечеству, живущему в темноте, кажется, что его поэзия идет из источника самопозна¬ния. Это не так — и вы увидите, почему я говорю, что это не так... И просил мужчина: «Скажи нам о Самопознании». Первое, что бросается в глаза... Замечаете разницу, когда спрашивает женщина и когда спрашивает мужчина? Женщина спрашивает о том, что интимно, близко; она глубоко укоренена в земле. Мужчина — это бродяга; ему любопытны многие вещи, он хочет знать все. Женщине достаточно знать несколько существенных вещей, и они преобразят ее существо, но мужское любопытство не знает пределов. Сам вопрос показывает, что этот мужчина — не медитирующий: он даже не осознает того, что никто не может рассказать о самопознании. Похоже, он ученый стипендиат: это эксгибиционизм. Как он может спрашивать об обычных мирских вещах? Его вопросы должны показать миру, что здесь мужчина, он задает самый важный вопрос. Сам его вопрос может одурачить несведущего, но для меня он разоблачает его и его невежество. И он ответил: Ваши сердца знают в безмолвии тайны дней и ночей. Халиль Джебран никогда не идет глубже сердца, а сердце — это не вы, и сердце не может содержать самопознание. Оно лучше, чем голова, а самопознание означает выход за пределы обоих — ума и сердца, выход за пределы мышления и чувствования. Только тогда вы узнаете, что таит безмолвие. Безмолвие не известно уму — это базар; безмолвие не известно сердцу — сердце так наполнено эмоциями, чувствами. Вы их не слышите, потому что сердце может лишь шептать; оно недостаточно красноречиво, так как не получило образования. Ум обучали точному выражению, сердце игнорирова¬ли. Поэтому я не могу согласиться с его постоянным акцентом на сердце. Сердце — станция на полпути, это не конечный пункт. Конечный пункт — это ваше существо; там дорога оканчивается, потому что некуда больше идти. Мужчина спрашивает о самопознании, и ответ не соответствует вопро¬су: Ваши сердца знают в безмолвии тайны дней и ночей... Но вопрос не о том. Тайны дней и ночей — это не самопознание. Видимо, он и сам не сознает, что его ответ не по существу. Но ваши уши жаждут услышать знание вашего сердца. Мне самому больно, когда я говорю, что иногда его изречения глупы. Но ваши уши жаждут услышать знание вашего сердца... Жажда — в существе, не в ушах. Уши жаждут только из любопытства; они значат не много. И как может сердце рассказать ушам? — ведь сердцу и самому не известно, кто вы есть. Да, сердце может дать вам прекрасные грезы, но те прекрасные грезы могут стать величайшей помехой в вашем паломничестве к истине, потому что вы начнете верить в те грезы. И Халиль Джебран, похоже, верит в те грезы. Они могут быт прекрасными, и вы можете почувствовать, что теперь не надо двигаться вперед; вы обрели такое замечательное пространство... можно остаться здесь. Но вы — не сердце. Сердце все еще часть тела, а вы только свидетель — точно как вы были свидетелем внешнего мира — своего ума и постоянного движения его мыслей. Вы пошли немного глубже и теперь думаете: «Я прибыл». Сердце не удовлетворит вас. Скоро вас утомят те грезы, ведь они нереальны, они не могут питать вас. Вы должны будете двигаться все глубже — до тех пор, пока станет невозможным идти дальше, потому что дороги нет: вы дошли до конца. Только тогда вы узнаете, кто вы есть. Поэты поют об этом, грезят об этом, пишут об этом, но все это просто описание луны, рассматривание лунного отражения в озере; оно выглядит, как луна, но это не луна. А если вы броситесь в озеро, поближе к луне, она пропадает. Беспокойное озеро не может отразить луну; так же не может и беспокойное сердце создать прекрасные поэмы — это очень утешительно для людей, которые всегда жили в уродливом мире ума. Сердце — это, конечно, шаг в направлении самопознания, но это не самопознание. Вам хочется познать в словах то, что вы всегда знали в мыслях. Это просто безумное изречение, потому что истина никогда не была известна в словах, и истина никогда не была выражена в мыслях. Мысль принадлежит уму, и слова тоже принадлежат уму. Ум может философствовать, сердце — это поэт, но дом мистика — в вашей сущности, там, где мысли, слова, невинность — все оставлено позади и забыто. Люди обычно считают — и это кажется самым разумным, — что безмолвие означает: никаких мыслей, никаких слов, никакого шума. Это негативное понимание безмолвия; вы не говорите ничего о безмолвии. У безмолвия есть свое собственное позитивное существование, гораздо более основательное, гораздо более ценное — часть вечности. Безмолвие — это не мысль и не отсутствие мысли; когда вы видите отсутствие ваших мыслей и грез — они просто заснули. Вы можете обмануться, считая, что их отсутствие и есть безмолвие, но такое безмолвие будет пустым: в нем не будет ни танца, ни блаженства. Это будет безмолвие кладбища. Мертвые не могут разговаривать, но это не значит, что мертвые достигли безмолвия. Безмолвие в своем реальном, позитивном существовании — это почти музыка, это безмолвие сада, где цветы без слов шлют послания другим цветам. Ученые обнаружили, что, видимо, у пчел есть определенный вид языка. Мы не можем понять его, но их поведение показывает, что должна сущест¬вовать коммуникативная система, иная, чем наши, — и это исследовали годами. Ученые были озадачены. Одна пчела находит сад с подходящими цветами, и тут же возвращается; она танцует перед другими пчелами — и странным образом все пчелы находят сад. Своим танцем пчела рассказывает — но ученые все еще бессильны: как она может указать направление, расстояние, сорт цветов? Она продолжает танец до тех пор, пока все пчелы не отправятся в сад. Первая пчела доберется туда последней. Иногда первая пчела может не обнаружить цветов, и снова она будет танцевать. Нам очень трудно понять разницу между этими двумя танцами, однако ни одна пчела не вылетит и не отправится ни в каком направлении — пришло сообщение, что вокруг цветов нет. Ни единого слова не было произнесено. И со своими самыми изощренными приборами мы не в состоянии заметить разницу между двумя танцами. По-нашему, они выглядят абсолютно одинаково, но там есть разница, и все пчелы ее понимают. Безмолвие — это не только отсутствие слов и мыслей: это живая музыка, танец, песня без слов. Это и есть путь сердца. Если вы глубоко полюбите кого-то, сердца начнут глубокое, тесное общение, которого никогда не осознать уму, потому что ум не может понять безмолвные послания, он не может понять музыку, которая возникает без инструментов, он не может понять танца, которого не видит. Но у другого сердца есть эта способность. В этом и заключается секрет Востока: сидящему у ног Мастера ничего не говорится, но все передается. Ум даже и не осознает того, что происходит великое общение, сопричастие. Но все же безмолвие сердца, хотя это и большой шаг к самопознанию, не есть само самопознание; оно только открывает дверь к дороге, которая ведет к самопознанию. Вам хочется познать в словах... Это абсолютный нонсенс. Никакой мистик нигде в мире не согласится с этим — что вы будете знать в словах то, что всегда знали в мыслях. Так функционирует философия, но не мистицизм. Философия ничего кроме слов и мыслей не содержит; мистицизм — это совершенно другой мир, другое измерение. Вам хочется коснуться пальцами нагого тела ваших грез. Вот где поэты промахиваются. Они загипнотизированы собственными словами, они гипнотизируют миллионы людей своими словами, но эти слова — только колыбельные. Вам хочется коснуться пальцами... Вы можете придумать что-либо более нелепое? Касаться самопознания своими пальцами? Свести его к объекту? А если вы можете коснуться его пальцами, то можете и вытащить его, и продемонстрировать другим тоже. Если пальцами можно коснуться, рукой можно вынуть, и можно показать каждому: да, вот у меня есть душа. Но кто сделает это? — разве душа у вас в руках? Тело не может никоим образом познать то, что внутри него, потому что это не принадлежит телу. Ваша душа просто живет в теле; тело — всего лишь жилище. Вы не просто можете коснуться — здесь изречение становится совершенно абсурдным, — вы можете коснуться даже нагого тела ваших грез! Грез не существует; грезы — это только несуществующие желания, которые вы не были в состоянии исполнить. Грезы — это вроде миражей в пустыне, когда издали вы видите чудесный оазис. Не только ваши глаза обмануты — ваш здравый смысл тоже обманут, потому что вы можете видеть воду, озеро, и ваша логика удовлет¬ворена: деревья стоят на берегу озера, отражаясь в воде. Если бы воды не было, деревья не отражались бы. Но когда вы приближаетесь, мираж постепенно исчезает. Когда вы приходите — деревья есть, но нет озера, нет воды — она была изображена солнечными лучами: когда они отражаются от песков, то создают иллюзию озера — можно даже увидеть волны на озере, потому что лучи, отражаясь, вибрируют. Но когда вы прибыли на место, вы не находите ничего. Так и ваши грезы... грезы — это не самопознание. Халиль Джебран попал в ту же ловушку, что и Зигмунд Фрейд. Тот тоже рассуждал, что если мы сможем понять все грезы человека, то понимать будет больше нечего: мы поймем саму сущность человека. Но эти люди никогда не задумаются ни на один миг: кто есть вы, кто понимает грезы? Конечно, греза не может понять другую грезу. Никогда никто не слыхал, чтобы греза могла анализировать другую грезу. А как только вы проснулись, куда деваются все ваши грезы? Они реальны? — тогда анатомируйте человека, и вы обнаружите его грезы, скрытые где-то внутри него. Но никакой грезы никогда еще не обнаруживали. Греза — это просто противоположность истины. Вот почему я говорю, что это самое абсурдное изречение Халиля Джебрана. И это благо... — идти к сердцу, коснуться своей грезы, прежде чем остановиться на полпути. Он ни Зорба, ни Будда; он просто пробел между ними — пустой, без смысла, без субстанции. Я говорю вам, это не благо, если вы хотите этого. Тайный родник вашей души должен излиться и с журчанием потечь к морю. Как же вдруг вошла душа? По его мнению, сердце и душа — синонимы. Это не так. Сердце поддерживает жизнь тела, но не души. Душа знает лишь одно питание, и оно не материально — это позитивное безмолвие, позитивная безмятежность, позитивный экстаз. Тайный родник вашей души должен излиться и с журчанием потечь к морю... Нет нужды душе идти куда-либо, журчать и течь — это пути ума и сердца. Душа — уже часть моря. В тот миг как вы достигнете своей души, вы застынете в огромном удивлении: ваша душа — не только ваша душа, это универсальная, вселен¬ская душа. Тело было вашим, ум относился к обществу, сердце относилось к вашей биологии, химии, физиологии. Душа принадлежит вечной жизни. Она часть ее, она не должна идти никуда. Но поэтически это выглядит очень, красиво: Тайный родник вашей души должен излиться и с журчанием потечь к морю... Он и есть само море. И сокровище собственных беспредельных глубин откроется вашим глазам. Это совершенно невозможно! Ваши глаза могут видеть только объекты, они могут видеть только материю. Между прочим, хочу напомнить вам, что английское слова «matter» и французское «meter» происходят от санскритс¬кого корня «матра», количество. То, что можно измерить, не может быть беспредельным. Он говорит: И сокровище собственных беспредельных глубин откро¬ется вашим глазам... Ваши глаза могут смотреть только наружу. Объекты измеримы, вот почему мы называем их материей. Но ваша сущность неизмерима — это не материя; это качество, не количество. Можете вы коснуться любви? Можете вы измерить любовь? А когда вы делаете женщине предложение, разве вы упоминаете, сколько килограммов любви есть у вас для нее? Услышав такое, женщина убежит, сказав: «Этот человек, кажется, сумасшедший. Он говорит: "Я люблю тебя на двадцать килограммов». Качества не могут быть измерены: «Я люблю тебя в двадцать миль». Никакой способ измерения не годится. «Беспредельное сокровище ваших глубин, — говорит он, — откроется вашим глазам». Тело не может увидеть душу — ваши глаза принадлежат телу. Стало быть, возможно — и так случалось, — что слепые люди, у которых нет глаз, приходили к самопознанию — потому что глаза не необходимы. Руки не необходимы, так что можно отрубить человеку руки — это не воспрепятствует ему познать себя. Есть чудесная легенда — очень древняя, тех дней, когда писались Упанишады, — легенда о мужчине, юноше. Он был потрясающе разумным, но его тело было очень уродливо; одна рука была длинной, другая короткой, не хватало одного глаза — даже ноги были различной длины. При дворе короля происходила великая дискуссия, и отец юноши, хорошо известный дипломированный ученый, отправился туда, чтобы при¬нять в ней участие. Но дискуссии никогда не приводят к решению — в особенности дискуссии ученых и так называемых образованных людей. Если встретятся два просветленных человека, дискуссия никогда не возникнет. Они глянут в глаза друг другу — и решение есть. Итак, становилось поздно... мать мальчика сказала ему: «Сходи посмот¬ри, что случилось, и скажи отцу, что еда готова и остывает». Он пошел... Он был на редкость искалеченным человеком, почти как верблюд, или даже хуже. Его звали Аштавакра. Аштавакра означает, что он был искалечен в восьми местах своего тела — рука не была прямой; посередине был перелом. Он не мог держать голову ровно, потому что его шея была изогнутой... Он был прямо создан для какого-нибудь цирка, карнавала или музея. Все ученые люди были при дворе, и как только он вошел, весь двор стал смеяться — они никогда не видали такого странного существа. Но он был чрезвычайно разумным и, в конце концов, стал одним из великих пробуж¬денных людей мира — такой же высоты, как и Гаутама Будда. Все смеялись и шутили над ним, и его отцу стало стыдно: зачем он пришел сюда? Аштавакра пошел прямо к королю и сказал: «Оказывается, вы собрали здесь башмачников, чамар». — Так называют людей, которые работают с кожей. — «Разгоните всех этих идиотов! Они могут видеть лишь мою кожу, мое тело; они слепые, у них нет никакого сердца — ни любви, ни сострадания, — и они еще разговаривают о самопознании и самореализации. Что общего у Я с телом?» Настала полная тишина, ведь то, что он говорил, было абсолютно верным. И он сказал: «Я шел сюда не затем, чтобы смотреть на всех этих башмачников. Я пришел за своим отцом, моя мать ждет». Сам король оказался под впечатлением, ведь мальчик не почувствовал ни стыда, ни потрясения, а заявление, сделанное им, оказалось гораздо более серьезным, чем все, что обсуждали эти ученые люди. «Я — это не мое тело, а эти люди могут видеть только тело. Если бы у них было хоть какое-то самопознание, они бы не смеялись, глядя на мое тело. Они бы почувствовали присутствие человека, который просветлен». Всю конференцию распустили, и король сказал Аштавакре: «С завтраш¬него дня приходи и учи меня, подготавливай меня. Я хочу быть твоим учеником». В книге «Аштавакрагита» собраны песни Аштавакры, наставления, которые он дал королю... каждое из них — бесценный бриллиант. И сокровище собственных беспредельных глубин откроется вашим глазам… Нет, сокровище открывается, когда вы забыли свои глаза, свои уши, свое тело, свой ум, свое сердце. Оно самосветящееся, самоочевидное. Ему не нужны глаза для свидетельства: «да, это Я». Что знают глаза? Но не стремитесь взвесить на весах ваше неведомое сокровище. Он застыл, потому что, как я уже говорил вам, он способен взлететь к высотам, но обычно он в состоянии лишь ходить. Он как прекрасный павлин, несущий радугу в своем оперении — столь ярких цветов природа не дала никому другому. У него есть крылья, но он не может летать высоко, как орел; он скачет с дерева на дерево, от жилья к жилью. Когда он перескакивает от одного жилища к другому, с одного дерева на другое, в промежутке между деревьями он свободен от земного притяжения и способен вид далеко. Но скоро он снова усаживается на дерево. С одной стороны, он говорит: И сокровище собственных беспредельных глубин откроется ва¬шим глазам... С другой стороны, тут же перескакивает на другое дерево: Но не стремитесь взвесить на весах ваше неведомое сокровище. Он, очевидно, почувствовал, что говорит... глаза могут видеть лишь объекты, которые измеримы; поэтому он вовремя поправляется, сразу же добавляя: Но не стремитесь взвесить на весах ваше неведомое сокровище; и не пытайтесь измерить глубины своего знания посохом или лотом. Ибо Я — это море беспредельное и безмерное. Он исправился, но опять... Не говорите: «Я нашел истину», скажите лучше: «Я нашел некую истину». Это выглядит смиренным, полным понимания, но так только кажется. Читая это предложение, я было подумал, что он хотел сказать: «Не говорите: я нашел истину...» Я подумал, он говорит: «Я, эго, сам — не может найти истину». Я думал, он говорит: «Истина нашла меня» — или же говорит: «Я не нашел истину, потому что Я — это барьер. Истина была найдена, но я потерял мое Я». Тогда это было бы глубокое изречение. Но у него на уме было что-то другое. Он говорит... Но лучше: «Я нашел некую истину». Он не отказался от Я, он заменил «истину» на «некую истину» — и опять промахнулся. Истина всегда истина... «Некая истина» означает, что есть много истин. Как может быть много истин? Может быть много обманов, но не может быть много истин. Истина должна быть одной; она должна быть истиной. Потому я и говорю вам: не говорите «я нашел истину» — скажите лучше «истина была найдена, но я потерял себя: Я и истина не могут сосущество¬вать». Я — это фальшивая ваша сущность, выращенная обществом. В свете истины вся темнота обязана исчезнуть. В огне истины все ложное обязательно сгорит. Не говорите: «Я открыл путь души». Скажите лучше: «Я повстречал душу, идущую моим путем». Понимать Халиля Джебрана хлопотно; если вы не очень бдительны, если вы не добрались до больших глубин, чем он, то будете обмануты. Его слова — золотые. Первое изречение было абсолютно неверным. Есть только одна истина, не бывает многих истин, так что не может быть речи о нахождении некоей истины. Истина Гаутамы Будды, истина Бодхидхармы, истина Тилопы, истина Наропы... это просто означает — истина. Искателей много, но искомое одно. В этом и красота поиска: Чем ближе вы подходите к искомому, тем больше растворяетесь и исчезаете. Однако во втором изречении у него опять очень глубокое прозрение: Не говорите: «Я открыл путь души». Скажите лучше: «Я повстречал душу, идущую моим путем», — я и есть путь; и я нашел душу, идущую моим путем. Есть замечательная история, за пять тысяч лет никогда не толковавша¬яся правильно. Я говорил вам о Кришне и его повелении своему ученику, Арджуне, вступить в войну против своих двоюродных братьев, — иначе будет малодушно для воина ранга Арджуны... еще прозовут эскапистом. Он не знал слова «хиппи», иначе он воспользовался бы этим словом: «хиппи» означает эскапист — тот, кто показал свою задницу обществу и оставил его, убежал прочь, видя хлопоты и проблемы. Слово «хиппи» происходит от задницы. Кришна убедил его, в конце концов, самым фашистским способом. Видя, что его аргументы не срабатывают, он заявил: «На то Божья воля, чтобы ты сражался. Не беспокойся о насилии, ведь душа никогда не умирает, и не беспокойся о поражении, ибо я вижу, что враги просто ждут своей смерти, — только ткни, и на земле будут трупы. Так что это будет нетрудно. Не беспокойся и не будь трусом; следуй воле Божьей — Бог будет с тобой». Это не аргумент; это просто эксплуатация веры в Бога, которая была навязана уму Арджуны с самого начала. Война состоялась, миллионы людей погибли... Но никто здесь не вечен. Пришел день, когда все пять братьев, Арджуна и его четыре брата и их единственная жена... Это редкий случай в мировой истории. Бывают мужчи¬ны, у которых много жен, но Драупади — единственная женщина в целом мире, у которой было пять мужей. Только не думайте, что это было из почтения или любви — отнюдь... В те дни дочери, царские в особенности, часто применяли какое-либо средство, чтобы найти себе мужа, — доверялись природе. Собралась большая толпа принцев и королей. Драупади была так прекрасна — она ведь была сестрой Кришны; она избрала очень хитроумный способ. Способ состоял в том, что стальная рыбка, подвешенная к потолку, непрерывно двигалась так, что ее нельзя было увидеть; виден был лишь круг, так как рыбка двигалась очень быстро. А внизу на земле был сооружен прекрасный пруд — тихий, без малейших волн; все это — внутри дворца. Драупади объявила, что выйдет замуж за того, кто заметит отражение рыбы в пруду, пошлет свою стрелу — не видя самой рыбы, которая движется слишком быстро, — и убьет железную рыбу. Многие короли пытались, но невозможно поразить рыбу, которая вращается быстро, как вентилятор: нельзя заметить лопасти вентилятора, видна только окружность. Невозможно, было и непосредственно попасть в рыбу, даже лучший лучник неспособен на это. Дополнительное условие делало задачу совершенно невыполнимой: надо было, глядя в пруд, свою стрелу нацелить в настоящую рыбу. И, глядя в пруд, на отражение, уничтожить рыбу одной стрелой — второго шанса не давалось. Сотни принцев, считавших себя великими лучниками, были сильно расстроены — они никак не рассчитывали столкнуться с такой задачей. Некоторые даже не участвовали — ведь выиграть было невозможно. Но, Арджуна справился — он был лучшим учеником мастера-лучника Дроначарьи — и завоевал руку Драупади. А четверо его братьев, которые тоже были там, загорелись ревностью. Арджуна не был старшим братом; старший брат был известен во всей Индии как самый добродетельный человек. Но там вопрос о добродетели не стоял, нужно было владеть стрельбой из лука. Еще один брат, Бхима, был известным, величайшим борцом всех времен, но и это не имело значения — надо было быть лучником, и уникальным лучником, гением. Словом, все братья были очень сердиты, они не радовались тому, что произошло. Они знали, что не смогли бы победить Арджуну в стрельбе из лука, но способ не был объявлен заранее; это было частью игры: когда вы добираетесь на место, объявляется способ. Оставшиеся четверо братьев сразу же поняли, что проиграют. Поэтому участвовал только Арджуна — бесполезно было выступать еще кому-либо. Он выполнил задачу — и получил Драупади. А когда они приехали к себе, в доме была их мать. Арджуна постучал в дверь и сказал: «Мама, открой дверь, посмотри, какой подарок я принес тебе». Мать ответила: «Я посмотрю позже. Сперва раздели подарок со своими братьями» — она понятия не имела, что это женщина. Покорность матери, отцу, родителям настолько обязывает, что все четверо братьев безмерно обрадовались. Они сказал: «Это хорошо. Теперь в течение недели Драупади будет женой один день — одному брату, другой день — другому брату, и так далее... А два дня у нее будет выходной». Когда мать открыла двери, она была в шоке от того, что сказала, но было слишком поздно; они уже решили, как поделить ее, с условием, что когда один брат будет с женой, никакой другой брат не может войти в их личные покои. Опять женщина считается почти вещью — ее можно делить, можно заставить ее жить с пятью мужьями. Пришло время их смерти, и все они умерли — об этом я и хотел рассказать вам, но без предисловия вы бы не смогли понять, — и отправились они к небесам. Но на высоте снег становился все гуще и гуще; через некоторое время один брат упал и затерялся в снегу, потом еще один брат упал, потом жена... Только Юдхиштхира, который был известен как самый добродетельный человек, и его собака достигли небесных врат. Двери открылись, и страж сказал: «Ты можешь войти, но никакая собака никогда не допускалась на небеса». Юдхиштхира ответил так: «Мои братья, моя жена — все потерялись и исчезли в снегу. Этот пес гораздо более добродетелен, он был моим спутником до самого конца, я не могу оставить его. Можете закрывать ваши двери. Я тоже не войду». Страж забеспокоился. Он справился у своего начальника, а тот сказал: «Пускай оба входят, потому что Юдхиштхира человек слова, а он сказал «мы вместе войдем или вместе останемся снаружи...» Если мы оставим Юдхиштхиру снаружи, то у нас начнутся неприятности. Как-нибудь Бог узнает об этом, и вся бюрократия — от полицейского комиссара Пуны и до самого Бога — не оберется хлопот. Лучше их впустить... что такого может сделать пес? И этот пес, пожалуй, гораздо более добродетелен, чем братья Юдхиштхиры и его жена». Их впустили. Это всегда интерпретировалось таким образом: если вы добродетельны, то, будь вы хоть псом, — небеса должны открыть свои врата; но если вы не добродетельны, даже если вы величайший лучник мира, как Арджуна, или величайший борец мира, как Бхима, — это не имеет значения. Эти качества не засчитываются, и вы исчезнете на пути, растаете совершен¬но. Это и есть индуистская интерпретация истории, но для меня она всегда была неубедительной. Моя собственная интерпретация основывается на моем внутреннем, опыте: как только вы приближаетесь к своим настоящим небесам, к раю своего бытия, вы начинаете таять и исчезать. На самом деле только тот пес и Юдхиштхира не растаяли и прибыли на небо просто как души; у них нет никакого представления о поиске истины. Конечно, пес не интересовался истиной, поэтому у него не было и нужды исчезать. Он перескочил бы через истину — или, может, пописил бы на нее — какое ему дело до истины! Лишь бы место подходящее... конечно же, он пописил бы. Юдхиштхира, говорят все индуисты, самый добродетельный человек — я не считаю его таким. Они называют его Дхармарадж, король религии. Я не считаю его вообще религиозной личностью, ведь он был игрок, азартный до того, что потерял все свое королевство, все свои сокровища, и, в конце концов, осталась единственная собственность, которая к тому же принадле¬жала не только ему: пять братьев были совладельцами Драупади... Он поставил на карту свою жену — и проиграл ее тоже. Чудные люди... они называют этого человека, у которого не было ни сострадания, ни уважения к человеческому существу — к своей собственной жене, — королем религии. Поэтому я считаю: каких бы врат ни достигли те двое, то были, вероятнее всего, фальшивые ворота, как фальшивы полицейские офицеры, которые приходят сюда слушать, приходят в Ашрам. Очень легко найти униформу или позаимствовать ее у друга... Они, очевидно, достигли фаль¬шивых ворот; то не были небеса. Настоящие добродетельные люди, в особенности Арджуна... Он никогда не хотел войны, и только из-за настойчивости Кришны — «на то Божья воля» — он неохотно принял участие в ней. И, даже победив, он не был счастлив. Никогда больше он не знал улыбки, потому что убил всех своих друзей, родичей — либо он убил их, так как они воевали с другой стороны, либо другая сторона убила их, так как они воевали с его стороны; он жил в унынии. Он хотел уйти в Гималаи, оставить всю эту бессмыслицу и просто медитировать. Кришна виноват во всей резне, которая произошла: без Арджуны войны бы не было. Все его четверо братьев бросили бы эту затею; без Арджуны они бы никогда не победили, он был человеком, приносящим победу... Моя интерпретация такова: как только вы приближаетесь к истине, вы начинаете таять и исчезать. Истина найдена, но вы потеряны. Не говорите: «Я открыл путь души». Скажите лучше: «Я повстречал душу, идущую моим путем». Мы — пути, и если мы позволяем Богу идти... Вот что должна означать религия — мы позволяем сущему войти в нас, без всякого сопротивле¬ния, с глубокой радостью. Потом Халиль Джебран произносит прекрасные слова: мы — пути, по которым идут наши души или души вселенной. Дороги должны быть чистыми и ясными, без всяких помех. Наши дороги должны быть любящими приветствиями. Ибо душа ходит всеми путями. Душа не идет в одном лишь направлении и не растет, как тростник. Душа раскрывается, как лотос с бесчисленными лепестками». Так что вам придется привыкнуть к Халилю Джебрану — взлетающему высоко к звездам и снова падающему вниз на землю. Его изречения делают мои слова абсолютно ясными. У него есть крылья — но не достаточно сильные. У него есть прозрение — но не окончательное. У него есть проблески — но очень мимолетные. Время от времени он становится почти мистиком — но только время от времени; так или иначе, он отступает к своему привычному стилю жизни, к жизни поэта. Он сам — смесь, раздвоенная душа. Но вот такое замечательное изречение, настолько глубокое, что любой Гаутама Будда обязан согласиться с ним: Душа не идет в одном лишь направлении — это свобода — и не растет как тростник. Душа раскрывается, как лотос с бесчисленными лепестками... Пра¬вильно, очень правильно, — но как же вы изловчитесь раскрыть свою душу с бесчисленными лепестками? Об этом он не говорит ничего — потому что ничего не знает. Но он, конечно, гений. Не познав, не пережив, порой он подходит так близко к переживанию, что очень легко тем, кто никогда не шел в глубину и не поднимался к вершинам, убедиться, что это и есть человек, познавший себя. Он мог бы познать, но, вместо того чтобы ехать в Америку, ему следовало прибыть в Индию или Японию, где есть люди, которые понимают, — не только интеллектуально, но от самих своих корней. Когда меня арестовали в Америке, тысячи и тысячи телеграмм, телексов и телефонных звонков пошли тюремщикам. Первым позвонил мастер дзэн из Японии, который прямо заявил: «Вы не можете понять человека, которого арестовали. В нашем монастыре мы изучаем дзэн по его книгам. Дзэн — это японский феномен, но у нас нет книг, сравнимых с его интерпретациями». Шериф тюрьмы принес телеграмму, чтобы показать мне. Я удивился, что мастер дзен, общепризнанный как человек самореализовавшийся, — в его монастыре тысячи людей со всего света, люди едут туда медитировать, — стал первым человеком, который сказал тюремщику и президенту Амери¬ки: «У вас нет ни глаза, ни опыта, чтобы понять такого человека. Не преследуйте его. Он за пределами ваших способностей, вы даже не понимаете смысла медитации». Америка стала бедствием для Халиля Джебрана. Человеку такого потенциала следовало двигаться глубже на Восток — тогда он был бы не просто поэтом. Его признали бы одним из величайших просветленных людей человеческой истории. — Хорошо, Вимал? — Да, Мастер. 6 Bнутри вашего я 22 января 1987. Возлюбленный Мастер,
	Тогда просил учитель: «Скажи нам об учении». И он сказал: «Ни один человек ничего не может открыть вам, кроме того, что уже лежит в полудреме на заре вашего знания. Учитель, шествующий в тени храма в окружении последователей, дает не от своей мудрости, а скорее от своей веры и любви. Если он действительно мудр, то не повелит вам войти в дом его мудрости, скорее, он поведет вас к порогу вашего ума. Астроном будет говорить вам о своем понимании пространства, но не даст вам это понимание. Музыкант может передать вам ритм, которым полнится все пространство, но не может дать вам ни слух, который улавливает ритм, ни голос, что вторит ему. И посвященный в науку чисел может сказать о мире весов и мер, но не может ввести вас туда. Ибо видение одного человека не дает крыльев другому. И как каждый из вас стоит одиноко в Божием знании, так должно каждому из вас быть одиноким в своем знании Бога и в своем постижении земли». Халиль Джебран, снова поднимается высоко в небо, совсем близко к звездам. Все сказанное им в этих изречениях так глубоко — просто не верится, что он был только поэтом; даже мистики были не способны говорить вещи, которые говорит он. Его разум неподражаем. Быть может, как иногда скрытыми приходят благословения, так иногда и проклятия тоже приходят скрытыми. Из-за того, что его разум так глубок, он забывает, что есть еще более глубокие истины. Из-за того, что его полет к звездам так высок, он забывает, что есть небеса по ту сторону небес — и там нет предела. Если бы Халиль Джебран был менее поэтом, менее разумным, менее красноречивым, возможно, он попытался бы найти скрытый в жизни - более глубокий смысл, значение которого невидимо. Но именно его величие как поэта помешало ему разглядеть, что он может быть чем-то еще более высоким. Его разум становится барьером, а не мостом. Это удивительный случай. Но даже и без окончательного переживания его слова так прекрасны, что я могу придать смысл и содержание этим прекрасным, хотя и пустым словам. Я могу видеть, где он ошибся и почему ошибся, — он ошибся из-за своего великого разума. Он ошибся из-за своего великого творчества, чувствительности, искусства играть прекрасными словами и аранжировать их таким образом, что они несут, по меньшей мере, какое-то напоминание, какое-то подобие настоящего пробужденного сознания. Тогда просил учитель: «Скажи нам об Учении». И он сказал: «Ни один человек ничего не может открыть вам, кроме того, что уже лежит в полудреме на заре вашего знания». Все великое, значительное, абсолютно правильное, - никто не может дать вам, потому что это не товар. Вы не можете ни купить его на базаре, ни выучить в университете. Оно уже лежит в полудреме внутри вашего собственного Я. Ведь то, что вы разыскиваете, — не где-то еще. Сам искатель и есть искомое. Сам лучник и есть цель. То, что вам нужно, — не рост знания, а рост осознания, чтобы то, что спит в вас, больше не спало. Бог — не что иное, как другое название вашего пробуждения. Ни один человек ничего не может открыть вам, кроме того, что уже лежит в полудреме на заре вашего знания. Почему он говорит в полудреме? — потому что вопрос исходит от учителя: Скажи нам об Учении. Это идет от искренности; иначе учитель не просил бы: «Научи нас учить» — ведь это показывает, что он не знает, как учить, а тем не менее, считал себя учителем. Вопрошающему необходима смелость, чтобы выставить себя в своей наготе. Учитель — не тот человек, который боится показать невежество в собственной профессии. Обычно учителя, профессора скрывают свое неве¬жество за всеми видами заимствованного знания. Они никогда не зададут искренний вопрос. Я бывал преподавателем в университетах, и вас удивит, что я нигде не сталкивался с более невежественными людьми. Хотя они и обременены знанием, их невежество не исчезло — оно лишь подавлено. Они приложили все старания, чтобы скрыть его. Но помните, невежество — это рана; если вы прячете ее, вам не выздороветь. Вашей ране нужен свежий воздух, новые восходы солнца. Не прячьте ее! Откройте ее исцеляющим силам сущего. То, что верно в отношении телесных ран, еще более справедливо для ваших духовных ран. За телесные раны вы не переживаете — можно сходить к доктору, к целителю. Но с духовными ранами вы никогда не идете к мастеру, к мистику — а он тоже целитель. Потому что духовные раны глубоки, а вы боитесь открыть их и позволить другим увидеть вас в вашей наготе, вы продолжаете прятать их. Но чем больше вы их прячете, тем больше гноя собирается; чем больше вы их прячете, тем более злокачественными они становятся. Почти все человечество страдает духовным раком. Но поскольку учитель спросил о своей собственной профессии, Халиль Джебран может разделить с ним свои глубочайшие прозрения: Ни один человек ничего не может открыть вам, кроме того, что уже лежит в полудреме на заре вашего знания... Потому что вопрос, исходящий от невинности, мудрости, пробуждения, просветления, — уже только полуд¬рема. Если же вопрос идет от знания, не от невинности, тогда ваша подлинная сущность крепко спит. Ваш вопрос очень хорошо показывает, откуда исходит. Вот почему Альмустафа говорит, что вы уже полупробуждены; просто чуть больше смелости, и вам не нужно будет ни у кого спрашивать, что такое истина. А подлинный учитель — это тот, кто знает, что такое истина. Благодаря его знанию истины, его учение становится честным, искренним; оно имеет собственный авторитет, не зависящий ни от какого писания или кого-либо еще. Его истина становится его учением. Его истина преображает его в подлинного учителя. Халиль Джебран не знает разницы между этими двумя словами, учитель и мастер; в противном случае он бы обязательно сказал, что если вы только профессиональный учитель — что означает посредник, передающий знание от одного поколения другому поколению, — то у вас нет ничего собствен¬ного, чтобы разделить и дать. Но если ваша истина пробуждена в вас, ваше жилище освещено светом, и ваше существо благоухает — значит, вы стали мастером; вы уже не просто учитель. Когда вы делитесь своей собственной истиной, вы мастер. Но такое различие между учителем и мастером есть на Востоке. Запад не осознает. Запад считает учителя и мастера синонимами, а это не так. В действительности, чем больше вы наполнены заимствованными учениями, тем меньше у вас возможность стать когда-нибудь мастером. Вот почему очень редко встречается знающий человек, в котором есть глубина, у кого говорят даже жесты, у кого даже молчание — это послание, чье само присутствие проникает, словно стрела в ваше существо. Мастер — это самое драгоценное чудо в мире, потому что он может стать для миллионов дверью к божественному. Учитель просто несет груз, — не свой собственный — и перекладывает его в умы других людей; это только его профессия. Но что касается мастера — это сама его жизнь. Как раз сегодня вечером Ниведано говорил мне: «Тебя изводили и терзали всю твою жизнь. Почему ты не перестанешь говорить?» Я могу понять, когда меня изводят и терзают, и так продолжается годами, беспре¬рывно... Как раз сегодня я получил еще один вызов в суд. Кто-то в Канпуре затеял против меня дело: его религиозные чувства задеты. Удивительные религиозные чувства — кажется, уж такие слабые... У нас в Индии есть очень красивое растение с крошечными листочками, но это настоящий трус — оно называется чуймуй, — потому что стоит коснуться его, и все листочки тут же закроются; вы касаетесь одного листика, и все листья на кусте немедленно начинают закрываться. Я никогда не видел другого такого трусливого растения. Эти так называемые религи¬озные люди — просто чуймуй. Если ваша религия так слаба, что любой аргумент против нее задевает вас, то не стоит оставаться в этой религии. Замените такую религию: это ваша болезнь, это ваша слабость, это ваше бессилие. Что бы я ни говорил — если вы хоть немножко разумны, вы либо соглашаетесь со мной, либо не соглашаетесь со мной, но почему вы должны быть задеты и бежать немедленно в суд?.. Меня спрашивали мои друзья, ученики тысячи раз: «Зачем ты понапрас¬ну лезешь в беду?» Я не учитель — это не моя профессия. Я мастер — это моя истинная душа. И если я перестану высказывать истину, это будет самоубийством: что за смысл будет для меня жить дальше хоть секунду? Ведь что касается меня, я осуществлен — я не живу для себя. И меня поразило, что, когда я стал жить для тех, кто жаждет истины, кто жаждет любви, — я открыл жизнь, которая не принадлежит мне; теперь она принадлежит сущему. По сути, я получаю все эти вызовы на имя Бога, потому что идиоты не могут найти Бога и его адрес — только я остался. Но это не беспокоит, это лишь заставляет почувствовать грусть и сострадание к тем людям, ведь они считают себя религиозными. Они не знают даже азбуки религии. Если кто-то в Канпуре задет — чем ходить в суд, лучше бы ему прийти сюда обнажить свою рану, которая была задета. Я знаю, как задеть человека, я знаю, как исцелить. Судом не поможешь. Суду не известно ничего, что исцеляет дух людей. Сотни дел... и, в конце концов, суду придется отпустить меня, ведь я просто констатирую факты, которые есть в ваших же писаниях. Если вы действительно задеты, сожгите те писания, ведь это они задевают вас, а вы продолжаете печатать всякую ерунду в своих писаниях и распространять. Если я показываю, что ваши писания полны вздора, и если вы на сам деле религиозный человек, то, либо у вас будет доказательство отчетливей, выше, глубже, чем мое, — и аннулирует мое, — либо я аннулирую все ваши аргументы. И суды не помогут просто потому, что ваши писания подтверждают факты. Я никогда не высказывался против какой-либо религии без веской причины. Если вы задеты, это просто означает, что вы строили замки на песке; совсем легкий ветерок — и ваш замок пропал. Но вместо того, чтобы себя считать идиотами — ведь замки не делаются на песке и из песка, — вы переживаете обиду за то, что ваш замок разрушен. Шлете претензии ветерку: «Этот ветерок задевает мои чувства очень сильно». Наверное, то был не замок, то был не храм... Ваши религиозные чувства задеты, но я не могу перестать говорить по той простой причине, что говорящий — не я. Я не учитель. Я позволил скрытым тайнам жизни говорить через меня, говорить через мои глаза, говорить через мои руки. Я предоставил все сущему. Теперь только сущее может остановить мою речь. Это не в моих руках: меня нет больше. А в тот миг, когда вас больше нет, вы становитесь мастером. Если вы просто попугай, повторяющий других попугаев, мертвых попу¬гаев, то вы — учитель... Был у меня такой странный случай. Когда я впервые пришел в университет как преподаватель, пустовал один стул в общей комнате, где сидят все преподаватели, пока у них нет занятий, и они ожидают своего звонка. Я сел на этот стул. Коллеги заинтересовались — новый человек в университете; но скоро осознали, что со мной опасно даже здороваться, — и стул стал моей абсолютной монополией. И не только этот, несколько стульев на моей стороне и несколько стульев на другой всегда пустовали — почти семь стульев я занимал один. Порой там бывало намного больше людей, но никто не отваживался сидеть рядом с моим стулом — потому что я мог задеть их религиозные чувства. Но даже хорошо образованные и культурные профессора не в состоянии отстаивать свою религию, потому что это не их находка. Она была передана им их родителями, священниками — всегда другими. Они не знают источника того, во что верят. Они не знают, существует ли тот источник, но в то же время чувствуют себя задетыми, когда я высказываюсь против него. Учитель, шествующий в тени храма в окружении последователей... Вы видите, он не понимает различия между учителем и мастером. Зачем учителю шествовать в тени храма в окружении своих последователей? Ни у какого учителя нет последователей; у них есть лишь студенты, и учителя — только слуги своих студентов, потому что им платят за все те знания, которые они передают. И чего ради, учителю расхаживать в тени храма? Бессознательно он употребляет не те слова. Учитель, шествующий в тени храма в окружении последователей, дает не от своей мудрости, а скорее от своей веры и любви. Снова я должен напомнить вам о бедности западной традиции, и дело не только в том, что в ней нет мастера; естественно и логично в ней не хватает и многого другого; у учителя нет мудрости, у учителя есть лишь знание. Только у мастера есть мудрость. Его прозрение истинно, даже если он и пользуется не теми словами, не осознавая тонких различий, которые проводит Восток между учителем и мастером, между знанием и мудростью. Знание — это то, что приходит снаружи, обосновывается внутри вас и препятствует вашей мудрости; оно становится стеной, Китайской Стеной вокруг вашей собственной мудрости. Мудрость — это то, что исходит из вашей сокровенной сути. В знание вы не вносите ничего от своего собствен¬ного существа. Мудрость — это ребенок, который растет в вашем истинном существе. Знание — это усыновленный ребенок. Он вырос в чьем-то чреве, но никому не ведомо, кто отец, кто мать, — может, это просто ребенок из пробирки. Мудрость растет внутри вас, излучается наружу, делясь с теми, кто жаждет, кто ищет. Она не просит ничего взамен. Ее радость в том, чтобы быть Разделенной. Учитель, шествующий в тени храма в окружении последователей, дает не от своей мудрости, а скорее от своей веры и любви... Снова он использует ошибочные слова для правильных понятий. «Веру» следует заменить на «доверие». Вера может быть дана учителем, для этого не нужен мастер. Фактически, учитель, священник дает вам веру. Мастер; только создает в вас доверие — доверие к себе. Верят всегда в какое-то знание, в какое-то мнение, в какую-то доктрину, в какую-то догму. Это и есть вера, которая разрушила все человечество. Кто-то индуист, кто-то мусульманин, кто-то христианин... не потому, что они знают разные истины, ведь истина одна. Они разные из-за того, что им давали разную веру; это не помогало вырасти их вере в себя, в то, что они способны найти истину, которая скрывается в их собственном существе. Вот почему мастер не дает вам мудрость — не может дать, — он создает надлежащее окружение, среду доверия, в которой ваша мудрость начинает расцветать, пробуждаться. Вы будете благодарны ему; возможно, вначале вы подумаете, что это он давал вам, — он не давал ничего. Он просто придал вам уверенности. Он отнял многое у вас, — ваш страх, особенно одиночества, потому что если вы искатель, то когда-то вам необходимо научиться искусству, быть одному. Он созидает общность — потому что он любит, и его любовь становится вызовом для вас, вызывает любовь в вас; и поскольку он доверяет, то это вызывает доверие в вас. Так как он есть истина, в вас возникает громадное стремление быть таким же пробужденным, как он, быть таким же прекрасным, как он, быть такой же глубокой истиной, как он, обладать такой глубиной бытия и такими крыльями, чтобы устремиться куда угодно. Он делает ваши крылья сильными, он делает вас сильными. Он не может просто дать вам мудрость, но он создает атмосферу, в которой мудрость начинает расти сама собой. Халиль Джебран говорит нечто безмерно прекрасное. Но, бедняга, он не знает, что использовал неправильные слова. И это не его вина: он никогда не входил в контакт с Лао-цзы, с Чжуан-цзы, с Басе, с Кабиром, с Нанаком. Все его воспитание осталось христианским — все, что ему известно, есть христианство; а христианство — это самая бедная религия. Не случайно, только бедные во всем мире обратились в христианство. Причина проста: оно говорит на языке бедных. Трудно бедному понять Гаутаму Будду: он говорит самым культурным языком, он принц — хорошо образованный, обученный всеми мудры людьми своего времени. Точно понимать его не легко; все, о чем он говорит, может пройти мимо вас. Иисус человек бедный, сын плотника, необразованный. Он разговаривает языком бедного человека, и Иисуса понять легко, тут нет ничего сложного. Очень трудно понять Упанишады, потому что каждому предложению есть столько толкований... На Востоке это была традиция: пока человек не способен прокомменти¬ровать три источника — четыре Веды, сто восемь Упанишад и Брахмасутры Бадараяны, — его не назовут даже учителем. Такая большая искушенность нужна, чтобы просто быть учителем. Конечно, мастеру условия не нужны. Он может даже и не слыхать о Бадараяне, Ведах и Упанишадах. Мастер может сам найти источник, тот же источник, от которого говорил Бадараяна, тот же источник, откуда возникли Упанишады, — о чем ему беспокоиться? Когда я путешествовал по всей стране, рассказывая о Брахмасутре, Упанишадах, Гите, Ведах, много раз ученые подходили ко мне со словами: «Вы процитировали не точно». Они были шокированы, услышав мой ответ. А я говорил: «Тогда исправьте Веды, потому что все, сказанное мной, точно. Я полагаюсь на свои внутренние источники; я не цитирую ваши Веды. Поэтому, если вы находите какое-то несоответствие между мной и своими Ведами, исправьте их, потому что вы можете не найти другого шанса улучшить их. Им уже пять тысяч лет, им нужна постоянная коррекция, новые издания, новые переиздания. Многое отжило и должно быть отброшено, и много нового света вошло в мир, его следует включить». Если он действительно мудр, то не повелит вам войти в дом его мудрости, скорее, он поведет вас к порогу вашего ума. Это было бы правильно, если бы он не использовал слово «ум». Если он действительно мудр, то не повелит вам войти в дом его мудрости... — потому что нет возможности. Я не могу дать вам войти в мою сущность, так же и я не могу войти в вашу сущность; это просто против фундамен¬тальных законов природы... Скорее он поведет вас к порогу вашего ума. Вот где его нужно исправить. Я хочу сказать: он поведет вас за пределы ума к самой двери вашей собственной внутренней мудрости. Однако Халиль Джебран постоянно пользуется лишь двумя словами — ум и сердце, мысли и чувства. Похоже, он никогда даже не слыхал, что есть нечто большее — большее, чем ум, большее, чем сердце, — ваша сущность, не ограниченная пределами вашего тела, пределами вашего ума, пределами вашего сердца. Мастер просто создает доверие в вас: «Не бойтесь». Ведь вы будете двигаться сами. Чем глубже уйдешь, тем более одиноким будешь чувствовать себя, и более испуганным — не одним, но тысячами страхов: двигаюсь ли я в нужном направлении — нет указателей, нет километровых вех, невозможно запастись картой, — или мой путь ошибочен? И кто знает, ведет ли эта дорога куда-нибудь, или это просто уличный тупик? И еще опасение: сумею ли найти свои собственные следы, чтобы вернуться? Внутренний мир почти как небо — птицы проносятся, но они не оставляют никаких следов. Когда вы уходите внутрь, вы не оставляете никаких следов; невозможно обнаружить путь, которым вы следовали, если вы хотите возвратиться. Вам потребуется огромная отвага, великое доверие и постоянное питание от мастера, от его любви. Астроном будет говорить вам о своем понимании пространства, но не даст вам это понимание. Очевидно, есть вещи, которые не могут быть даны, и это самые ценные вещи в мире — самые существенные, самые фундаментальные. Человек без них просто бедняк — даже если он император, не имеет значения. Но человек, обладающий тем, что не может быть дано, и есть император, хотя бы он и выглядел снаружи нищим. Музыкант может передавать вам ритм, которым полнится все пространство, но не может дать вам ни слух, который улавливает, ни голос, что вторит ему. Конечно, музыкант может петь песни так прекрасно, так чарующе, вы ощущаете себя больше не на гадкой земле, а почти вошедшими в рай, где ангелы играют на своих арфах. Но даже величайший музыкант не в состоянии дать вам слух, музыкальный слух. У нас в Индии есть поговорка: «Не трать времени, играя на флейте перед буйволом». Как бы вы ни старались, буйвол не будет обращать никакого внимания. Самое большее — вы наделаете шуму и нарушите процесс жевания травы, которым он был абсолютно доволен. Помните, точно так же, как бывают врожденные музыканты, бывают и люди, у которых врожденная способность к восприятию музыки. Он не может дать вам слух, который улавливает ритм... Ритм он может создавать, он может заполнить все небо, все пространство ритмом, но если у вас нет слуха уловить его, дать войти в свой внутренний мир, то для вас он не существует. ...Ни голос, что вторит ему. Он может спеть прекрасную песню, но не может дать вам голос. Что уже и говорить о песне — вы не можете даже вторить. Здесь недалеко есть горная станция Матеран, с замечательной сценической площадкой. Я повидал многие горы и многие места с горным эхо, но Матеранское эхо уникально. Вы поете песню или лаете как собака, а долина и горы повторяют это семь раз подряд. С каждым разом эхо становится все тише, дальше, слабее, но вы можете сосчитать — оно повторится семь раз. Когда я был там первый раз, проводил медитационный лагерь, друзья сказали мне: «Мы знаем, что ты не любишь ходить туда-сюда, но это место с эхо стоит навестить». В Матеране есть особые трудности, потому что приходится идти или сидеть в рикше, повозке, которую тянет человек, — это более чем уродливо, это причиняет боль: иногда это старик, обливающийся потом... а в горах дороги вообще нельзя назвать дорогами. Это невозможно для меня из-за моего астматического состояния — я не в силах пройти много миль к высокой вершине. Оба способа были затруднительны. Но они так настаивали, что я согласился пойти. Это было тяжело для моего сердца — ночью у меня был приступ, и вся ночь была бессонной, — но это стоило тех усилий. Человек, который уговаривал меня больше всех, имел способность воспроизводить звуки многих животных. Он был очень хорошим имитатором — мог имитировать многих актеров, многих лидеров; сперва он залаял, как собака, и все горы наполнились лаем, словно там были тысячи лающих собак, хотя эхо доносилось все тише и тише... как будто собаки удалялись, и вы насчитывали, по крайней мере, семь повторений. Я сказал этому человеку: «Это одна из человеческих глупостей. Почему вы захотели лаять? Вы могли бы подражать голосу кукушки, вы же это умеете — чего ради, еще изучать животных и их голоса?» Индийская кукушка так сладостна, особенно в сезон созревания манго. Кажется, вся сладость манго, известного в стране короля всех фруктов, — в ней. И из манговых рощ — кукушки любят манго — летит призыв, от одной рощи к другой... Я сказал ему: «Зачем вы выбрали собаку? Все горы, наверное, смеются над вами — что какой-то безумец приходит и лает, как собака». Он тотчас же принялся издавать звуки, музыкальные звуки кукушки, и все пространство на несколько миль вокруг наполнилось эхо. Но даже это не может быть дано человеку. Да, музыка не может быть дана, музыкальный слух не может быть дан, песня не может быть дана — даже ее эхо не может быть дано. Хорошо, что у самых ценных вещей в жизни нет цены, — потому что вы не можете купить их, вы родились с ними. Они могут оставаться дремлющими, если вы родились в уродливом обществе, вроде общества, унаследованного нами. Но если вам повезет немного в вашем будущем рождении, то, по крайней мере, вам будет оказана помощь, чтобы вы смогли стать собой, искать и найти свой врожденный талант... это единственный путь обрести его. Не бывает другого пути; все другое — псевдо, фальшь, имитация. И посвященный в науку чисел может сказать о мире весов и мер, но не может ввести вас туда. Человек, который посвящен в науку чисел, в мир весов и мер, великий математик — вроде Альберта Эйнштейна... Всю свою жизнь он путешество¬вал повсюду, наверное, побывал в каждом университете мира — потому что он все время гостил по приглашению. В конце своей жизни он сказал: «Насколько я понимаю, во всем мире есть не более двенадцати человек, которые действительно понимают меня. Другие прислушивались ко мне из-за веса моего имени, но они не понимают, что я говорю, о чем толкую». Всего двенадцать человек во всем мире! Это должно быть врожденным качеством. Даже такой великий философ, как Бертран Рассел, который изо всех сил пытался уловить философию Альберта Эйнштейна — особенно теорию относительности, — смог лишь написать книгу «Азбука относительности». Когда спрашивали: «Почему вы не опишете всю теорию относительности?» — он говорил: «Сначала я должен понять ее. Это все, что за годы усилий я сумел постичь, и это — только азбука, только начало. Я показал это Альберту Эйнштейну, и он сказал: "Хорошо, что вы остановились; за пределы этого вы не способны выйти"». Это ужасно для человека, который написал одну из величайших книг по математике — «Принципы математики». Никто не читает ее, ведь ее невозможно понять. Я никогда не встречался ни с одним таким профессором математики... Они говорят: «Да, мы видели книгу, но когда пытаешься понять ее, возникает страх — можно сойти с ума». Одно лишь объяснение того, что два плюс два - равно четыре, заняло двести тридцать пять страниц; не существует другой книги по математике, столь полно изучившей вопрос... И даже такой человек не мог понять Альберта Эйнштейна. Эйнштейн сказал: «Вы написали «Азбуку относительности», но не ходите дальше». И я не думаю, что есть кто-нибудь — даже сегодня, — кто может написать «XYZ теории относительности».* Все великое, в любом измерении, — это нечто спящее внутри вас. Все, что можно сделать, — это спровоцировать, вызвать. Вас нельзя научить, но вас можно пробудить к своему собственному потенциалу. И потенциал, о котором я говорю, ваше просветление, — единственная вещь, которая не является талантом. Талант дан одним людям и не дан другим. Но это ваша внутренняя природа, не талант. Не каждый может быть Альбертом Эйнштейном, но каждый может быть Гаутамой Буддой. Помните отличие: математика и музыка, поэзия и живопись — это таланты, но пробуждение — не талант. Так же как каждый просыпается утром — не только талантливые люди, это внутреннее качество, — таким же образом пробуждается каждый, если надлежащая атмосфера создана. Единственную личность вы не в силах разбудить — того, кто притворя¬ется спящим; действительно спящего разбудить можно всегда. Но если кто-то притворяется спящим, тогда ничего не выйдет. Игра слов: по-английски азбука АВС, начальные буквы азбуки, а ХYZ — ее последние буквы. Вы можете создавать атмос¬феру, можете наставить повсюду будильников и позвать Ниведано: «Бара¬бань! Бей в барабан!» Но если человек притворяется, тогда разбудить невозможно; даже ядерное оружие бессильно. Например, если я сплю, а Пуну бомбят, — я буду и дальше спать, ведь я только притворяюсь спящим, нет никаких проблем. И зачем волноваться? — столько людей волнуются. Потом они проинформируют меня. Я никогда не читаю никаких газет, никаких журналов, ничего, потому что знаю: если что-нибудь произойдет, где угодно, — у меня столько людей, что это дойдет до меня. Люди, которые читают или слушают мои лекции, наверное, думают, что я знаю обо всем происходящем в мире, о всех газетах мира. Меня совершенно не волнуют ваши газеты, но туда, где происходит что-то важное, кто-нибудь тут же обращает мое внимание. Когда у меня столько глаз, и столько рук работает для меня, — зачем мне тратить свое зрение на третьеклассную желтую прессу? Ибо видение одного человека не дает крыльев другому. Слова, написанные золотом — чистым золотом в двадцать четыре карата. Вы не должны загрязнить такие слова: Ибо видение одного человека не дает крыльев другому... Такое просто невозможно. Крылья нельзя поза¬имствовать; один орел не может попросить другого: «Дай-ка мне свои крылья всего на несколько часов». Это невозможно. Крылья — это часть не механическая, это органичная часть. Видение человека похоже на крылья. В своем видении он восходит высоко в небо, к точке, где сам он становится почти невидимым для нас. Но он может создать в вас доверие, что и у вас тоже есть крылья — просто вы никогда не пользовались ими; или, возможно, вы были запуганы другими людьми, наговорившими вам об опасности. Это не опасно. Единственная опасность, которую я знаю, — это не использовать весь свой потенциал в его тотальности. За исключением этого, я не вижу никакой опасности в жизни. Смерть - не опасность, смерть — это вступление в вечный покой, или, возможно, в еще одно тело. Смерть можно отложить до тех пор, пока не придет время. Но в жизни есть одна опасность, которую человек, кажется, не осознает, и эта опасность — страх перед раскрытием всего своего потенциала. Это опасность: не жить тотально и интенсивно, не делать свою жизнь танцем, празднованием. И как каждый из вас стоит одиноко в Божием знании, так должно каждому из вас быть одиноким в своем знании Бога и в своем постижении земли. Одиночество — одно из самых таинственных переживаний. Но вы все боитесь одиночества, вы привыкли быть овцами. Я хочу, чтобы все мои люди были пастухами. Это и есть настоящая трансформация. Вы на самом деле пастухи, но общество навязало вам идею, что вы просто овцы, поэтому вы и ведете себя, как овцы. А когда родители говорят так, священники говорят так, учителя говорят так, все писания говорят так — вас окружает такое давление! Вы только что прибыли на землю, вам неизвестно, кто вы есть, а каждый рассказывает вам, что вы овца; естественно, вы живете как овца всю свою жизнь. Это потеря миллионов людей — потеря их радости, их целостности, их индиви¬дуальности. Это настоящее убийство. Не может быть никакого преступления, большего чем это. Я говорю вам: вы родились пастухом. Помните это и ведите себя как пастух. Ваша старая привычка, ваша старая обусловленность будет вмеши¬ваться снова и снова. Есть несколько преимуществ быть овцой... уют среди миллионов овец, окружающих вас, жмущихся друг к дружке — вы никогда не одни. Вы видели овец на прогулке? — они не боятся; им ведомо настоящее братство и сестринство. Есть некая безопасность, надежность, — но нет жизни. Это плохая сделка — лишиться жизни ради безопасности и надеж¬ности. Кому нужны безопасность и надежность? Вы уже лишились сокровища — своей жизни, ради которой вам нужна безопасность и надежность, но вы постоянно живете в паранойе, страхе, что останетесь одни. Ваша истинная сущность — это лев; это пастух. Ищите одиночества. Всякий раз, когда вы сможете найти минуту и побыть наедине, — побудьте, и никогда не пытайтесь убедить себя, что у вас нет времени побыть одному. У вас есть время ходить в кино, у вас есть время болтать часами, у вас есть время читать всю желтую прессу, у вас есть время разглядывать порнографические журналы, у вас есть время играть в карты, у вас есть время смотреть на глупые вещи — вроде футбола — часами напролет. А если кто-то спросит, вы говорите: «Я убиваю время». Кого вы дурачите? Время убивает вас. Вы не в силах убить время. Вы не в силах даже удержать время. Вы можете разломать свои часы — это не означает, что вы убили время. Вы разрушаете свою жизнь. У вас есть достаточно времени, чтобы побыть одному. Воспользуйтесь этим, потому что одиночество столь драгоценно, что его нельзя променять ни на что в жизни; это одиночество мало-помалу приведет вас к вашей сокровенной сущности, а если вы умираете, не достигнув своей сокровенной сущности, — вы прожили жизнь напрасно; вы не жили, вы просто смотрели футбольные матчи. Так что никогда не старайтесь утешить себя: «Что поделаешь?» — я слыхал это столько раз, что устал слушать, — «У меня же нет времени». Но у вас есть время читать романы, написанные идиотами, детективы, — часами напролет. Они так соблазнительны, что, пока вы не закончите их, вы не можете лечь спать. И что вы находите в них? Не упускайте ни единого момента, который может принести вам одино¬чество, потому что только в такой миг вы и живете по-настоящему. Во время смерти вы вспомните то, что я говорю, ведь все другое будет выглядеть как сон — кроме тех нескольких мгновений, которые вы прожили в одиночестве, безмолвии, безмятежности — сами с собой. Со смертью все другое будет отнято, но не ваше одиночество. Ваше одиночество — это ваша истинная душа. — Хорошо, Вимал? — Да, Мастер. 7 ДРУЖЕЛЮБИЕ ВОСХОДИТ ВЫШЕ, ЧЕМ ЛЮБОВЬ 23 ЯНВАРЯ 1987. Возлюбленный Мастер, И просил юноша: «Скажи нам о Дружбе». И он сказал в ответ: «Твой друг — это твои осуществленные потребности. Он — поле твое, которое ты засеваешь с любовью и с которого собираешь урожай со словами благодарности. Он твой стол и твой очаг. Ибо ты приходишь к нему алчущий и у него ищешь мира. Когда твой друг раскрывается перед тобой, не бойся сказать про себя «нет» и не утаивай «да». И когда он молчит, сердце твое да не перестает слушать его сердце; Ибо в дружбе все мысли, все желания, все надежды рождаются и разделяются без слов, в безмолвной радости. Когда ты разлучаешься с другом, не горюй; Ибо то, что ты более всего любишь в нем, становится яснее в его отсутствии, ведь скалолаз яснее видит гору с равнины. И да не будет никакой цели в дружбе, кроме проникновения в глубины духа. Ибо любовь, которая ищет что-либо помимо раскрытия своей собственной тайны, — это не любовь, а расставленные сети, в которые уловляется лишь бесполезное. И пусть лучшее в тебе будет для твоего друга. Если ему суждено узнать отливы твоего моря, пусть он узнает и его приливы. Зачем тебе друг, если ты ищешь его лишь для того, чтобы убить время? Всегда ищи его, чтобы прожить время. Ибо он призван исполнить твои потребности, но не наполнить твою пустоту. И пусть смех и взаимное удовольствие, сопутствуют сладости дружбы. Ибо в росе малостей, сердце встречает свое утро и освежается». Мои глаза наполняются слезами, когда я вижу, что Халиль Джебран бывает средством божественного, истины, — изредка, но не всегда. Мне бы очень хотелось, чтобы он всегда был на залитых солнцем вершинах сознания, но он постоянно спускается в долины, темные долины. Хоть его красноречие и остается тем же, и его поэзия несет ту же красоту, истина упущена. Он настолько красноречив, что если вы не познали истину, вы не будете в состоянии сделать никакого различия — где он продолжает опускаться вниз, а где восходит к высочайшим пикам. Его Зорба и его Будда не вместе; они все еще не органичное целое. Поэтому когда говорит Зорба, конечно, язык тот же, что и у Будды, но смысл не Будды: это как будто раздвоенная личность. И я плачу о нем, о человеке столь гениальном, который не сумел стать единым; он остался двумя — точно как и каждый обычный человек. Халиль Джебран — не просветленный; потому он и не в силах увидеть с высоты птичьего полета целое. Но благодаря своему великому таланту он умудряется всякий раз, когда падает вниз, скрыть за словами свое падение. Я люблю этого человека, потому что очень редко встретишь такого, но мне также и досадно, что он не сумел стать целостным, кристаллизованным. Вам не удастся обнаружить, когда он летает высоко, как орел, а когда просто ходит по земле среди вас; вам не удастся распознать его. Вот что самое досадное. Мы упустили еще одного Гаутаму Будду, и только потому, что его восхваляли по всему свету люди, которые ничего не знают об органичном единстве. Сам он не мог увидеть противоречие. Но я хочу быть честным и искренним, потому что я люблю его, а любовь — это огонь: он сжигает все ложное и спасает лишь то, что истинно. И просил юноша: «Скажи нам о Дружбе». Само слово «дружба» не из лучших, потому что оно только от ума. Оно ограничивает — вы можете дружить лишь с немногими людьми. Но дружелюбие (слово «дружелюбие» поднимается к луне, к солнцу) — безбрежно: вы можете быть дружелюбны к деревьям, к горам, к звездам. В дружбе скрыта и зависимость тоже. Все такие слова как «родство», «дружба», — поверхностны. Любящее отношение, дружелюбие, имеет совершенно иной смысл. Когда вы говорите о дружбе — это очень незначительная вещь, вид рабства и зависимости от личности, с которой вы дружите. Но дружелюбие — это свобода, вы не зависите ни от кого. Дружба предметна, а дружелюбие — это ваша любовь, разделенная безоговорочно со всем сущим. Они не означают одно и то же. Дружба может сделаться в любой момент своей противоположностью — так называемый друг может обернуться вашим врагом. Но дружелюбие не имеет определенного адреса. Оно не для кого-нибудь, оно для всего сущего. Оно никогда не может обратиться в свою противоположность. Помните: то, что очень легко может обратиться в свою противоположность — а вы знаете, друзья становятся врагами, враги становятся друзьями, - это очень поверхностный, фальшивый суррогат. Но дружелюбие не адресовано никому; это любовь, безоговорочно выплескивающаяся изнутри вас. Для нее нет возможности обернуться жестокостью — вы хозяин этого. В дружбе вы не хозяин. Дружба вроде брака, вещь искусственная, но дружелюбие — это ваша истинная природа. И просил юноша: «Скажи нам о Дружбе». И он сказал в ответ: «Твой друг — это твои осуществленные потребности». Это уродливое изречение, но оно логически закономерно, ведь он не изменил основного вопроса. Ему следовало бы рассказать юноше, что дружба не ценна, а дружелюбие бесценно... Твой друг — это твои осуществленные потребности. Я говорю снова: это уродливо, потому что дружба обязывает. Дружелюбие просто раздает свое благоухание всему, безо всякого исключения, — и оно осуществляется, раздавая. Это не обязанность; это изливающаяся любовь. Вы можете дружить с деревьями, можете дружить со звездами, но тут нет требования, нет условий. Разумеется, ваши нужды будут исполнены, но не потому, что вы потребовали. Ваше дружелюбие принесет вам потрясающие сокровища. Уясните разницу между этими двумя словами. Дружба это тюрьма. Дружелюбие — абсолютная свобода. Вы даете от своего изобилия; это не обязанность. Конечно, сущее понимает, что лицо, дающее безо всяких требований, — существо редкое. Сущее заботится о ваших нуждах, но не по заказу. Даже если оно не исполняет ваших нужд, это просто показывает, что подспудно в своем бессознательном вы цепляетесь за идею дружбы. Только глупцов можно обмануть просто подменой слов. Сущее столь изобильно — не просите. Из-за того, что Халиль Джебран оставался христианином... Хотя он и был большим интеллектуалом, он не был медитирующим. Он повторяет Иисуса Христа на разные лады; Иисус говорит: «Просите и это будет дано». Он низводит вас до нищего. Я говорю вам: «Никогда не просите, и вы получите это. Просите, и вы не добьетесь этого». Сама ваша просьба Уродлива. Иисус говорит: «Ищите и обретёте». Я говорю вам: «Будьте тихими, будьте никем, — и сущее устремится к вам отовсюду» — потому что человек, который ищет, все еще разыскивает декорации для своего эго, а сущее не понимает языка эго. Нет ни дерева эгоиста, ни горы эгоиста, ни птицы эгоиста, однако сущее продолжает давать им все, в чем они нужда¬ются, — и даже больше, чем они нуждаются. Иисус сказал: «Стучите, и двери отворятся». Это поверхностные утвер¬ждения, потому что я знаю, что нет дверей, куда вы можете стучать. Всюду Бог. Не стучите — это насилие. Просто ожидайте. Ваше ожидание... вы будете созревать в своем ожидании. Вы станете способными воспринимать, открываться. Бог всегда приходит как дар. Бог всегда приходит к императорам, не к нищим. Вам не нужно идти к Богу — даже если вы и захотите, куда вы пойдете искать Его? Он может найти вас, потому что Он есть целое. Не надо ни просить, ни искать, ни стучать в дверь — доверьтесь. Если вы достойны, созрели, весна обязательно приходит тысячами цветов в ваше существо. Твой друг — это твои осуществленные потребности... Еврейское изречение, деловое. Любовь не бизнес. Любовь — это песня вашей души. Дружба — аромат этой любви, и крылья понесут ее над морями, над горами к далеким звездам. Любовь — не берет, любовь раздает — таково и дружелюбие. Он — поле твое, которое ты засеваешь с любовью и с которого собираешь урожай со словами благодарности. Звучит хорошо; Халиль Джебран — гений в выборе прекрасных слов, но он не знает ничего. Даже за его прекрасными словами и поэзией — темнота, бессознательность. Он — поле твое... Друг ваше поле? Вы собираетесь эксплуатировать поле, засевая его любовью? Не имеет значения — ваша любовь не для друга, вам нужен урожай с нее. ...и собираешь урожай со словами благодарности... Самым удивитель¬ным для вас будет то, что друзья — это одна душа в двух телах. Тут нет вопроса о словах благодарности, это понятно в молчании. Это не уродливое «благодарю тебя» — что есть просто формальность. И засеваешь с лю¬бовью... Вы намерены эксплуатировать друга! Как же вы можете сеять с любовью? Ваша любовь — это фасад, взятка, уверенность, что с вашей любовью друг превратится в поле для вас. Но ваш реальный интерес — засеять зерна и собрать урожай, а ваши слова благодарности — пусты. Если друг не даст вам ничего, ваши слова благодарности исчезнут. Поэтому я говорю вам: отдавайте, делитесь любовью, не тая где-то в своем сердце желания отдачи, и вопрос благодарения приобретает тогда новое измерение. Вы благодарны за то, что друг воспринял вашу любовь, ваши песни, ваше изобилие. Вы должны быть благодарны не за то, что вы восприняли от друга; вы должны быть благодарны, что он ваше не отверг. Он имел полное право отвергнуть. Он оказался скромным и понимающим. Будьте благодарны, но по совершенно иной причине. Он твой стол и твой очаг. Что за вздор он говорит? Это причиняет мне боль, потому что он очень тонкий человек. Он твой стол и твой очаг — ваш друг? Вы должны быть столом, и вы должны быть очагом для своего друга. Это и есть разница между дружбой и дружелюбием. Я могу простить юноше, который задал вопрос, но не могу простить Халилю Джебрану, который дает ответ. Когда твой друг раскрывается перед тобой, не бойся сказать про себя «нет» и не утаивай «да». Почему нужно бояться друга? — тогда что вы собираетесь делать с врагом? Поэтому когда друг откровенен, не бойтесь сказать «нет», он ведь поймет. И... не утаивай «да». Что такое дружелюбие? Если вы не можете обнажить свое сердце в дружелюбии, то вы хитрый делец. Вы думаете о выгоде, вы думаете о будущем, вы думаете об отдаче. Хоть вы и хотите сказать «нет», вы боитесь, что дружба будет разру¬шена вашим «нет». А он - ваша потребность, он ваш стол, он ваше поле... вы что, «каннибал»? Это раскрывает секреты хитрого ума: говорить «да», когда вам известно, что он будет счастлив, говорить «нет», лишь когда вы уверены, что он будет счастлив. Вы не честны и не открыты. Если вы не в силах быть честными с другом, с кем же вы будете честными? Вот почему я говорю, что дружелюбие гораздо большая и высшая ценность. Оно может сказать «нет» безо всякого страха, ведь ему известно — друг поймет и будет благодарен вам за то, что вы не обманывали его. Дружелюбие означает: стоять открыто друг перед другом, потому что у вас есть доверие. Дружба — вещь очень бедная. И когда он молчит, сердце твое да не перестает слушать его сердце. Это и есть раскол личности Халиля Джебрана. В самом изобретении Альмустафы он оказывается политиканом. Он не говорит прямо, он говорит через Альмустафу, потому что Альмустафа всего лишь вымысел. Но здесь есть гарантия, что люди будут воспринимать это как поэзию, вымысел, красоту. Его расхваливали по всему свету за небольшую книгу «Пророк». Наверное, я первый, кто старается изменить это и четко отделить, когда он искренен, а когда не искренен. Ибо в дружбе все мысли, все желания... Он никогда не выходит за пределы ума. Дружелюбие за пределами ума, так же как и любовь за пределами ума; на самом деле дружелюбие даже выше любви. В Упанишадах есть потрясающее утверждение... Это было традицией Востока, что когда кто-то женится, он идет со своей женой к провидцу, мудрецу за благословениями. И такого удивительного благословения не существует нигде, ни в какой литературе, ни в какой традиции. Мудрец, человек просветленный, благословляет их словами: «Ты должна родить десять детей, а после этого твой муж будет твоим одиннадцатым ребенком». Это выглядит абсурдно — муж будет одиннадцатым ребенком? — но в этом такая глубина. Вы любили достаточно, вы дали рождение десятерым детям; теперь время подняться над самой любовью. Даже ваш муж — это ваш одиннадцатый ребенок. Двигайтесь за пределы любви, слейтесь и расплавьтесь в дружбе. Очистите ее до точки, где она становится дружелюбием; тогда и вы не жена, и муж не муж, а оба — две души, живущие вместе в дружелюбии. Все надежды рождаются и разделяются без слов, в безмолвной радости. Любовь и дружелюбие не имеют надежд. В этом и красота дружелюбия — вы не ждете ничего, потому что везде, где есть надежда, — сразу за ней, как тень, — крушение. И вы не можете диктовать будущему; вам даже не известно, каким будущее будет. Когда я был аспирантом в университете, одна очень красивая девушка изучала тот же предмет, что и я. В течение двух лет мы изучали одни и те же предметы — философию, религию и психологию — а потом, в конце концов, должны были разъехаться. Она была девушкой богатой, дочерью городского сборщика налогов. Я вышел. Ее автомобиль ждал — наверное, и она тоже ждала; ей не нужно было сидеть в автомобиле и ждать. Ей потребовалось два года, чтобы сказать мне: «Я очень сильно расстроена. Я хотела, чтобы ты сказал мне: "Я тебя люблю"». Я ответил: «Любовь — не ожидание: если есть ожидание, обязательно происходит крушение». Почему весь мир выглядит таким расстроенным? По той простой причине, что у вас столько ожиданий. Я сказал девушке: «То, что ты говоришь сегодня, тебе следовало сказать мне сразу же, как только ты почувствовала любовь ко мне». Она сказала: «Что ушло, то ушло; мы не можем вернуться к прошлому. Но это мой последний день в городе. Я жила здесь со своим отцом, он сборщик налогов, но вся моя семья живет в Нью-Дели. Вечером я уеду, и вот я набралась храбрости просить тебя. Я тебя люблю. Не мог бы ты пообещать мне, что как только ты сможешь полюбить, мне будет отдано предпочтение?» Я сказал: «Я не могу обещать на будущее — будущее абсолютно неведомо. Я не могу даже обещать на завтра или на следующий миг». По-моему, обещания выдают отсталость ума. Всякое обещание несет беспокойство, потому что вы не осознаете простого факта: будущее абсо¬лютно неведомо. Где вы приземлитесь завтра, никто не знает. Любое обещание нерели¬гиозно, ведь оно демонстрирует глупый ум, который не может понять будущее. Религиозная личность не может ни ожидать — ведь это тоже связано с будущим, — ни обещать, потому что и это связано с будущим. Религиозная личность живет в мгновении. Но он говорит: «Когда ожидания от твоего друга...» Когда ты разлучаешься с другом, не горюй; Ибо то, что ты больше всего любишь в нем, становится яснее в его отсутствии. В этом есть какая-то истина. Человеческий ум таков, что мы начинаем принимать все как должное; поэтому лишь при отсутствии обмана мы осознаем то, что стало нашей глупостью, — принимать нечто как должное. Мы проживаем всю свою жизнь без дружелюбия, без любви, потому что мы уже приняли это как должное: «Умирает всегда кто-то другой; я живу вечно». Поэтому вы можете откладывать жизнь. И каждый откладывает жизнь, не зная того, что приготовило ему будущее. Я снова настаиваю и подчеркиваю: Не принимайте ничего за само собой разумеющееся. Живите в мгновении. И жизнь в мгновении даст вам силу жить в любых других мгновениях, — если придет будущее. Ваша сила будет продолжать расти. В противном случае... Досадно, что есть много людей, которые лишь в момент умирания впервые постигают: «Боже мой, я прожил семьдесят лет, но все время откладывал. И вот нет будущего, некуда откладывать». Никогда не давайте никаких обещаний, ведь вы, возможно, не сможете исполнить их. Поясните: «Я не владелец будущего». Но есть люди, которые обещают все. Своим любимым они говорят: «Я буду любить тебя вечно». Такие обещания становятся их тюремным заключением. Скажите своим друзьям, своим любимым: «Только одно мгновение дано мне; даже два мгновения вместе не даны. В это мгновение я, безусловно, могу сказать, что я буду любить тебя. Вчера я не любил тебя, а завтра, возможно, аромат любви, точно так же как он пришел без всякого уведомления, может уйти, и тогда я окажусь в зависимости у своего обещания и буду стыдиться собственных слов». Обещая, сдерживая свое слово... все человечество заключает себя в тюрьму. Живите, и живите тотально — но сейчас — это все, что есть наверняка у вас в руке. Все же я знаю глупый ум человеческий. Ах, если бы вы смогли сказать женщине: «Я обещаю, что буду любить тебя в этот миг, но я не могу сказать о следующем миге. Я не хочу никаких ожиданий от тебя, а также не буду давать никаких ожиданий тебе; иначе жизнь превра¬щается в непрерывное крушение!» И да не будет никакой цели в дружбе... Такова странность Халиля Джебрана, раскол его личности. Его надо рассортировать — когда он начинает говорить как Зорба, а когда начинает говорить как Будда. Он никогда не был в состоянии прийти к синтезу обоих — низшего и высшего. И да не будет никакой цели в дружбе... кроме проникновения в глубины духа. Но это тоже цель. Порой люди, которые так ясно видят все в мире, абсолютно бессознательны в том, что они говорят. Сначала он говорит: И да не будет никакой цели в дружбе, кроме проникновения в глубины духа... — но это тоже цель. На самом деле, если цели нет, глубины духа выявляются сами собой. Об этом не надо упоминать, потому что изречение становится противоречивым. Первая часть и вторая часть противоречат друг другу. Сначала он говорит: «в дружбе не должно быть никакой цели». Но что же есть ваши потребности, как не цели? Всякая цель разрушает красоту дружелюбия. У дружелюбия не должно быть ни целей, ни потребностей — тем не менее, это и есть чудо жизни, что если у вас нет ни целей, ни потребностей, ваши нужды будут исполнены, ваши цели осуществятся. Но этого не должно быть в вашем уме; в противном случае у вас не будет ни дружелюбия, ни любви. Ибо любовь, которая ищет чего-либо помимо раскрытия своей собственной тайны, — это не любовь, а расставленные сети, в которые уловляется лишь бесполезное. Любовь, которая ищет чего-либо помимо раскрытия своей собственной тайны, это не любовь... — потому что любовь есть тайна, и нет пути, раскрыть ее. Любовь подобна корням деревьев, скрытым глубоко в земле. Делитесь ароматом, цветами, листвой, зеленью, но не пытайтесь выдернуть дерево, посмотреть - откуда берется столько цвета, столько благоухания, столько красоты, потому что это будет смертью дерева. Корни должны оставаться скрытыми, секретом, тайной, а не такими, как вам захочется... вы не можете пойти против законов природы. Делитесь своим ароматом, делитесь своими цветами. Танцуйте под луной, под ветром и дождем. Вы видели это утро? — все деревья были так счастливы, танцуя под дождем, сбрасывая с себя всю пыль, становясь свежими и молодыми снова. Но корни должны оставаться тайной. Если вы выставите корни, любви придется умереть. К несчастью, каждому любимому, каждому другу очень любопытно узнать вашу тайну, узнать ваш секрет. Любящие воюют беспрерывно, заявляя: «Ты что-то скрываешь». Тысячи лет... И мужчина пришел к выводу, что невозможно понять тайну женщины, потому что она глубже коренится в земле. Глаза мужчины фиксированы на небе. Это идиотизм — попытка достичь Луны. А теперь — попытка достичь Марса. Вы не в состоянии жить на этой прекрасной земле в мире, спокойствии и любви, без национальных границ, без цветной дискриминации, без превра¬щения половины человечества, - женщины, просто в продажную проститутку, пожизненную проститутку. Вы не были в состоянии вычислить, как жить на земле, а ваши глаза обращены на Луну. Вам известно, что в английском есть слово «лунатик»? Оно происходит от корня «лунный». Лунный - означает «луна». Мужчина лунатик. Фактически, пытаться раскрыть тайну вашей любимой точно так же уродливо, как и шпионить. Природа не желает вашей демистификации, потому что в этой тайне расцветает любовь, танцует дружелюбие. Хорошо, что ни мужчины не понимают женщин, ни женщины не понимают мужчин. Тут нет нужды в познании. Все, что необходимо, это — достаточный простор друг для друга, чтобы ваши секреты и ваши тайны оставались скрытыми. Ведь из-за этой тайны вы влюбляетесь. Если вы демистифицируете женщину, любовь может тоже исчезнуть. Знание так бессмысленно, а тайна столь глубока. Дивитесь тайне, но никогда не спрашивайте, что это, и ваше дружелюбие, ваша любовь не будут ведать границ. Чем ближе вы оказываетесь, тем глубже будет становиться тайна. Но Халиль Джебран, похоже, все время путается — это и естественно. Иногда есть проблески, когда он говорит потрясающие истины, а иногда есть моменты, когда он отступает во тьму и начинает говорить, как идиот. Во всех изречениях вы можете увидеть это. Сначала он говорит: Твой друг — это твои осуществленные потреб¬ности... а потом говорит: «Не должно быть никакой цели». Что за потреб¬ности, если нет целей? И тут же он говорит, делая исключение, что глубина вашей души должна быть вашей единственной целью. В сущем, в реальности не бывает исключений. И, смотрите, снова: …а расставленные сети, в которые уловляется лишь бесполезное. Цели не должно быть, кроме углубления души, — но это является побочным продуктом. И снова он забывает, что говорит. Бесполез¬ное — теперь это становится почти языком дельца, не поэта, потому что именно бесполезное уводит вас к более высоким сферам бытия, а полезное тащит вас вниз, к гравитации земли. И пусть лучшее в тебе будет для твоего друга. Он ходит зигзагами. Я не осуждаю его, я просто поясняю, что человек его гениальности не в силах увидеть такие простые вещи в утверждении: и пусть лучшее в тебе будет для твоего друга... — но вкусы разные. Лучшее для вас может ничего не стоить для вашего друга. Кто вы такой — решать, что лучшее для него? Я так не скажу. Я скажу: «Раскрой свое сердце и предоставь другу все, чтобы он выбирал». Если ему суждено узнать отливы твоего моря, пусть он узнает и его приливы. Это же просто трюизм. Отливы или приливы, все должно быть в распоряжении друга. Зачем тебе друг, если ты ищешь его лишь для того, чтобы убить время. Все друзья заняты этим — они убивают друг другу время, потому что оба они пусты, и не знают, как быть одному, как наслаждаться одиночеством. Всегда ищи его, чтобы прожить время. Не убивать время, но жить. Это замечательно, великолепно. Но он похож на часовой маятник, который продолжает двигаться из одной крайнос¬ти в другую. Конечно, он не человек осознания, несмотря на то что он человек безмерной способности выражения, — человек, который может выражаться золотыми словами. Всегда ищи его, чтобы прожить время. Ибо он призван исполнить твои потребности, но не наполнить твою пустоту. Вам понятно то, что я говорю, — маятник? Но сам Халиль Джебран не осознает, что одно изречение тут же противоречит другому изречению. Ибо он призван исполнить твои потребности — что же случилось с надежда¬ми? Что случилось с пользой? Он забыл, кажется, — но не наполнить твою пустоту. Это нечто понятное — что величайшая потребность человека не быть пустым, не быть темным, не быть одиноким. Его величайшая потребность быть нужным. Если никто не нуждается в нем, он все больше и больше осознает свою пустоту. Так что даже это одно предложение противоречиво: Ибо он призван исполнить твои потребности... — но разве не пустота, ваша величайшая потребность? Ради чего вы беспрерывно заняты? — лишь бы не испытывать пустоты. Вы уже пусты. Восток имеет гораздо более глубокий ответ: пустота не негативна. Не заполняйте ее всевозможной чепухой. Пустота может стать вашим храмом, наполненным божественным, и все же она будет пустой, так как божествен¬ное — это лишь качество. Наполните ее светом — и все же она будет пуста. Наполните ее тишиной... Трансформируйте негативную пустоту в позитив¬ный феномен, и вы сами станете чудом. И пусть смех и взаимное удовольствие сопутствуют сладости дружбы. Халиль Джебран снова и снова высказывает вещи, не давая вам ключа, как их реализовать. Любой идиот может прийти и заявить: «Наполни свой сад зеленью, цветами роз, прудами, прекрасными лотосами», — но этого не достаточно. Вы разговариваете с человеком, который никогда не знал лотосов, и который абсолютно не осознает, как же ему исполнить это. Ключ упускается.
	Так не только с Халилем Джебраном; почти все религии мира в той же лодке. Они говорят: «Вы не должны гневаться». Но где же путь? Гнев есть. «Вы не должны ревновать». Но как избавиться от ревности? «Вы не должны соперничать». Фальшивые заповеди! Прекрасно быть молчаливым, но где же медитация, которая приносит вам молчание? «Вы не должны ревновать» — но где же понимание, что ревностью вы сжигаете свое собственное сердце? Она не вредит никому, кроме вас самих. Как же вам избавиться от соперничества — ведь все они учат: «Не соперничай», — а с другой стороны: «Будь чем-то». Они дают вам идеалы: «Будь Иисусом». Но есть миллионы христиан, вам придется соперничать. Они говорят: «Не ревнуй», — но они же заставляют людей ревновать, привязывая одного мужчину к одной женщине. Когда любовь исчезает и весна уходит, мужчина начинает выискивать тайные ходы — и женщина тоже. Я слышал одну историю. Дело было в суде — муж и жена хотели развестись. История, по-видимому, из тех времен, когда развод был почти невозможным, аморальным, недобродетельным. Судья сказал: «Любите друг, друга. Оставайтесь вместе, пока смерть не разлучит вас». Женщина спроси¬ла: «Вы даете хороший совет, но как же любить человека, которого я просто ненавижу? К тому же мне известно, что он не может любить меня; он тоже ненавидит меня. Так что, пожалуйста, сообщите нам какой-то способ, чтобы ненависть исчезла и трансформировалась в любовь». Судья сказал: «Боже мой, я ничего не знаю об этом. Но вам все же придется дать клятву, что вы приложите все усилия, чтобы остаться вместе. Не создавайте аморального прецедента в обществе». Женщина сказала: «Я готова произнести клятву, положив свою руку на голову моего сына». Это было странно, судья засуетился. Он сказал: «Нет, не на голову сына. Лучше положите руку на вашу религиозную книгу». Женщина сказала: «Я мать, и материнство — моя религия. Но отчего вы так суетитесь? Хотите, я разоблачу вас перед судом? Ведь это ваш сын!» В каком же лицемерном обществе мы живем! Судья пытается постано¬вить, чтобы они жили вместе, и судья же — тайный любовник женщины. И не просто любовник — даже ребенок от него, а не от мужа женщины; вот почему он испуган. Она сказала: «Теперь вам понятно? Вы неверны своей жене. Это сын ваш, я только его мать. У моего мужа своя любовница, и вы будет удивлены: это ваша жена! А дети, которых вы считаете своими, не ваши». Таково лицемерное общество. Мы все продолжаем и продолжаем жить в убожестве, в неправде — даже в наших судах. Однажды я был в суде в Джабалпуре... Там была церковь, очень красивая церковь. Но когда Британское правительство ушло в 1947 году, все прихожане тоже покинули страну. Церковь оставалась запертой почти десять лет. Там был прекрасный сад, который совершенно одичал. Эта церковь принадлежит Англиканской Церкви — это их имущество. У меня было несколько друзей христиан, и я сказал: «Вы идиоты. Ваш Христос в заключении, а не в церкви, вот уже десять лет; может, он пробудет там всю свою жизнь. Соберите несколько молодых христиан...» Они сильно перепугались, потому что имущество принадлежит Англиканской Церкви. Я сказал: «Не волнуйтесь. Я открою церковь. А вы приведите ее в порядок, восстановите, вышвырните все те замки, разбейте их. Церковь принадлежит тем, кто в ней молится. Это не имущество. Вы молитесь там, значит, это ваша церковь». Они сказали: «Ты создаешь неприятности. Скоро дело будет в суде». Я сказал: «Не беспокойтесь, я буду бороться вместе с вами. Можете рассказать суду правду — что это я надоумил вас». Это было разумно, поэтому они кое-как — но неохотно, без огонька, ухитрились взломать замки, восстановить церковь и прибрать сад. А в воскресенье я открыл ее. Сейчас же другие христиане сообщили Англикан¬ской Церкви: «Имеет место нарушение права владения. И не только права, - эти люди забрали имущество». А имущество было большое, почти двадцать акров земли, и сама церковь очень красивая. У английской церкви был свой представитель, епископ в Нагпуре, а в то время Нагпур был столицей Мадхья Прадеш. Он приказал: «Тащите всех этих людей в суд», — в том числе и меня, ведь я даже не христианин. Стоя за свидетельской перегородкой, я попросил судью: «Прежде чем я поклянусь в истине, несколько вопросов нужно выяснить, так как их будет невозможно выяснить после принесения клятвы». Он сказал: «Так не делается. Сначала нужно дать клятву». Я сказал: «Я как раз собираюсь говорить с вами относительно клятвы, так почему бы не позволить мне кое-что сказать сразу?» Он сказал: «Ладно, можете говорить, но это против правил». Я сказал: «Первым делом, я видел, вы посещаете проституток. И всему городу известно, что вы гомосексуалист; поэтому у меня к вам нет никакого уважения. Я могу сказать ослу: «Уважаемый сэр» — но не могу сказать вам честно: «Уважаемый сэр», потому что это будет ложью. Мое сердце не будет согласно. Так что, позвольте мне, если вы настаиваете на клятве, сказать то, что говорит мое сердце, правду; иначе отбросьте идею клятвы. Во-вто¬рых, я хочу знать, на чем мне придется приносить клятву». Он сказал: «Можете поклясться на Библии, Индуистской Гите или на любой религиозной книге». Я сказал: «Они все наполнены ложью. Вы когда-нибудь заглядывали в них? Это так абсурдно — то, что клятву на истину приходится давать, держась за книгу, которая наполнена ложью. И в-третьих: мне отвратительна сама идея клятвы, потому что подразу¬мевается мое признание в том, что без клятвы я собираюсь лгать, что только под клятвой я скажу правду. Я не могу согласиться с таким приговором себе. Я говорю правду, какую чувствую своим собственным существом, а эти прогнившие книги тысячелетней давности... Я не уважаю ни одну из этих книг. Только люди вроде вас могут верить в эти непристойные — но названные святыми — книги. Но я готов соблюдать любую формальность. Запомните: раз я дал клятву, держа святую книгу, которая наполнена ложью, я буду лгать беспросветно; я должен следовать книге. Сначала докажите, что в этих книгах заключается истина, сначала докажите, что вы достойны, называться «уважаемым сэром», и сначала убедите меня, что сама концепция клятвы не уродлива. Это значит, что всю свою жизнь я лгал — только под клятвой я могу сказать правду. Вы же разумный человек; вы способны увидеть, что если человек может лгать всю свою жизнь, его клятва тоже может оказаться ложью. Кто помешает мне?» Я сказал: «Я не принадлежу ни к какой религии, я не принадлежу ни к какому суеверию — все это как раз для вас». Он тут же сказал: «Вызовите второго свидетеля». Я сказал: «Нет, погодите, у меня все же есть одно дело. Храм принадлежит тем, кто молится там. Храм не просто участок земли, не жилище. Им не может владеть никто. Англиканская Церковь не имеет права владеть этой церковью. Церковь принадлежит тем, кто молится, медитирует там; они настоящие владельцы». Его трясло. Он произнес: «Я выслушал вас, но вы подняли такой фундаментальный вопрос, что лучше... вызовите второго свидетеля!» Этот мир так полон лицемерия. Ваши лидеры лгут беспрерывно. Никому не дают жить, но лгать... И пусть смех и взаимное удовольствие сопутствуют сладости дружбы. Но как? Вы разрушили даже человеческую способность улыбаться. И если вы хотите — а идея хороша, — тогда расскажите людям, как им воскресить свою жизнь, свой смех, свои совместные удовольствия. Все религии против удовольствий. Никакая религия не призывала делиться, но: «Отдай бедному, потому что твоя прибыль будет более чем тысячекратной после смерти». Это же чистый бизнес! Фактически, даже назвать это бизнесом нельзя — это спекуляция. Никакая церковь, никакая синагога, никакой храм не позволит людям смеяться, танцевать, петь. Вы подавили человеческий дух так сильно, что это уже почти труп. Проблема Халиля Джебрана в том, что он — огромная интеллектуаль¬ная сила; все его изречения — от разума, но не от опыта. Если бы он говорил от своего собственного опыта, он дал бы ключи — как аннулировать все то, что века сделали с человеком. Ибо в росе малостей сердце встречает свое утро и освежается. Он пишет замечательные слова — но какая польза? Самое высокораз¬витое на земле существо не может смеяться. Все религии учили: «Отрекись от мира». Вы должны отрицать то, чего вы хотите... Ибо в росе малостей сердце встречает свое утро и освежается. Никакая религия не позволяет вам удовольствие; никакая религия не позволяет вам смех; никакая религия не позволяет вам наслаждаться малос¬тями жизни. Напротив, они осуждают каждую малость, незначительные вещи. А жизнь состоит из вещей незначительных. Религии толкуют о Боге, но не о цветах; они толкуют о рае, но не о животворной пище; они толкуют о всевозможных удовольствиях на небесах, но не на земле. Земля — это наказание; вы были брошены на землю так же, как кого-то бросают в тюрьму. Халиль Джебран велик в своих словах, но что-то от труса присутствует в его бессознательном. В противном случае, он должен был бы добавить: «Те, кто учат иначе, не ваши друзья, это ваши враги. Все религии — враги человека, все священники — враги человека, все правительства — враги человека». Но вы не обнаружите ни одного изречения в этом роде. Вот почему его уважают во всем мире — ведь он ни у кого не вызывал раздражения. Я говорю те же самые вещи, но заполняя промежутки, которые он упустил, изменяя слова, которых он не осознавал. Он человек замечательный, но не отважный. Он все еще овца, не пастух; овца, не лев. Он должен был бы рычать как лев, потому что у него была способность. Но великий человек умер, а его книги даже не внесены Папой-поляком в черный список, чтобы никакой католик не читал эти книги. Все мои книги в черном списке. Читать их — прямой и кратчайший путь в ад. На самом деле я очень счастлив, что все вы будете находиться со мной в аду. Мы трансформируем его в небеса, и однажды вы обнаружите Бога, стучащегося в дверь со словами: «Впустите меня, пожалуйста. Мне докучают и утомляют всевозможные идиоты». — Хорошо, Вимал? — Да, Мастер. 8 В САМОМ ЦЕНТРЕ БЕЗМОЛВИЯ 23 ЯНВАРЯ 1987. Возлюбленный Мастер, Потом просил ученый: «Скажи о Речи». И сказал он в ответ: «Вы прибегаете к словам, когда вы в разладе со своими мыслями; И когда вы не можете долее обитать в одиночестве своего сердца, вы переселяетесь на уста, и звук становится отвлечением и забавой. Во многих ваших речах мысль наполовину убита, Ибо мысль — птица в пространстве, которая, хотя и может раскинуть крылья в клетке из слов, но не может взлететь. Есть среди вас такие, что ищут многоречивого из страха перед одиночеством. В безмолвии одиночества их глазам предстает их нагая суть, и они бегут прочь. И есть такие, что невольно открывают в беседе истину, которой сами не понимают. И есть такие, что хранят истину в себе, но не облекают ее в слова. В сердце подобных им, обитает дух в размеренном безмолвии. Где бы вы ни встретили друга — на обочине дороги или на рыночной площади, — пусть дух в вас движет вашими устами и повелевает языком, Пусть голос вашего голоса говорит уху его уха; Ибо его душа будет хранить истину вашего сердца так же, как вспоминается вкус вина, Когда цвет забыт, и нет более сосуда». Халиль Джебран, даже в своих наиболее глубоких изречениях всегда упускает несколько вещей, но те несколько вещей так существенны, что с их отсутствием теряется вся глубина. К тому же это показывает, что он не говорит от опыта. Первая вещь: он всегда отвечает на вопрос так, будто вопрос был задан пустым небом. Человек, который знает, не отвечает на вопрос, он всегда отвечает вопрошающему. Но Халиль Джебран постоянно забывает вопроша¬ющего. Во-вторых, он никогда не движется глубже сердца, а сердце не является вашей подлинной сущностью. Точно так же, как вас окружает толстая стена мыслей, называемая умом, вас окружает и более тонкая, но все же очень прочная стена — порой даже прочней ваших мыслей, — стена из ваших чувств, эмоций, настроений. Пока вы не вышли за пределы обоих, каким бы замечательным ни было изречение, ему недостает жизни, недостает истины. Потом просил ученый... Ученые — это самые глупые люди в мире, потому что они не знают ничего, однако ведут себя так, будто знают все. Это те люди, которые живут заимствованным знанием — прогнившим знанием, устаревшим за века. Их головы полны, их сердца пусты, и они не знают ничего существенного. Единственное знание, достойное называться знанием, — это опыт вашего сокровенного центра, центра циклона. Чувства, настроения, эмоции, — все это циклоны. Мысли, как бы украшены они ни были, — не что иное, как внешняя сторона циклона. Ваша сущность совершенно тиха, безмолвна: там нет мысли, нет чувства, нет эмоции — чистая... Сама ее чистота так девственна... Что можно сказать о других? — даже вы не вступали в свою девственную душу. Ученый — это коллекционер всевозможного хлама. Я встречал ученых почти всех религий, я встречал философов, преподающих в университетах, но все, что они говорят, только поверхность; лишь царапните немного, и вы узнаете их темноту, невежество. Потому-то они очень, очень обидчивы. Потому-то каждый день я продолжаю получать претензии от людей — их чувства задеты, их религии задеты. Истина никогда не задевается — только ложь бывает задета, — потому что истина никогда не может быть разобла¬чена. Ложь можно разоблачить в любой миг... Но они верят в ложь как в истину. Они не побеспокоятся даже взглянуть на корни и увидеть, настоящий ли у них розовый куст или что-то из пластика. И они совершенно счастливы — по крайней мере, во внешнем мире, — потому что мир платит им уважением и продолжает осуществлять их эго. А поскольку их эго осуществляется, они набирают все больше и больше хлама. В Джабалпуре был специальный базар, называемый воровским базаром, Чор Базар; там можно было достать что угодно, там продавалось все, что было украдено в Джабалпуре и соседних городах. Я был постоянным посетителем — особенно небольшой лавки, где обычно торговал старик. Обычно он продавал газеты, старые журналы, книги — краденые книги. Он не назначал цену на них, они продавались на вес: Шримад Бхагавадгита — один килограмм... Старик вскоре полюбил меня, потому что я был постоянным посетителем. Я сказал старику: «Вы, наверное, величайший ученый в мире». Он сказал: «Что вы? Я бедный человек. Я могу немного читать, но я не ученый». Я сказал: «Но у вас столько хлама...» У него в лавке можно было найти все священные писания, все великие романы, книги обладателей Нобелевской премии. Я вспоминаю его сегодня, потому что получил «Пророка» из его книжной лавки всего за две анны — такой оказалась цена, ведь книга небольшая и весит не много. Я сказал: «Я говорю, что вы величайший ученый, потому что ваша лавка — не что иное, как увеличенный ум ученого». Он нагружен знаниями — и не знает ничего. А если вы спрашиваете его — вы задеваете его; если вы поспорите с его знаниями, он поведет вас в суд. Что за странный мир мы создали? Чтобы быть ученым, вам не требуется никакого разума, только механическая память; разум — это совершенно иной феномен. Ученый может ответить только на тот вопрос, который заложен ему в память, в его биокомпьютер. Иногда компьютеры даже более разумны. Кстати о компьютере... Один человек был очень изумлен, услыхав о чудесах, которые может совершать компьютер. Он сказал: «Мне хотелось бы проверить это. Не могу поверить, что машина может отвечать на вопросы». Поэтому он отправился на центральную станцию, где был доступ к самому большому и хитроумному компьютеру, и спросил: «Можешь ты сказать мне, где мой отец?» Компьютер помолчал, а потом произнес: «Твой отец? Вот уже почти пять лет как он умер». Человек рассмеялся. Он сказал: «Я знал с самого начала, что все это ерунда! Мой отец ушел на рыбалку. Только что я оставил его на берегу реки и пришел сюда, а ты говоришь, что мой отец вот уже пять лет как умер!» Когда компьютер громко засмеялся, он не мог поверить в это. Он сказал: «Боже мой, ты тоже можешь смеяться!» Компьютер произнес: «Почему бы нет? — ведь тот человек, которого ты оставил в лодке, не твой отец; он только муж твоей матери». Он был совсем ошарашен — столько людей слышали это. Все учрежде¬ние поняло: «Это незаконнорожденный. Этот человек считал отцом всего лишь мужа своей матери, его же настоящий отец вот уже пять лет как умер». Даже такого разума вам не найти в ученом. Спрашивайте только то, что вложено в его биокомпьютер. Он может повторить вопрос, он может дать ответ, но если возникнет что-то новое, что не было заложено в его память, он абсолютно беспомощен. Разум — это совершенно иная материя. Это ваша готовность встречать новую ситуацию и раскрывать пути и способы поведе¬ния в ней. Эта страна знала величайших ученых мира за десять тысяч лет, но каков их вклад? Никакого вклада. Они способны лишь повторять то, что для них повторяли другие. Ситуации все меняются, жизнь несет новые проблемы, новые вопросы. Но эти ученые — все продолжают кое-как давать старые ответы, совершенно не касающиеся реальной ситуации, о которой идет речь; а ведь за десять тысяч лет разума... эта страна могла стать настоящим раем, не воображае¬мым, а реальным. Но, наоборот, эта страна становится адом. А кто в ответе? — все ваши ученые. Память дешева — даже у идиотов она есть. Разуму нужны неимоверные усилия, — чтобы войти в ваше одиночество, во тьму, и разыскать центр вашей жизни. Как только вы обнаруживаете этот центр, тотчас пробуждается что-то спавшее. Мы назвали такого пробужденного человека настоящим и подлинным человеком. Мы назвали его Джина, потому что он победил себя. Мы назвали его Будда, потому что он просветлен. Мы назвали его провидцем, потому что сейчас — только сейчас, впервые — у него появились глаза; до сих пор он был слепцом. Альмустафа сделал бы лучше, если бы слегка стукнул того ученого и обратил внимание на скудность его вопроса. Потом просил ученый: «Скажи о Речи...» Только попугай может задать такой вопрос. Речь? — разве ученый дитя, которое не знает, как разговаривать? Альмустафа не сказал: «Ваш вопрос глуп, а вы сами — ученый идиот». Он начал отвечать ему. Он не уделяет никакого внимания вопрошающему. И я говорю вам снова и снова: если вопрошающий не удовлетворен, в ответе на вопрос не много пользы, потому что вопрос возникает из вопрошающего и его невежества. Сначала вам надо зажечь свечу в его существе, быть может, тогда он будет способен понять то, что вы собираетесь сказать. Это не пустяк, это самое важное. Вот почему самые глубокие утверждения Халиля Джебрана читались миллионами людей просто как поэзия: никто и не подумал, что в этом есть хоть какая-то истина. Да, каждый говорил, что в том, как он высказывается, есть своя собственная красота — его слова так поэтичны и так музыкальны. Но это то же, что говорить о красоте женщины, рассказывая о ее одежде: «Вы очень красивы: ваши одежды так прекрасны, у вас такие ценные украшения» — вы и не упоминаете о ее глазах, ее лице, вы не упоминаете о теплоте ее тела, не упоминаете о любви, которая окружает ее. Она начнет капризничать: «Ты, оказывается, торговец одеждой или золотых дел мастер! Я не одежда и не украшения. Ты не упомянул ничего, что принадлежит мне». Вы прибегаете к словам, когда вы в разладе со своими мыслями... Это не обязательно так. Вы прибегаете к словам, когда вы в разладе со своими мыслями. Зачем вам говорить — и о чем вы собираетесь говорить, — когда все ваши мысли мирно и крепко спят? Мне хочется сказать вам: вы говорите, или вы способны говорить, когда ваш ум совершенно перестает нарушать ваше сознание — но это не обязательно. Если вы хотите неприят¬ностей — говорите. Если хотите оставаться мирными, тихими и довольными — замолчите. В этом безумном мире высказывать что-либо истинное, озна¬чает бросить вызов всем идиотам, ведь их ложь разоблачается. Но дело даже не в том, чтобы быть в мире со своими мыслями. Мысли никогда не бывают мирными. Либо они есть, либо их нет. Он противоречит сам себе. Возможно, у него и есть некоторые далекие прозрения в истину, ему не вполне ясные. Его слова... мир со своими мыслями... Либо у вас мысли, либо у вас мир; потому что мысли — это лишь беспокойство в вашем сознании. Вы прибегаете к словам, когда вы в разладе со своими мыслями; И когда вы не можете долее обитать в одиночестве своего сердца, вы переселяетесь... Почему люди хотят разговаривать? Все на свете говорят. Я слышал, что только однажды, давным-давно, на одну минуту все говорящие на земле остановились, потому что пророк объявил: «Если вы хотите услышать Бога... на одну минуту, когда солнце будет точно в зените, пройдет половину пути, как только ваши часы начнут бить двенадцать, на одну минуту останови¬тесь... если вы хотите услышать Бога». Это древняя история о Чжуан-цзы, имя которого носит эта аудитория. Я люблю многих-многих людей, но Чжуан-цзы стоит особняком — как класс, категория сам по себе. Он был действительно великим святым мошенником. Я люблю его не за то, что он был святым, — святые по одной рупии за дюжину, — а за то, что он был святым мошенником: это редкая, очень редкая комбинация. Так как Чжуан-цзы уважали по всему Китаю, люди поверили ему, и на мгновение стало тихо на всей земле. Никто не услышал Бога — потому что Бога нет. Но никто не выразил недовольства. У истории такой прекрасный смысл. Никто не посетовал: «Ты обманывал нас, зря растратил наше время — целую минуту. Мы могли бы покурить сигареты, пожевать резинку или поговорить о замечательных вещах; ты остановил нас на одну минуту». Но никто не пришел жаловаться ему. Он сам спросил людей: «Вы разочарованы во мне?» Они сказали: «Нет. В тот миг, когда мы замолчали, мы услышали очень тихий, незаметный голос в своем собственном сердце, в своем собственном существе. Мы пришли выразить тебе нашу благодарность и коснуться твоих стоп, потому что мы бы ни за что не остановились — даже на минуту — и никогда бы не смогли обнаружить, что Бог не в небесах, а внутри нашего собственного существа». Но Он не кричит, Он шепчет — как влюбленные шепчут друг другу, как секреты передаются шепотом из уст одного в ухо другому. Говорят, что если вы хотите, чтобы ваша жена послушала то, что вы скажете, не говорите это громко; шепните кому-то, и она услышит это наверняка. Сам шепот делает ясным, что от нее что-то скрывают, что-то сохраняют в секрете, ее не включают в это. Но если вы разговариваете громко, никакая жена не слушает: это обыденный ритуал... Я был в Калькутте и должен был попасть на встречу — терпеть не могу опаздывать. Муж, подвозивший меня, сигналил своей жене выходить. Все слыхали сигналы его гудка: «Он что, с ума сошел? Машина стоит, впереди никого — зачем он сигналит?» Тут его жена открыла окно и сказала: «Я говорила тебе, по крайней мере, тысячу раз, что буду через минуту, а ты продолжаешь сигналить своим гудком. Продолжай — но мне нужно время. Я выйду через минуту!» Я сказал: «Боже мой, она ведь не может произнести «через минуту» тысячу раз!» Муж сказал: «Вам не понять; вы не муж». Я сказал: «Я не муж из-за таких людей, как вы. Видя положение мужей вокруг себя, я решил, что лучше не быть мужем, чем оставаться в постоянном аду». Альмустафа говорит: Вы прибегаете к словам, когда вы в разладе со своими мыслями. Здесь есть и другое значение. Я дал вам то значение, которое захотел, но вы должны знать и о другом значении. Он говорит: «Когда вы вовлечены в свои мысли, вы не можете остаться молчаливыми». Вы настолько привыкли к беспрерывному разговору внутри своего ума. Что же еще такое ваш ум? — большее время говорящая машина, граммофон, у которого иголка соскакивает в определенной точке, так что вы продолжаете снова и снова: каждый день тот же ритуал, ту же мысль, тот же страх — и каждый раз с одной и той же точки. Он говорит, что вы разговариваете только тогда, когда ваши мысли не подвластны вам. Когда ваши мысли не играют в футбол в вашем уме, то вы начинаете играть в футбол с кем-то другим. Что такое ваш разговор? — просто футбольный матч, швыряние слов друг другу. Никто не слушает. Разве вы слушали кого-нибудь? Вы только подхватываете какое-то слово, с которого можете начать разговор, — вы не слушаете, что он говорит. А он ожидает лишь из вежливости, ища подходящее слово, с которого он может начать снова. Это и называется разговором — просто футбольный матч. Альмустафа прав, что молчаливый человек будет наслаждаться своим молчанием. Но вы не можете помолчать даже несколько минут; вы должны заниматься чем-то. Раньше я жил у друга, который ни на миг не мог успокоиться ни умом, ни телом; он ерзал, метался и вертелся. Я спросил: «Какой это йоге ты научился? Я проходил Патанджали и все другие йогические писания, и никогда не сталкивался с упражнением, которое выполняешь ты». Он всегда искал кого-то, чтобы начать разговор. Люди, которые захо¬дили ко мне, начали спрашивать: «Это хозяин дома? Тогда мы не придем больше; он ловит нас прямо в воротах. Он хватает нас за руки, так чтобы мы не убежали — это выглядит очень странно, — и принимается говорить обо всякой всячине. Мы все время повторяем: «Мы пришли встретиться с вашим гостем». — А он в ответ: «Сначала встретьтесь с хозяином. Это цена, которую вы должны уплатить». Так что сообщите нам, когда его не будет дома, тогда мы придем; в противном случае встречайте нас в саду поблизос¬ти, а он пусть поджидает в воротах». Я не раз спрашивал его: «Ты не был американцем в своем прошлом рождении?» Он говорил: «Почему ты говоришь так?» — Потому что курение сигарет заменяет разговор, когда у вас нет никого другого; жевательная резинка заменяет болтовню, когда у вас нет никого другого. По крайней мере, жевательная резинка дает предлог открывать рот и закрывать рот, открывать рот и закрывать рот... Без жевательной резинки тоже можно это делать, но выглядеть будет очень нелепо... И когда вы не можете долее обитать в одиночестве своего сердца, вы переселяетесь на уста, и звук становится отвлечением и забавой. Когда вы неспособны, жить молча, вся ваша жизнь концентрируется у вас на устах. Это отвлечение и забава, ничего больше. Вы убиваете свое время и вы убиваете время других; это самообман, которого вы даже не осознаете. Во многих ваших речах мысль наполовину убита. Мышлению необходимо уединение, одиночество, чтобы вы могли понять все здраво. Но вы беспрерывно убиваете свое мышление, потому что вся ваша энергия тратится в разговоре. И люди разговаривают не думая — о чем они могут говорить? Они повторяют газету, которую прочитали, они повторяют слова о драке, которая была в их жилище. Все это чепуха. Альмустафа говорит, что мышление должно исходить из созерцания; но для созерцания нужно, чтобы вы постарались замолчать. Созерцание — не самая великая вещь в вашей жизни. Медитация выше, чем созерцание. Так что есть три слоя внутри вас: разговор, которым наполовину убито ваше мышление; созерцание, которое может давать вам новые прозрения, но и они тоже, раньше или позже, будут обращены в мысли; медитация, которая ведет вас за пределы, в самый центр безмолвия и уединения. Мышление не рождается из нее. Человек медитации может разговаривать, потому что для него ум становится слугой; он может пользоваться им, как любой машиной. Обычно ситуация прямо противоположна: ум становится вашим госпо¬дином и заполняет все ваше внутреннее пространство мыслями. Даже созерцание трудно, а о медитации вы и не слыхали. Ибо мысль — птица в пространстве, которая хотя и может раскинуть крылья в клетке из слов, но не может взлететь. Ибо мысль — птица в пространстве... Это огромное прозрение: только сейчас наука начинает понимать, что мысли — лишь определенные вибрации, движущиеся в пространстве. Если у вас есть подходящий инструмент, чтобы схватить их, вы можете схватить их. Но слова становятся клетками... которая хотя и может раскинуть крылья в клетке из слов, но не может взлететь... Вы, должно быть, видели клетки из слов. Я навещал одного из великих борцов за свободу. Он путешествовал по всему свету много раз; это был очень уважаемый человек, очень богатый. Он стал единственным, после Уинстона Черчилля, постоянным членом Парламента шестьдесят лет без перерыва. Из каждой страны он обычно привозил птиц — он любил их, а поскольку он был богат, то клетки были самыми замечательными. Но я сказал ему: «Вы обманываете себя, будто любите этих птиц. Если вы любите их, откройте двери, пусть они летят, потому что любовь всегда дает свободу. Какая угодно любовь, которая становится тюремным заключением, это не любовь, а ненависть». Он был ошеломлен. На следующее утро он пришел ко мне и сказал: «Наверное вы правы. Я не люблю птиц, я просто люблю украшать свой сад и свой дворец». Его дом назывался дворцом, его отец служил Британскому правительству, и Британское правительство пожаловало ему титул Раджи, короля. Потому и его дом — он был величественным — прозвали с той поры «Дворцом Раджи Гокулдаса» — так звали его отца. Я сказал: «Вы просто любите свое эго». Он сказал: «Пойдемте со мной... помогите мне освободить всех тех птиц». И было такой радостью видеть, как те птицы снова раскрывали на просторе свои крылья и исчезали в небе. Я сказал: «Это даст вам какое-то понятие о любви: она никогда не посадит никого в клетку, она дает только свободу». Есть среди вас такие, что ищут многоречивого из страха перед одиночеством. Вы продолжаете болтать с друзьями по простой причине: вы боитесь оставаться сами. Я видел людей, разговаривающих даже с самими собой. В моей деревне, совсем рядом с моим домом, была темная улица, и я сумел пустить слух по всему городу, что там полно привидений, — просто чтобы в моем доме была полная тишина, чтобы, по крайней мере, ночью никто не ходил мимо. Почти девяносто девять процентов людей таки не ходили. Там проживало несколько священников, они не верили слухам. Не то чтобы совсем не верили — кто знает, быть может, привидения есть... Но они уже долго жили там до того, как этот мальчик распустил по городу слух... Им не пристало верить детским слухам; и вот они стали декламировать мантры: «Харе Кришна! Харе Рама!» — и пробегать быстрее. Я был изумлен: «Вот странно. Почему они выкрикивают свои мантры? Днем они не выкри¬кивают их». Говорение создает чувство, что есть кто-то другой рядом с вами, потому что вы всегда говорите кому-то другому; это глубокая ассоциация. Я действительно остановил одного человека — просто небольшой бамбуковой палкой. Улица была очень тесной, там был проход только для двух-трех человек, и проходящие создавали шума больше, чем все люди за пределами улицы. Поэтому я использовал простую стратегию. Я просто взял бамбуковую трость и привязал ее к деревьям с одной и с другой стороны, и когда проходил священник: «Харе Кришна! Харе Рама!» — ... хлоп. Он убежал со словами: «Боже мой, мальчишка прав!» Они даже не отважились посмотреть и убедиться, что им помешала всего лишь бамбуковая трость. Так священники тоже перестали ходить... это было немного утомительно для них, им приходилось идти почти полмили к своему дому, чтобы избежать той улицы — а она была кратчайшей. Улица стала такой тихой и спокойной, что я начал медитировать там. Ночь приходила на улицу так священно — ни в каком храме нет такой тишины. С тех пор я просиживал там часами поздней ночью, и те священники распустили еще один слух: следует опасаться не только привидений: этот мальчик тоже в сговоре с привидениями — мы видели его, сидящего там часами. Мы не можем пройти по улице, а он сидит там, и никакое привидение не трогает его. И люди стали спрашивать меня... Даже директор школы спросил меня: «Я слышал много слухов: сперва я услыхал, что вся улица полна привидений, а теперь слышу, что никто не ходит там после захода солнца, но тебя видели сидящим там среди ночи. Так в чем же здесь секрет?» Я спросил: «А вы способны хранить секрет при себе? — потому что это опасный секрет. Если вы проболтаетесь об этом кому-нибудь, то я ни при чем, я не смогу помочь вам. Те привидения...» Он сказал: «Храни его при себе, потому что это одна из самых трудных вещей в жизни — сохранять секрет. Соблазнительно рассказать его кому-то, поделиться им». Я сказал: «Выбор за вами. Я согласен рассказать вам, но тогда я вне игры; тогда привидения и вы в прямом контакте». Он сказал: «Я не хочу этого! Сегодня я уже спросил тебя... сожалею и прошу прощения. Никогда ни в коем случае не открывай мне секрет. Не говори никому; держи его при себе. Это твое дело — зачем мне ввязываться в него? Мне не нужно проходить той дорогой, я живу на другой улице. Я спрашивал просто из любопытства». Я сказал: «Готов удовлетворить ваше любопытство. Но коль секрет раскрыт... Контакт между мною и приведениями заключается в том, что если я говорю кому-то об этом, тогда они займутся им. Я не могу поделать ничего, я не могу помешать — я беспомощен». Он сказал: «Ступай себе, и даже если ты сделаешь какую-то шалость, вроде тех, что ты беспрерывно вытворяешь в школе, — редкий день проходит, чтобы твои учителя не прислали тебя ко мне, — я дам указание, что этого мальчика не следует присылать ко мне; ведь если однажды он откроет свой рот... Очень трудно хранить секрет, я могу понять. А ты так юн, ты можешь открыть секрет, и тогда со мной покончено. У меня есть дети, жена, старик отец, старушка мать. Будь сострадательным!» Я сказал: «Хорошо... это еще один контракт между мной и вами: никакой учитель не должен присылать меня к директору». Он сказал: «Согласен». Я сказал: «Вот так я заключаю контракты». И всякий раз, когда какой-нибудь учитель говорил: «Если ты будешь вытворять такие шалости...» — Это не были шалости, обычные вещи, но люди, которые находятся у власти, всегда начеку — один кирпич достаточно вынуть из их власти, и все сооружение может рухнуть. Однажды я просто привел осла в класс. Это не было шалостью, я сказал учителю: «Этот старина хочет записаться. Я внесу плату за его обучение». Учитель сказал: «Я еще никогда не видел подобного мальчишки — и этот осел...» Я сказал: «Вы обучаете стольких ослов, вас тоже обучали; кто же вы? — просто осел». Он сказал: «Это уже слишком. Я отправлю тебя к директору». Я сказал: «Я готов, мой осел готов. Верхом на осле я отправлюсь к директору. Но помните, он разослал приказ всем учителям, чтобы меня не присылали к нему. А вы посылаете не только меня самого, но и моего осла. У вас будут неприятности!» Он сказал: «Подожди! Не изводи меня, пусть осел уйдет, ведь меня назначили только временно. Если директор рассердится на меня — а он непременно рассердится, когда ты въедешь к нему на осле, — моей службе придет конец. Меня еще не утвердили». Поэтому я попросил: «Ладно, когда вас утвердят, пожалуйста, сообщите мне. Это контракт». Он сказал: «Ты странная личность. Ты продолжаешь заключать конт¬ракты с каждым — односторонние контракты». Я сказал: «Этот не односторонний. Я спасаю ваших детей, вашу жену, вашу мать, вашего старого отца. А что вы даете взамен? Это просто из сострадания. Если вы обнаружите или посчитаете, что я занимаюсь какими-то шалостями, проигнорируйте это; в противном случае осел вернется. А этот осел — не обычный осел. Он жил совсем рядом, это был осел мойщика, который обычно стирал нашу одежду, поэтому он приезжал каждый день. Мойщик обычно собирал одежду, а я в это время разговаривал с ослом. Мало-помалу мы сделались самыми близкими друзьями. Если я просто подам ему знак «входи» — он войдет; а если я говорю: «Выйди» — он выходит. «Так вот, — сказал я, — это не обычный осел. Он очень умен. Хотите увидеть?» Он спросил: «Умный осел?» Я сказал: «А что вы думаете о себе? Просто из-за того, что он не может говорить — невинный бессловесный парень, — вы думаете, что у него нет разума?» Я сказал: «Войди!» — он тут же вошел. Я добавил: «Он даже понимает английский, — и говорю: Ладно, можешь идти». Он вышел. Тут учитель сказал: «Ладно, контракт заключен. Сколько же у тебя контрактов, и как ты их запоминаешь?» Я сказал: «У меня с собой записная книжка. Каждый контракт записан там, и лицо, с которым у меня контракт, должно расписаться там, потому что я не верю словесным заверениям. Вот ваш контракт — подпишитесь». Он сказал: «Это странно. Если ты покажешь это кому-нибудь, подума¬ют, что я тоже осел». Я сказал: «Вопрос не в том, что думает кто-то, — есть вы! Так что просто подпишите это; иначе я иду к директору. Мне вызвать моего осла?» Он сказал: «Нет, обожди!» — и быстро подписался. А я сказал: «Напишите собственной рукой: "Этот контракт будет сохранять силу, пока я жив"». Он спросил: «Ты имеешь в виду — даже когда я оставлю эту школу и буду работать где-то еще?» Я сказал: «Не имеет значения, где вы. Раз контракт со мной подписан, он подписан до тех пор, пока смерть не разлучит нас». Он сказал: «Ладно». Где-то у кого-то хранится тот дневник, в котором все еще записаны все контракты, которые я заключил. Это исторический документ против всего человечества, он говорит: «Что у вас за люди?» Есть среди вас такие, что ищут многоречивого из страха перед одиночеством. Вы говорите не потому, что должны сообщить нечто, вы говорите не потому, что разговор обогащает личность, вы говорите не потому, что хотите какой-то близости и дружбы; вы убиваете разговором личное время другого человека просто из страха оказаться в одиночестве. Каждая женщина знает это; всякий раз как муж гневается, она швыряет свои ключи и говорит: «Я ухожу!» — и немедленно весь гнев исчезает. «Я ухожу к своим отцу и матери!» — а мужчина прекрасно знает, что ему не прожить одному. Эта женщина — постоянное ярмо на шее, но что подела¬ешь? В этом удел мужчины, и не бывает лекарства от этого. Вы слыхали о каком-нибудь лекарстве, которое помогает от ярма на шее? От головной боли есть лекарства, ярмо на шее — психологический феномен, никакое лекарство не поможет. Поэтому жена возвращается, а вы приходите с мороженым и цветами — возможно. Я говорю «возможно», потому что это зависит от людей. Некото¬рые женщины обрадуются, что вы заботитесь о них, а некоторые станут подозревать: здесь что-то готовится — зачем он принес мороженое? Лишь бы скрыть какую-то вину? Он был у какой-то другой женщины? Часто бывает, что когда мужчина интересуется какой-то другой женщиной, его мучит совесть. Чтобы очистить ее, он и приходит с конфетами, мороженым, цветами, обновками для жены, шоколадками для детей. Но каждая умная женщина может сказать: «Ты никогда не приходил с такими вещами. И вдруг сегодня — не Рождество, не индуистский фестиваль Дивали — в чем особая причина, чтобы тратить наши деньги? Это даже не дата получения твоей зарплаты; ты, наверное, принес все эти вещи, заняв деньги у кого-то, ведь это конец месяца, так что не пытайся обманывать меня!» Поэтому от каждой женщины и каждого мужчины зависит, каким будет результат. Но одно несомненно: никто не хочет быть одиноким. А быть одиноким — величайший дар сущего. Это по бедности своей и своего сознания человек разрушает величайший дар, потому что только в вашем одиночестве вы можете расцвести, можете обнаружить источник своей жизни, который также и свет, который также и смех. В безмолвии одиночества их глазам предстает их нагая суть, и они бегут прочь. Разговаривать, смотреть кино, сидеть перед телевизором — это поможет вам только в одном. Все это алкоголь, наркотики, понимаете вы это или нет, потому что их функция одна и та же. Люди пьют алкоголь, чтобы забыть свое уродство, свою зависть, свою тревогу, свое соревнование, свою посред¬ственность, свою жадность — это долгий список. Чтобы забыть все это, они пьют; чтобы забыть все это, они говорят, они занимаются разговором. Естественно, их ум не может делать обе вещи одновременно. И есть такие, что невольно открывают в беседе истину, которой сами не понимают. Они говорят что-то заимствованное, что-то такое, обо что они случайно споткнулись; они даже не понимают того, что это истина. Вы можете споткнуться об алмаз на дороге, но если ювелир не огранит его, не придаст ему форму и как можно больше аспектов, вы будете не в состоянии узнать, что это подлинный алмаз. Может быть, вы и подумаете, что это хороший камень — самое большее. Или, возможно, отшвырнете его с дороги, ведь кто-то еще может споткнуться. И есть такие, что невольно открывают в беседе истину, которой сами не понимают. Не то чтобы вы были первым в мире, кто находит истину; ее находили снова и снова тысячи людей, она бывала выражена разными способами, разными людьми. Вы можете споткнуться об нее, вы можете начать говорить о ней, но вы не знаете, о чем говорите; вы также не в состоянии объяснить ее человеку, который слушает вас. И есть такие, что хранят истину в себе, но не облекают ее в слова. Это мистики. Они постигли ее, осознав к тому же, что невозможно передать ее словами; поэтому они остаются молчаливыми. В сердце подобных им обитает дух в размеренном безмолвии. Эти люди и есть сама соль земли; но поскольку они остаются молчали¬выми, они мало помогут восходу, пробуждению тех, кто спит. Они просну¬лись, но их совсем не интересует то, что весь мир спит. Они не будут толкать вас, они не будут встряхивать вас, они не будут брызгать холодную воду вам в глаза. Они нашли истину, но они не те люди, которые готовы жертвовать собой ради найденной истины. Стало быть, тут есть одна категория, даже выше мистиков, которую Халиль Джебран совершенно забывает, — а возмож¬но не осознает — категория мастеров, которые являются мистиками. Что касается их собственного роста, мистики достигли высочайшей вершины; но, похоже, это холодные души — они не заботятся о других, тех, кто ведет борьбу в темноте, в блужданиях и поиске и чья жизнь состоит только из страданий. Мастер — это мистик, который знает: выразить истину очень трудно, но он делает все возможное — даже когда его распинают, побивают камнями, отравляют. Я мог бы молчать — не было приказа полицейского комиссара: «Вам можно говорить в течение тридцати минут!» — но не вижу смысла. Если я не буду высказываться, если буду жить на земле, которая уже чересчур переполнена, уже битком набита... Если я увидел это, значит, это каждый способен увидеть. Это естественно, что если вы потревожите кого-то во сне, он обязатель¬но рассердится. Поэтому, что бы ни происходило со мной — всевозможные беспокойства от религий, от правительств, от полицейских офицеров, от обычных идиотов всех религий, — я не обвиняю их. Это на моей собственной ответственности. То, что они делают, просто показывает их раздражение: «Мы спали так тихо, быть может, мы видели прекрасный сон, голую девушку из журнала «Плэйбой», а этот человек приходит и начинает будить нас». Днем люди не позволяют себе... Даже журналы «Плэйбой» или журналы «Плэйгерл» и порнография такого типа продается из-под прилавка, потому что стыдно даже продавцу, стыдно покупателю, и каждый стоящий рядом может разнести новость, что такой-то профессор, такой-то доктор, такой-то инженер покупал порнографический журнал. И они прячут все те журналы в свои Библии, в свои Бхагавадгиты, в свои Рамаяны — чтобы дома никто не знал, ведь никто не касается этих книг. Библии, Гиты, Кораны... — никто к этим книгам не прикасается. Случилось так. Человек, который обычно продавал энциклопедии, пос¬тучался в дверь. Женщина открыла дверь дома и сразу сказала: «У нас очень хорошая энциклопедия. Видите — вон там, на столе, так что, пожалуйста, не беспокойте нас больше». Человек взглянул на стол и сказал: «Это не энциклопедия, это Святая Библия». Женщина спросила: «Вы, похоже, волшебник. Так издалека, как вы увидели, что это Святая Библия?» Он сказал: «Пыль на ней — достаточное доказательство, что никто никогда не касается ее». Это неприкасаемые книги; все ваши святые книги неприкасаемы. Они просто собирают пыль. Так что если вы тревожите чей-то сон, естественно, спящий рассердит¬ся; одним словом, у меня нет недовольства, против кого бы то ни было. Просто время от времени я думаю: не лучше ли было бы не связываться с этим безумным человечеством? Но теперь уже слишком поздно. Теперь я намерен говорить все жестче и жестче и задевать возможно больше людей. Я попросил моего юрисконсульта, Татхагата, который сейчас тут: «Добудь для меня разрешение идти прямо в суды и бороться по делам». Зачем беспокоить адвокатов и разбазаривать деньги? Я могу бороться гораздо лучше сам. Я намерен бороться до самого последнего своего дыхания, потому что я все еще верю в эту безбрежную океанскую толпу человечества: там должно быть несколько людей, которые извлекут пользу, а терять мне нечего. Особенно для людей, которые собрались вокруг меня, — ради них я должен говорить. И я должен говорить для нового человека, который обязательно родится, нового человечества и новой земли. Любая жертва ничтожна по сравнению с грядущими поколениями. Мне хочется стать демаркационной линией между прошлым и будущим. Где бы вы ни встретили друга — на обочине дороги или на рыночной площади, — пусть дух в вас движет вашими устами и повелевает языком. Но не без движения вашего духа... Если следовать этому простому изречению, весь мир опустится в глубокую тишину. У вас есть что сказать? Это не движение вашего духа, а всего лишь пустячные мысли, собравши¬еся в голове. Пусть голос вашего голоса говорит уху его уха. Он говорит: Пусть голос вашего голоса... потому что есть голос, который будет слышен снаружи. Но прежде чем услышать снаружи, вы слышите голос внутри. То, что вы слышите внутри, в глубочайших частях своего существа, — только это и достойно быть сказанным; что касается услышанного только наружными ушами — в этом нет никакой пользы. Пока вы не услышите ухом, которое скрыто внутри уха и которое напрямую связно с вашим существом... У всех ваших чувств есть две стороны: одна — это корни, что уходят внутрь, а другая — ветви, ствол и листва, что выходят наружу. Если вы не имеете корней — пожалуйста, не разговаривайте: дерево мертво или, может быть, сделано из пластика. Говорите изнутри, пользуйтесь голосом, который может вынести на своих крыльях наружу. И так же должно быть при слушании: не просто слышать — пусть это достигнет самих корней вашего существа. Только тогда есть сопричастие. Где бы вы ни встретили друга — на обочине дороги или на рыночной площади, — пусть дух в вас движет вашими устами и повелевает языком. Пусть голос вашего голоса говорит уху его уха; Ибо его душа будет хранить истину вашего сердца так же, как вспоминается вкус вина. Вы, наверное, слыхали о людях, которые, завязав глаза, пробуют вино и могут определить его состав, год производства и из какой оно страны — просто пробуя его; они помнят вкус. Я слышал, что один человек вошел в пивную и сказал: «Я вызываю всех пьющих здесь, вот тысяча долларов. Завяжите мне глаза и дайте любой сорт вина, а я буду говорить вам название вина, название фабрики, страну и год. Если я ошибусь — эта тысяча долларов ваша; но если я преуспею, тогда тот, кто принимает вызов и подносит мне вино, кладет тысячу долларов сверху, так что ставка стано¬вится все больше — две тысячи долларов, потом три тысячи долларов, пять тысяч долларов...» Все были возбуждены: вызов стоило принять. Человек, похоже, был безумным, потому что сказать год, страну, название вина, название изгото¬вителя... такая сложная задача — просто пробуя вино. Но человек все выигрывал и выигрывал. Проиграло десять человек, и выросла куча из одиннадцати тысяч долларов. Снова этот человек взял чашу, попробовал, удивился на миг, попробовал еще раз, а затем снял повязку. Он сказал: «Кто это сделал? Это же человеческая моча, это не вино». И кто-то в толпе сказал: «Но скажи нам чья, иначе ты проиграл. Она свежая, о дате не беспокойся, — скажи только чья». Но существуют и такие специалисты: если бы Морарджи Десай был там, он бы рассказал, была ли она свежей или не очень; он бы рассказал, принадлежит ли она индуисту или мусульманину, царской семье или како¬му-нибудь шудре, гандисту или противоречивому человеку — Бхагвану Шри Раджнишу. — Хорошо, Вимал? — Да, Мастер. 9 Этот миг... - единственная реальность 2 февраля 1987. Возлюбленный Мастер,
	И спросил астроном: «Мастер, а как же Время?» И он ответил: «Вы хотите отмерять время безмерное и неизмеримое. Вы хотите приспособить свое поведение и дух свой подчинить часам и временам года. Из времени вы хотите сделать ручей, чтобы сесть на берегу и следить за его течением. Но вневременное в вас осознает вневременность жизни, И знает, что вчерашний день — лишь память сегодняшнего, а завтрашний — его мечта. И то, что поет и мыслит в вас, все еще пребывает в том первом мгновении, которое рассыпало звезды в пространстве. Кто из вас не чувствует, что сила его любви беспредельна? Но кто при этом не чувствует, что сама любовь, хотя и беспредельна, заключена в центр его естества, а не тянется вереницей любовных мыслей и деяний? И разве время не подобно любви — неделимой и неизмеримой? Но если в своих мыслях вы должны отмерять время по временам года, пусть каждое из них объемлет все другие. И да обнимет сегодняшний день: прошедшее — памятью, будущее — страстным влечением!" Халиль Джебран — сам по себе категория. Но вот что самое поразительное в нем и самое таинственное: бывают моменты, когда он кажется мистиком высшего порядка — Гаутама Будда, Иисус, Сократ, — а в другое время мистик исчезает. Остается только поэт, который поет прекрасные, но бессодержательные песни, который говорит золотыми словами, но в тех словах нет ни подлинного опыта, ни экзистенциального вкуса. Очень трудно обычному человеку провести различие — когда Халиль Джебран мистик, а когда он просто поэт. Порой, когда он просто поэт, он кажется еще прекрасней. Он рожден поэтом; он как река, которая временами становится совсем мелкой, — но когда река мельчает, она поет песни. А временами река становится очень глубокой — но тогда есть лишь молчание. Сегодняшние изречения были бы совершенно естественными в устах Гераклита, Чжуан-цзы или Нагарджуны. Не было бы странным, если бы Будда высказал эти слова. Поражает, что, хотя Халиль Джебран еще не пробужденный человек, он все же каким-то удивительным образом говорит о тех глубинах и тех вершинах, которых достигает только просветленный. Вот почему я говорю, что он сам по себе категория — странная смесь мистика и поэта. Как поэт, величайший мистик будет выглядеть бедно по сравнению с Халилем Джебраном; но как мистик, Халиль Джебран, лишь временами разворачивает свои крылья в открытом небе и достигает безграничного, беспредельного — без всякого страха, без оглядки. В его душе присутствуют оба, поэт и мистик, — он самый богатый человек. Поэт пробужден чаще, мистик — временами, но их смесь создала новую категорию, к которой принадлежит только еще один человек — Рабиндранат Тагор. Мне известны только эти двое из этой странной категории. Мы собираемся обсуждать изречения огромной глубины и самый таинс¬твенный предмет — время. Мы все полагаем, что время нам известно; мы считаем его само собой разумеющимся. Бывают люди, которые играют в карты, ходят в кино, а если вы спросите их: «Что вы делаете?» — они не колеблясь, скажут: «Убиваем время». Они не знают, что такое время. Испокон веков тысячи философов думали и размышляли на эту тему, но ничего существенного не попало в руки человечества. Однако здесь не утверждения философа, здесь слова поэта, знающего красоту языка. Время от времени, когда его мистик немного пробужден, открывается окно в неведомое. Он улавливает проблеск, и он достаточно красноречив, чтобы перевести этот проблеск в слова, выразить его такими словами, что, пожалуй, ему и самому не объяснить, что же это означает. Однажды было так. Профессор английского в Лондонском университете застрял на одном месте, когда комментировал поэмы Кольриджа, одного из великих английских поэтов. Профессор, очевидно, был очень честным. Обычно профессора не бывают честными — даже если они не понимают, они продолжают делать вид, что им понятно. Даже если они не знают, они никогда не скажут: «Я не знаю». Не часто увидишь профессора, который смог бы сказать: «Простите меня, я понимаю слова, но не улавливаю за ними смысла. Дайте мне день времени, Кольридж живет со мной по соседству, так что это не сложная проблема. Я отправлюсь к нему и спрошу его прямо: "Что вы имеете в виду? Я понимаю красоту ваших слов, лингвистический смысл ваших слов, но это не все. Я постоянно чувствую, что нечто упускается, что я упускаю реальный смысл и значение. Я в состоянии ухватить розу, но аромат ускользает от меня — а в аромате и состоит смысл розы!"» На следующий день он отправился к Кольриджу. Тот, уже старик, поливал свои саженцы в саду. Профессор сказал: «Простите за беспокойство, но это стало абсолютно необходимым для меня... я не могу быть нечестным со своими студентами. Если я что-то знаю, я говорю, что знаю; если я не знаю, то не могу притворяться. Хоть они и не смогут разгадать, не смогут заметить, что их обманывают, но я-то знаю, что обманываю. Вот ваша поэма, вот то место, где я застрял. Всю ночь я пытался разгадать — я открывал слои за слоями в ней, но все же смысл ускользает. Поэтому я и пришел спросить вас: что означают эти слова?» Кольридж сказал: «Вы задаете очень трудный вопрос. В то время, когда я писал эту поэму, смысл знали двое». Профессор очень обрадовался. Он сказал: «Тогда никаких проблем. Меня не интересует другой — вы расскажете мне, в чем состоит смысл». Тот сказал: «Вы не так поняли меня. Когда я писал ее, смысл знали двое: я знал смысл, и Бог знал смысл; а сейчас только Бог знает. Я и сам пытался изо всех сил... прекрасные слова, но — ничего существенного. Вы должны простить меня. Если вы повстречаетесь где-то с Богом, можете задать свой вопрос Ему; можете также спросить и от моего имени, потому что я очень сильно расстроен. Не вы первый приходите ко мне; это случалось и прежде три или четыре раза. Другие люди с глубоким пониманием поэзии приходили ко мне и как раз на этом пункте они застревали. Те скрытные слова ясны, но пусты». Халиль Джебран — один из величайших поэтов с уникальным качеством: время от времени его поэт преображается в мистика. И когда говорит мистик, это говорит не Халиль Джебран. По словам Кольриджа — «Бог тот, кто говорит» — он становится просто средством, позволяя существованию выразить себя. Если вы пойдете к нему, он и сам, пожалуй, не сможет объяснить вам многих вещей, которые сказал. И сказал так прекрасно, что прекраснее не говорилось еще никогда. И спросил астроном: «Мастер, а как же Время?» Астроном постоянно озабочен реальностью времени — это и есть вся его профессия, все его исследование. И он ответил: «Вы хотите отмерять время безмерное и неизмери¬мое». Он говорит, что сама ваша попытка абсурдна. Вы хотите отмерять... безмерное и неизмеримое? Уже сама идея выявляет ваше невежество. Жизнь имеет множество измерений, которые безмерны и неизмеримы; время — это только один из аспектов. Попутно, для вас будет важно понять, что английское слово «мера» происходит от того же санскритского корня, что и «материя». Этот санскрит¬ский корень — матра, то, что может быть измерено. Материя — это то, что может быть измерено. Дух — это то, что не может быть измерено. Единственное различие между материальным и духовным — в изме¬рении, потому что одна мера — это количество, материя, а другая мера — это качество: дух, любовь, время. Это качества; нет способа измерять их. Вы можете переживать их, но не можете описать свое переживание в словах, которые выражают какой-нибудь вид измерения. Разве можете вы рассказать кому-то, как сильно вы любите его? — одно кило, два кило или одна миля, две мили? Насколько же вы любите? Даже целое небо окажется слишком малым. Все мерки отбрасываются. Поэтому когда кто-то говорит: «Я люблю тебя очень сильно» — он не понимает, что говорит, ведь «очень сильно» указывает на количество. Любовь — это просто любовь; она никогда ни больше, никогда ни меньше. Достаточно сказать: «Я люблю тебя». А возможно, лучше даже не говорить и этого. Пусть ваши глаза выскажут это, пусть ваши руки выразят это, пусть ваши песни дадут намек, пусть ваш танец покажет это. Не говорите: «Я люблю тебя», — потому что в тот миг, как вы говорите: «Я люблю тебя», — вы ограничили нечто безбрежное маленьким словом «люблю». Вы убили что-то. Если безбрежность любви ограничить маленьким словом — это тюрьма. Ее крылья обрезаны, это мертвое слово. Мое собственное чувство к тысячам моих людей дало мне удивительное понимание, которое, возможно, упустил Гаутама Будда, ведь он никогда не говорил о любви. В тот миг как вы говорите кому-то: «Я люблю тебя» — наблюдайте! Быть может это и есть начало конца. Когда была любовь, не было нужды говорить это. Это было слышно и без слов. Не произнося ни единого слова, все вокруг вас ясно проявляет вашу весну, цветение, танец под ветром, солнцем и дождем. В любви человек не ходит, он танцует. Ходят только люди, не знающие любви. В тот миг, когда любовь расцветает в вашем существе, это столь велико и безгранично, что изменяет в вас все. Ваши глаза уже не те, какими они были обычно — тусклыми, мертвыми; внезапно они воспламеняются. Внезап¬но темнота из ваших глаз исчезает — там свет; мелочность исчезает с вашего лица — там глубина иного. Вы касаетесь кого-то, — и ваша рука уже больше не просто физический предмет; через нее протекает нечто нефизическое, нематериальное — теплота. Вы, наверное, замечали, пожимая людям руки... когда вы обмениваетесь рукопожатиями с некоторыми людьми, кажется, будто вы держитесь за мертвую ветвь дерева, а с некоторыми другими — редко — пожимая руки, вы знаете, что это не просто рукопожатие, а встреча двух энергий. Вы чувствуете прохождение энергии со своей стороны и прохождение энергии с другой стороны. Произошла связь, общение. Альмустафа говорит: Вы хотите приспособить свое поведение и дух свой подчинить часам и временам года. Это напомнило мне случай. Один из моих друзей, хоть он и был совсем старый, ровесник моему деду, безгранично любил меня — так, что исчезла дистанция в возрасте, разрыв поколений. Он был членом парламента шесть¬десят лет непрерывно. Теперь это достояние истории — только два человека оставались без перерыва так долго членами парламента. Одним был Уинстон Черчилль, а другим — доктор Говиндас. Он был очень традиционным, все удивлялись, насколько он был тради¬ционным, ортодоксом... Даже ортодоксы спрашивали: «Как вам обоим уда¬ется часами сидеть и дискутировать?» Обычно я останавливался у него всякий раз, как проезжал через Нью-Дели. Даже его жена сказала мне однажды: «Это так странно... Все то, что вы говорите, против него. Слушая вас обоих, я прихожу в замешательство. Он продолжает слушать вас и продолжает делать по-своему». Он был до того суеверен, что, если собирался куда-либо поездом или самолетом, сначала должен был вызвать своего астролога и спросить: «Когда подходящее время двигаться к северу, к югу — точно, до минуты, секунды?» И астроном вычислял ситуацию по звездам. Я сказал ему: «Это заходит слишком далеко. Звездам не интересно, куда собирается Говиндас. Я не вижу никакой причины, чтобы звезды волновались из-за того, что Говиндас собрался на север, на юг или выходит на час раньше...» Я сказал: «Это просто эго человека — как будто целое существование движется вокруг его эго!» Он слушал меня и говорил: «Может, ты и прав, но я не хочу никакого риска». Я говорил: «Это же нелепо — ты никогда не докажешь этот пункт». Он сказал: «Дело не в доказательстве, дело в риске. Ты, может, и прав, но кто знает? — веками люди консультировались с астрологами во всем мире, составлялись диаграммы рождения...» Было трудно останавливаться у него, и было очень трудно не остано¬виться у него, потому что если я оказывался в Дели, не остановившись у него, он на следующий день узнавал, прочтя в газетах, и мчался ко мне сердитый, со словами: «Я же сказал тебе, что, когда ты в Дели, ты должен остановиться у меня». Он ничего не слушал, он просто тащил меня к себе домой — а мне было очень удобно в его доме. У него был самый замечательный дом, лучше, чем у императора: все удобства, слуги, автомобили, все; и там жил только он со своей женой, оба очень старые. Он обычно созывал туда людей — парламентариев, министров, весь кабинет министров — на встречу со мной. Я говорил: «Все хорошо, кроме твоего астролога. Если бы ты перестал звать того астролога — он до того измучил меня... Поезд уходит в двенадцать ночи, а астролог говорит, что мне нужно уезжать как раз с заходом солнца. Это не от меня зависит: поезд уйдет в полночь; он не может уйти в шесть часов вечера». Что вы думаете, астрологи нашли via media, середину, — они заявили: «Покидай дом в шесть часов и жди на станции». И я часами сидел на станции. Я говорил: «Это единственное беспокойство с тобой; все остальное в порядке». Я приезжал в Дели, и если собирался остановиться у него, он забирал меня. Но он не отъезжал от станции до тех пор, пока астролог не говорил, что ему пора домой. Если же мы добирались домой раньше — просто случайно, когда не было большого уличного движения, — нам приходилось колесить вокруг. Я говорил: «Это нелепо. Ты изводишь меня и себя». Он говорил: «Мы доберемся домой точно во время, назначенное нам звездами для входа в дом». Я говорил: «Никакие звезды не назначали тебе ничего». Но у астрологов тысячелетиями тянется это наваждение — действовать в соответствии со своими астрологическими расчетами. Когда вступать в брак... Вы удивитесь, узнав, что, согласно древним индийским астрологическим трактатам, даже время для занятий любовью со своей женой надо спрашивать у астролога: ведь она может забеременеть в неподходящее время, и тогда вы получите мину в свой дом — Адольфа Гитлера или Рональда Рейгана. Так что обождите немного... Такие абсурдные вещи говорят трактаты — когда мать собирается родить ребенка, ей нужно сдерживаться и ждать подходящего момента; она должна терпеть боль. Идет борьба из-за того, что ребенок хочет родиться, а звезды не позволяют этого. Такая дисциплина... даже ваше рождение, ваше зачатие приходится решать согласно звездам и их движению. И все остальное — когда вам следует есть, когда вам не следует есть... Вот уже, по меньшей мере, десять тысяч лет джайны не едят по ночам — только между солнечным восходом и закатом. Маленьким ребенком я страдал, я понятия не имел об этом. Что это за бессмыслица? Почему звезды должны беспокоиться о моей еде ночью? Но странный режим продолжает соблюдаться. Все, что остается после ужина, на закате дня отдают нищим. Поэтому на кухне не остается ничего. Так что, верите вы в звезды или нет, но приходится оставаться голодным. А особенно хороши десять дней праздников в джайнизме, когда вы не можете даже пить воду ночью — иначе попадете в ад. Просто выпив чистой воды — даже не грязной воды. Вы пьете ту же самую воду целый день — проблемы нет. Проблема в звездах. Альмустафа говорит: Вы хотите приспособить свое поведение и дух свой подчинить часам и временам года. Не только ваше поведение, но даже ваш духовный рост зависит от ваших расчетов времени и звезд. Всего несколько дней назад молодая джайнская монашка, прекрасная девушка двадцати одного года, убежала из храма, где она проживала. Подумали, что кто-то похитил ее, но истиной оказалось кое-что другое. Два дня спустя родители получили от девушки письмо, где прочитали: «Теперь я взрослая. Мне исполнился двадцать один год, и сейчас я абсолютно свободна, принимать решения относительно своей жизни. Вы заставили меня стать монашкой, отвергнуть жизнь, так как астролог сказал, что если я стану монашкой в девять лет, в определенный месяц и день, то буду просветленной». Никакие родители не позволят себе упустить такую возможность. Во-первых, девушка в Индии — это бремя: вскоре им придется заниматься бракосочетанием. А брак так уродлив в этой стране — отец парня, который собирается жениться на девушке, потребует денег. Если парень доктор, отец потребует все деньги, которые были затрачены на его образование. А родители каждой девушки хотят, чтобы их дочь попала в состоятельную семью, — люди продают свои дома, свои земли, лишь бы их дочь попала замуж в состоятельную семью. Поэтому, то была хорошая возможность — двойная выгода. Теперь с проблемой брака покончено: монашка проведет в безбрачии всю свою жизнь; и к тому же есть большая вероятность, что она станет просветленной, — так сказал астролог. Писания говорят, что, если ваш сын или ваша дочь становятся просвет¬ленными, вы благословенны. Отец и мать благословенны, если их сын или дочь становятся просветленными. Это поднимает даже их сознание. Это их кровь, их кости; это их продолжение. Нечто от славы просветленного отразится и в жизни родителей. Поэтому они отдали девочку, а она не могла даже понять, что происходило. Но в возрасте двадцати одного года она увидела все, поняла, что это полнейшая глупость, — и убежала. И пригро¬зила своим родителям: «Если вы попытаетесь найти меня и принудить вернуться, я расскажу о всех тех мучениях, через которые прошла, разоблачу все то скверное обращение, извращенное обращение, с которым мне приш¬лось столкнуться. Так что если вы хотите уберечь своих монахов, монахинь и их так называемую чистоту и целомудрие, то просто забудьте обо мне, совсем. Не пытайтесь найти меня». Звезды не могут решать все. Из времени вы хотите сделать ручей, чтобы сесть на берегу и следить за его течением. Это и есть путь философа, мыслителя. Для него время всего лишь ручей; и он сидит на берегу, размышляя о ручье: откуда он приходит, куда бежит... но действительность — это нечто совершенно другое. Это не время идет куда-то — это мы приходим, и мы уходим. Время остается там, где оно есть, где оно было всегда. Это не ручей; мы — ручьи. Время не может быть ручьем, потому что оно не вещество. Современные физики подтвердят изречение Халиля Джебрана. Альберт Эйнштейн поддерживает его, потому что он свел время к измерению пространства — четвертому измерению пространства. Подумайте о пространстве... вы никогда не думаете о пространстве как о ручье. Пространство есть всегда: вы приходите и уходите, вы входите в комнату, вы выходите из комнаты, но пространство в комнате остается на месте. Делом всей жизни Альберта Эйнштейна было как-то разгадать, что такое время. И его открытие состояло в том, что время — это только четвертое измерение пространства; а потому, конечно, оно не может течь. Не может быть так, чтобы одна из ваших рук текла, а все тело оставалось статичным — тогда ваша рука уйдет в океан, а вы останетесь далеко позади, и не будет возможности встретиться со своей рукой снова. Если время — четвертое измерение пространства, то это значит, что ни пространство не идет никуда, ни время не идет никуда. Времена года приходят и уходят, люди приходят и уходят; весна приходит — и появляются цветы, листопад приходит — и все деревья стоят обнаженные. Многое уходит и приходит — но помните, что ни пространство не идет никуда, ни время не идет никуда. Странно, что никто до Альберта Эйнштейна не указал на тот факт, что время не следует считать потоком. Время всегда считали потоком — во всех культурах, во всех цивилизациях, во все эпохи. В этом должно быть что-то психологическое. Почему все человечество всегда думало о нем одним и тем же способом — как о потоке? Как я вижу это? Я вижу в этом очень важный психологический факт. Психологический факт состоит в том, что мы не хотим быть потоком — мы хотим быть здесь и сейчас, навсегда. Времена года меняются, приходит утро, приходит вечер, день сменяется ночью, ночь переходит в день. Все вокруг нас продолжает изменяться, а мы пытаемся остаться одними и теми же. Наш страх перемены, наш страх неведомого... ведь перемена может увести вас в неведомое, обязательно уводит вас в неведомое. К тому же мы видим: меняется детство, меняется юность, меняется средний возраст, меняется старость — но мы не обращаем особого внимания на эти перемены благодаря сознанию своей идентичности. И хотя мы отлично знаем: мы изменяемся, мы в постоянном движении, — но мы все же боимся сознавать это. Подлинный медитирующий — это тот, кто становится внимательным к переменам, происходящим в его теле, в мире. Он должен осознавать все эти перемены. Ваш ум меняется, ваши чувства меняются — есть ли что-то, что не изменяется? Мы назвали эту сокровенную суть вашего существа, центр вашего циклона — вашей душой: она не изменяется. Снова важно будет напомнить, что только один человек за всю историю человечества назвал душу временем; этим человеком был Махавира. Она назвал душу самайя — время. Это единственное, что остается; все остальное продолжает течь. Так что внутри вас, в самой глубочайшей точке, есть свидетель, сакши — наблюдатель, который не изменяется. И этот наблюдатель на самом деле и есть время. Но только один человек за всю историю называл это временем. Поэтому если вы становитесь свидетелем всех перемен, что происходят вокруг вас, — снаружи вас, внутри вас — раньше или позже вы осознаете и того, кто наблюдает это все. Тот свидетель вечен. Тот свидетель не знает смерти, потому что не знает перемен. Но вневременное в вас осознает вневременность жизни. Это и есть то, о чем я говорю как о самой таинственной вещи у Халиля Джебрана. Сам он никоим образом не в одной и той же категории с Махавирой, но то, что он говорит, в точности то же самое. Он говорит: «Но вневременное в вас осознает вневременность жизни». Потому что вы представляете себе время как поток внутри вас, перемены, но там же есть и нечто неизменное. Можете назвать его вневременным, ведь вы привыкли, что время — это синоним перемен. Это вневременное внутри вас, это неизменяющееся внутри вас действи¬тельно осознает сокровенную суть существования, осознает, что все пере¬мены поверхностны. В смерти никогда ничего не меняется. Это всегда одно и то же. Просто истинная идея, и вы почувствуете огромную безмятежность и тишину, нисходящие на вас... И знает, что вчерашний день — лишь память сегодняшнего, а завтрашний — его мечта. От поэтов не ожидают высказывания таких вещей; это не в их изме¬рении. Вчерашний день — лишь память сегодняшнего... Не бывает вчераш¬него дня, оставленного позади. Это не похоже на железнодорожный поезд — что вы прибываете на эту станцию и оставили другую станцию позади. Вчерашний день приходит с вами. Он не был оставлен позади, он приходит с вами как память. Это сегодняшняя память — и то же самое верно в отношении завтра. Оно не должно прибыть откуда-то на встречу с вами — вы уже обладаете им в своей мечте, в своем воображении. Вчерашний день — это ваша память. Завтрашний день — это ваша мечта. Но единственная реальная вещь — это сегодня. И то, что поет и мыслит в вас, все еще пребывает в том первом мгновении, которое рассыпало звезды в пространстве. Это изречение громадного потенциала. Он говорит: «Этот самый миг, который пребывает внутри вас, — не что-то другое; вы не оставляли начала, первого мгновения, когда звезды были рассыпаны в небесах. Тот первый миг все еще внутри вас; это ваша память». Он ничего не говорит о последнем мгновении, но просто логическое завершение... Если первое мгновение, когда звезды были рассыпаны по небу, пребывает внутри вас, то последнее мгновение — когда все рассыпанные звезды будут снова втянуты назад в сеть и исчезнут, — тоже пребывает в вас, в ваших грезах. Вы содержите в себе целую вечность в этом самом мгновении. Все прошлое и все будущее содержится в этом маленьком мгновении. Оно не мало; вы просто не осознаете его необъятности. Кто из вас не чувствует, что сила его любви беспредельна? Он просто дает вам пример: каждый чувствует в себе безграничную силу любить. Но у вас есть границы. Как же может безграничное быть внутри вас, ограниченных? Вы, наверное, читали известный рассказ Льва Толстого «Сколько земли требуется человеку?» Как велика, будет ваша могила? Вы осознаете, что в этом малом теле есть великие вещи, безграничные. Он дает вам пример любви, потому что это самое обычное и понятное. Таким же самым образом в вас пребывает и время в его беспредельности. Таким же самым образом в вас пребывает и пространство в его бесконечности. Будет гораздо лучше — может и неправильно лингвистически, но меня не заботит язык, я забочусь о том, что истинно, — говорить не: «Любовь пребывает внутри меня» — это неправильно. Лучше сказать: «Я пребываю в любви». Тогда ваши границы не могут быть границами любви. Быть может, вы любили бессознательно. Если бы вы любили осознанно, вы бы не говорили: «Любовь в моем сердце». Нет — это ваше сердце в любви. Любовь окружает вас — бесконечная любовь. Возможно, в этом причи¬на, что никакой любящий не удовлетворен — ведь его любовь безгранична и нуждается в безграничном отклике. Всякий любящий ищет кого-нибудь, кто может любить беспредельно — не должно быть никакого ограничения этому, — но сама ваша идея, что любовь обитает внутри вас, превращает ее в пустяк. Считайте, что вы обитаете в любви, точно рыба в океане; тогда вы можете делиться своей любовью безо всякого страха, тогда вы знаете: она неистощима, тогда вам не нужно так скупиться на нее. Если любовь понять как океаническое чувство вокруг вас, не будет ревности. Ревность — это яд, который убивает всю любовь и всю ее радость. Но ревность происходит от вашего основного непонимания. Мы продолжаем думать о любви так же, как о количестве, поэтому мы боимся. Если тот, кого вы любите, полюбит еще кого-то другого, вы тотчас же пугаетесь: он любил вас на все два кило, а теперь только на одно. А завтра, если он найдет кого-то еще, — только на полкило! И таким образом ваша любовь будет таять, скоро вы останетесь со своими весами без всяких килограммов. Вся ревность основывается на страхе, что любовь может быть разделена, что это количество. Она — качество. Вы можете отдавать сколько захотите, стольким людям, скольким хотите, всему миру; тем не менее, ваши источники неистощимы. Проблемы ревности нет и в помине. В своих мечтах о будущем человечества я всегда вижу, что однажды должен прийти день, когда не будет ревности, когда не будет гнева, когда не будут ссориться по пустякам — обладая таким сокровищем любви, кто будет озабочен пустяками? Любовь сама — такое осуществление, что вам не нужно никакого другого осуществления. Это птица самой вашей души. И в тот день, когда станет возможной любовь без ревности, мы принесем царство Божье на землю. Вот где я отличаюсь от Иисуса: Иисус хочет, чтобы вы вошли в царство Божье, а я хочу, чтобы вы принесли царство Божье сюда, на землю. Чрезмерно трудная вещь — убедить стольких людей: «Ступайте за мной, я отведу вас в царство Божье». Почему не принести царство Божье сюда? Все религии сердиты на меня просто потому, что все они эксплуатиро¬вали человечество, — ведь они взялись договариваться насчет вас в царстве Божьем. Естественно, они глядят на меня как на своего самого опасного врага, потому что я говорю вам: «Не нужно ходить никуда. Мы можем поставить шатер всего Божьего царства здесь, с Богом в нем!» Не нужно ходить никуда. Все, что необходимо, — это глубокое понимание и осознание безгра¬ничности любви. Но кто при этом не чувствует, что сама любовь, хотя и беспредель¬на, заключена в центр его естества... Альмустафа говорит: «С одной стороны, любовь безгранична...» Но кто при этом не чувствует, что сама любовь, хотя и беспредельна, заключена в центр его естества... Вот обе: окружность — больше неба — и центр — в самой внутренности вашего существа. ...А не тянется вереницей любовных мыслей и деяний? Любовь не есть течение или движение. Она не движется от одной любовной мысли к другой, от одного любовного деяния к другому. Нет, это деяния, мысли и чувства — все движется в океане любви. Но сама любовь остается той же — вечной, бессмертной, окончательной. И разве время не подобно любви — неделимой и неизмеримой? Он привел свое заключение к замечательному концу: И разве время не подобно любви... Я не думаю, что астролог понял бы его, так как астрологи — это разновидность идиотов. Есть много разновидностей, но астрологи — самая выдающаяся. Они не знают, что такое любовь. Все доказательства Халиля Джебрана основаны на синхронности любви и времени. Время трудно обсуждать, потому что ни у кого нет опыта времени. В Англии жил один великий атеист, Эдмунд Берк. Его друзья сказали ему: «Ты великий атеист. Приезжает один из наших великих проповедников — даже архиепископ собирается слушать сегодня его проповедь. Мы приг¬лашаем тебя — приходи, и ты уверуешь». Берк отправился в церковь со своими друзьями. Он прослушал проповедь, а в конце, когда настало время вопросов и ответов, он встал и спросил: «Вы говорили нам, что Бог всемогущ, всесилен?» Епископ сказал: «Разумеется, Бог всесилен. Он может сделать все, что захочет. Он создал мир, он создал все». Эдмунд Берк просто поднял свою руку, демонстрируя часы, и сказал священнику: «Я даю вам и вашему Богу пять минут — пусть Он остановит мои часы. Простая вещь... Я не прошу Его создать мир, только остановить мои часы. И даю достаточно времени — пять минут. В шесть дней он создал целую вселенную, я могу остановить свои часы за секунду». Собрание было шокировано, архиепископ был шокирован. Часы продол¬жали идти... Друзья Эдмунда Берка были совершенно подавлены, все собрание затихло. Эдмунд Берк рассмеялся и вышел из церкви. Его друзья выбежали за ним. Он сказал: «Вам понятно? Я доказал, что Бога нет. Даже если и есть какой-нибудь Бог, у него не хватает сил остановить мои часы». На этот эпизод ссылались снова и снова во многих книгах, написанных об Эдмунде Берке, — он был великим мыслителем. Всякий раз как мне встречается этот эпизод, я смеюсь про себя и сожалею, что Эдмунд Берк умер. Иначе я бы приехал в Англию, хоть парламент и не позволяет мне, и сказал бы Эдмунду Берку: «Бога не волновали ваши часы, потому что время всегда стоит. Оно не движется. Что поделаешь? — ваш вопрос был непра¬вильным. Это ваши часы в движении». Это наш произвольный метод измерять время, которое неизмеримо. Но Бог не знает наших произвольных вещей; Он не часовщик. Он осознает время; и Он, наверное, посмеялся: «Время всегда стояло. Что просит этот английский дурак? Как же вы можете остановить то, что уже остановлено? - с самого начала оно стояло. Оно никогда не двигалось». Наше поверхностное понимание — из-за движения, от одной мысли к другой, от одного деяния к другому. Но существование знает: в своих корнях все полностью неподвижно. Ничто не движется. Если вы можете быть в этой точке, где ничто не движется, вы прибыли домой. Само это переживание объяснит вам все тайны существования. И разве время не подобно любви — неделимой и неизмеримой? Но если в своих мыслях вы должны отмерять время по временам года, пусть каждое из них объемлет все другие. Он говорит: «Я могу понять ваши затруднения. Возможно, вы не можете подняться к таким высотам или таким глубинам, и вы должны отмерять время. Тогда помните одну вещь... если вы должны отмерять время по временам года, пусть каждое из них объемлет все другие». Он говорит: «Пусть ваше рождение и ваша смерть будут одним и тем же; не разделяйте их». В тот миг, когда вы рождаетесь, вы начали умирать. Это не так, что после семидесяти лет вы однажды вдруг умираете. До сих пор никто не умирал вдруг: смерть — это процесс, как и жизнь — процесс. А жизнь и смерть — это будто ваши два крыла, они нераздельны. В тот миг, когда вы родились, вы также начали и умирать. Как растет жизнь, так растет и смерть — одновременно, рука об руку. В тот миг, когда жизнь завершена, смерть тоже завершена. Они входят в мир вместе, они исчезают из мира вместе. Это не две различные вещи. Пусть каждое из них объемлет все другие. И да обнимет сегодняшний день: прошедшее — памятью и будущее — страстным влечением! Если вы должны делить — лучше всего не делить, но если ваш ум не может понять неделимость существования и вы должны делить — тогда, по крайней мере, помните то, что ваш сегодняшний день объемлет: прошедшее — памятью и будущее — страстным влечением! Пусть в вашем настоящем мгновении будет встреча всего прошлого и всего будущего. Этот миг, который содержит все прошлое и все будущее, и есть единственная реальность. Этот настоящий миг и есть время. И это всегда настоящее. Мне понравился один небольшой эпизод. Жил атеист, великий законо¬датель, и он всегда любил обсуждать Бога. Самый легкий объект для разрушения — это Бог: Бог наиболее беззащитная гипотеза. Этот атеист постоянно как-то навязывал дискуссию друзьям или посторонним по вопросу о Боге. Но это не всегда легко. Кто-то говорит о погоде, кто-то говорит об овощах... Как привнести Бога? Поэтому он придумал средство: прямо за собой на стене он написал большими отчетливыми буквами «GOD IS NOWHERE» (БОГА НЕТ НИГДЕ), чтобы любой пришедший мог увидеть это. А увидев это, человек просто из любопытства мог спросить: «Странно, почему ты написал здесь это предложение; ты не веришь в Бога?» Так что каждому входящему в его гостиную приходилось обсуждать Бога. А у него аргументы были наготове. Однажды его маленький ребенок, который просто изучал язык и мог произнести небольшие слова, но не мог произнести большие и длинные слова, сидел там на полу, когда пришли два или три человека — посторонние. Они посмотрели на стену, поэтому мальчик тоже посмотрел на стену — впервые, ведь ему было все привычно, он жил в этом доме. А так как он пытался учить язык... Всякий раз как дети пытаются выучить что-то, они пробуют снова и снова уловить это. Поэтому он попробовал сам. Он медленно прочитал: «Бог» — каждый слышал то, что он выговаривал... Но «NOWHERE» (НЕТ НИГДЕ) оказалось слишком большим словом, поэтому он разбил его на два: «GOD IS NOW HERE» (БОГ СЕЙЧАС ЗДЕСЬ). Даже его отец был ошарашен. Тысячи людей приходили в комнату, но никто не сделал из «NOWHERE» (НИГДЕ) «NOW HERE» (СЕЙЧАС ЗДЕСЬ). Персидский суфий говорит: «Когда вы не можете понять, то иногда Бог разговаривает с вами через детей». Невозможно спорить с детьми. Теперь вы не возразите ему: «Это не NOW HERE (сейчас здесь), это NOWHERE (нет нигде)». Ребенок стал повторять это снова и снова: «БОГ СЕЙЧАС ЗДЕСЬ». Той ночью отец не мог уснуть. Снова и снова он слышал голос своего ребенка. Трудно спорить с ним: «Бога не существует». Он попытался, но тот сказал: «Если Его не существует, тогда, как же Он может быть сейчас здесь?» В первый раз он не заглянул в свою атеистическую философию: «Возможно, ребенок и прав. Я никогда не исследовал, где же Бог. Все мои аргументы только интеллектуальны; у меня нет экзистенциального опыта. Я никогда не медитировал. Я никогда не переживал, что значит быть "сейчас здесь"». Если вы можете пережить феномен «сейчас здесь», вы пережили нечто, что некоторые люди называли Богом, некоторые называли истиной, некото¬рые называли любовью, некоторые называли красотой. Неважно как вы называете это. Но трансформация из «NOWHERE» (НИГДЕ) к «NOW HERE» (СЕЙ¬ЧАС ЗДЕСЬ) так безбрежна и несоединима... из негативного утверждения это становится абсолютно позитивным утверждением. Открытие Альберта Эйнштейна — что время есть четвертое измерение пространства — высказал ребенок, не зная этого: ведь «сейчас» — это время, а «здесь» — пространство. Там, где «сейчас» и «здесь» соединяются, все сущее доступно вам. — Хорошо, Вимал? — Да, Мастер. 10 ЗЛО – ЭТО НЕ ЧТО ИНОЕ, КАК ОТСУТСТВИЕ ДОБРА 3 февраля 1987. Возлюбленный Мастер,
	И спросил один из старейшин города: «Скажи нам о Добре и Зле». И он ответил: «О добре в вас могу я говорить, но не о зле. Ибо, что есть зло, как не добро, терзаемое голодом и жаждой? Воистину, когда добро терпит голод, оно разыскивает пищу даже в темных пещерах, и когда оно жаждет, то не гнушается и затхлой водой. Вы добры, когда вы одно с самим собою. Но и когда вы не одно с собою, вы не злы. Ибо поделенный дом — не прибежище воров; это всего лишь поделенный дом. И корабль без кормила может бесцельно блуждать среди коварных рифов, но так и не пойти ко дну. Вы добры, когда стараетесь дать от самих себя. Но вы не злы, когда ищете пользы для себя. Ибо когда вы рассчитываете извлечь пользу, вы всего лишь корень, что льнет к земле и сосет ее грудь. Истинно, плод не скажет корню: «Будь таким, как я, — спелым, сочным и вечнодающим от своего изобилия». Ибо для плодов давать — потребность, как получать — потребность для корня». Каждое отдельное слово, высказанное Халилем Джебраном, должно быть понятно во всех его значениях. Почему спросили старейшины города? Почему не юноша? Почему не ребенок? Ребенок так невинен, он не знает различия между добром и злом; потому вопрос и не возникает. Для ребенка нет ничего хорошего и ничего злого. Это по невежеству, но это похоже на окончательное состояние человека, который пробудился... для него тоже нет ни добра, ни зла. Пробужденный возвраща¬ется к своему детству снова — но с разницей, с огромной разницей. Ребенок был невежествен; пробужденный действительно невинен. А демаркационная линия между невежеством и невинностью очень тонка. Иисус сказал Никодиму, профессору иудаизма в Иерусалимском уни¬верситете: «Пока ты не родишься снова, тебе не понять, что я говорю». Он не говорит, что вначале вам надо умереть и родиться через другое чрево. Он говорит: «Когда ты будешь преображен так, что твое невежество станет невинностью — вот подлинное возрождение, — только тогда ты поймешь то, что я говорю». Ребенок не может задать такой вопрос, потому что не может различить, а пробужденный не станет спрашивать, потому что ему известно: добро и зло — это две стороны одной монеты. Если вы выбираете добро, вы также выбрали и зло. И это одно из великих несчастий всех религий и их святых — они выбирали добро и подавляли зло. Из-за этого разделения они и сами становились разделенными и расщепленными, они сделали шизофреничным все человечество. Поэтому важно то, что ребенок не задает вопроса. Так же важно и то, что юноша не задает вопроса, — потому что юношу жизнь так увлекает, песня жизни так осуществляется, его сердце пульсирует любовью. У него нет времени думать о добре и зле. Только старейшины... а старейшины — это растратившие всю свою энергию, пустые. Им делать нечего. Ребенок полон удивления, юноша полон любви, но старик лишился всего. В его глазах нет никакого удивления, ведь он такой знающий, ничто не удивляет его; он видел, что всякая любовь, в конце концов, оборачивается ненавистью. Он живет — но пустой жизнью. И эти пустые люди становятся очень озабоченными суждением. Они не могут ничего сделать сами, но по крайней мере, сидя в своих креслах-качалках, они могут судить каждого — кто хорош, а кто плох; кто грешник, а кто святой. Это и есть способ как-то ощутить превосходство над молодежью, над детьми. Дети невежественны; молодежь слепа. Только старики считают, что они получили глаза, потому что они прожили жизнь, они испытали все. Но просто переживая все подряд, не станешь мудрым, ведь один из самых важных критериев для мудрого человека — это то, что он отбрасывает суждение. Он может видеть, что в зле присутствует добро. Святой и грешник не разные категории — их выбор различен, но они выбирали из одного и того же источника. Откуда приходит добро, оттуда приходит и зло, и что бы вы ни выбирали, вы будете страдать. Выбор приносит страдание. Когда вы выбираете добро, тогда то, что есть зло в вас, будет постоянно создавать конфликт, сожаление, сомнение: «Возможно, те, кто выбрал зло, наслаждаются жизнью. Я выбрал добро, а все, что оно мне дало, — всего лишь серьезность и сухость». Святой не может улыбаться, святой не может танцевать, он боится: песня может привести его к злу, танец может привести его к тому, что он отверг. Но просто отвергая, вам не избавиться от вещей. Они остаются в вашем бессознательном, ожидая своего часа. Потому и случалось много раз в истории, что грешник становился святым всего за одно мгновение понима¬ния, а так называемый святой падал и становился грешником всего за одно мгновение неосознавания. Замечательную историю рассказывают об ученике Гаутамы Будды. Это был молодой монах — отменного здоровья, очень красивый, очень культурный. Он происходил — как и Гаутама Будда — из царской семьи и отверг царство. Так же как Клеопатра на Западе считается самой прекрасной женщиной всех времен, на Востоке есть подобная Клеопатре женщина, Амрапали. Она была современницей Гаутамы Будды. Она была до того прекрасна, что золотые колесницы стояли у ворот ее дворца. Даже великим королям приходилось ждать встречи с ней — она была всего лишь проституткой, но такой богатой, что могла покупать королевства. Но она страдала, в этом прекрасном теле была также и прекрасная душа, жаждущая любви. Когда мужчина приходит покупать тело женщины, может она и имити¬рует большую любовь к нему, он ведь заплатил за это, но в глубине души она ненавидит его, потому что он пользуется ею как вещью, как предметом покупки; он не относится к ней как к человеческому существу. А это величайшая обида и рана для кого угодно, когда с ним обходятся как с неодушевленной вещью, и его честь, его индивидуальность унижаются. Этот молодой монах отправился в город за подаянием. Ни о чем не подозревая, он проходил мимо множества золотых колесниц и прекрасных коней. Он был изумлен: «Кто живет в этом дворце?» Как только он взглянул наверх, Амрапали выглянула из окошка, и любовь впервые возникла в ее сердце — просто потому, что в тот миг, когда молодой монах увидел Амрапали, он поклонился ей с глубоким уважением. Такую красоту нужно почитать, не использовать. Этот великий дар сущего следует высоко ценить, а не унижать. В тот же миг, когда молодой красивый монах поклонился, внезапно громадная волна энергии возникла в Амрапали. В первый раз кто-то смотрел на нее с уважением, признавая в ней достоинство человеческого существо¬вания. Она сбежала вниз, коснулась стоп монаха и сказала: «Не ходи больше никуда; будь сегодня моим гостем». Тот сказал: «Я бхикку, нищий. В твоем великолепном дворце, где столько королей ожидает в очереди встречи с тобой, это будет выглядеть нелепо». Она сказала: «Оставь в покое тех королей — я ненавижу их! Не отвергай моего приглашения, потому что это в первый раз приглашаю я. Меня приглашали тысячи раз короли и императоры, но я никогда не приглашала никого. Не обижай меня, это мое самое первое приглашение. Поешь со мной». Монах согласился. За ним шли и другие монахи — Будда обычно передвигался с десятью тысячами монахов везде, где ходил; те не могли поверить своим глазам: молодой монах идет в дом проститутки. С большой завистью, гневом они возвратились к Гаутаме Будде. В один голос они заявили: «Этого человека нужно гнать из общины! Он нарушил всю твою дисциплину. Он не только поклонился проститутке, он даже принял ее приглашение войти к ней во дворец и поесть там». Будда сказал: «Пусть он возвратится». В первый раз Амрапали сама подала пищу в чашу монаха. Со слезами радости она спросила: «Можно мне попросить об одолжении?» Молодой монах сказал: «Я не имею ничего, кроме себя самого. Если это в моих силах, я сделаю все, что ты захочешь от меня». Она сказала: «Ничего не нужно делать. Сезон дождей начинается через два-три дня...» А было правило буддийских монахов — в сезон дождей они останавливались в одном месте на четыре месяца; восемь месяцев в году они беспрерывно передвигались от одного места к другому, но на четыре дождливых месяца для них было совершенно необходимо остановиться где-то, где можно получить приют. Амрапали сказала: «Приходят четыре месяца, этот дворец должен быть твоим убежищем. Я не прошу ничего, я не обеспокою тебя никоим образом. Я устрою все как можно удобнее для тебя, только не уходи на эти четыре месяца». Монах сказал: «Я должен спросить моего мастера. Если он позволит мне, я останусь. Если же он не позволит, ты должна будешь простить меня. Это не в моих руках — мой мастер решает, где останавливаться». Он возвратился. Все сердились, завидовали и хотели посмотреть, как Гаутама Будда накажет его. Будда попросил: «Расскажи мне все, что произошло». Он все рассказал Будде. К тому же он сказал, что Амрапали... он не использовал слово «проститутка» — это суждение. Вы уже осудили женщину самим словом, осудили за то, что она продает свое тело, продает свою любовь, за то, что ее любовь товар, — если у вас есть деньги, вы можете купить его. Он сказал: «Амрапали пригласила меня на дождливый сезон, и я сказал ей, что, если мой мастер позволит мне, я остановлюсь в ее дворце. Остальное не имеет значения...» Среди десяти тысяч монахов наступила полная тишина. Никто не предполагал, что Гаутама Будда скажет: «Можешь остановиться у Амрапали». Они не могли поверить собственным ушам — что они услышали? Монах, который отказался от мира, остановится на четыре месяца в доме проститутки? Один старый монах поднялся и заявил: «Это неправильно! Этот человек скрывает один факт. Он говорит, что женщина, Амрапали, пригласила его. Она не женщина, она проститутка!» Гаутама Будда сказал: «Я знаю, и поскольку он не воспользовался словом «проститутка», я позволяю ему остановиться там. Он уважает, а не судит и не осуждает. Сам он не хочет останавливаться, вот почему он пришел спросить мастера. Если бы ты спросил у меня разрешения остано¬виться там, я не позволил бы тебе». Еще один монах сказал: «Это странное решение. Мы же потеряем нашего монаха! Та женщина — не обычная женщина, она обольстительница. За четыре месяца этот человек будет полностью потерян для добродетельной жизни, хорошей жизни, жизни святого. Через четыре месяца он придет грешником». Гаутама Будда сказал: «Через четыре месяца ты будешь здесь, я буду здесь, и мы посмотрим, что произойдет; я верю в его медитации, я верю в его прозрение. Запрещение помешает ему. Он доверяет мне, иначе не было бы нужды приходить. Он мог бы отбросить прочь чашу для подаяний и остаться там. Я понимаю его и знаю его сознание. Это хорошая возможность, проба огнем; посмотрим, что произойдет. Подожди четыре месяца». Те четыре месяца для монахов оказались самыми долгими. Каждый день тянулся так медленно, они воображали, что должно происходить; по ночам они видели сны о том, что должно происходить. А через четыре месяца вернулся монах, и прекрасная женщина шла следом за ним. Он сказал Будде: «Вот Амрапали, она хочет быть принятой в общину. Я рекомендую ее — она уникальная женщина. Она не только прекрасна, ее душа так чиста, как только можно себе представить». Она опустилась к стопам Гаутамы Будды. Это было еще большим шоком для тех десяти тысяч людей! И Будда обратился к ним: «Я знаю, эти четыре месяца были очень долгими и вы много терпели. День за днем ваш ум обдумывал только то, что должно происходить между монахом и Амрапали, что он, наверное, влюбился в женщину и пошел ко дну; четыре месяца пройдут, дожди прекратятся, но он не вернется — с такой репутацией? Но вы видите: когда человек сознания входит в дом проститутки, меняется проститутка, а не человек сознания. Более низкое всегда претер¬певает трансформацию, когда оно входит в контакт с более высоким. Более высокое не может быть стянуто вниз». Ее имя, Амрапали, означает... У нее была большущая манговая роща, наверное, сто квадратных миль, и она подарила ее Гаутаме Будде — это было самое замечательное место. Она подарила свой дворец, все свои огромные средства для распространения посланий Будды. Будда сказал своей сангхе, своей общине: «Если вы боитесь быть в компании проститутки, этот страх не имеет ничего общего с проституткой; этот страх приходит из вашего собственного бессознательного, потому что вы подавили свою сексуальность. Если вы чисты, всякое суждение исчезает». Поэтому пробужденный не имеет суждений того, что хорошо, а что плохо, а у ребенка нет суждения, потому что он не может провести различие — у него нет опыта. В этом смысле верно, что каждая пробужденная личность становится ребенком снова — не невежественным, а невинным. Но не каждый состарившийся — существо пробужденное. Так и должно быть. Если жизнь была прожита правильно — с бдительностью, с радостью, с тишиной, с пониманием — вы не только стареете, вы также и растете. А это два разных процесса. Все стареют, но не все растут. Рост — это духовный феномен; стариться — это физическая вещь — ваше тело стареет, но ваше существо остается отсталым. Если же ваше существо растет... И помните разницу. Мы не можем сказать, что существо стареет — оно никогда не стареет; оно только растет, выше и выше. Но оно всегда остается молодым, свежим, — таким же свежим, как капли на листе лотоса в раннем утреннем солнце. И просил один из старейшин города: «Скажи нам о Добре и Зле». Старые люди, если они не выросли, мучают всю свою семью — детей, молодых, — потому что на все, что бы вы ни делали, вы увидите осуждение в их глазах. Жить со стариками, которые не выросли, — это огромное напряжение. Всему, что вы делаете, выносится приговор, как будто вы всегда стоите в суде. Вы не можете спорить с ними, ведь это инсульт для старого возраста; даже говорить прежде старших осуждалось всеми обществами. У Эзопа есть замечательная притча. Совсем молодой ягненок пил воду из горного ручья — кристально чистую воду. Лев увидел ягненка, и, естественно, обрадовался хорошему шансу отлично позавтракать. Поэтому он подошел и сказал ягненку: «Ты, оказывается, очень заносчив и упрям». Ягненок сказал: «Я ведь не произнес ни единого слова, я не сделал ничего». Лев сказал: «Ты не сделал ничего? Ты испортил воду, замутил ее, поднял ил, а я собирался попить воды. У тебя нет никакого почтения к царю зверей». Ягненок сказал: «Дядя, вы позабыли одну вещь. Ручей не течет к вам; он движется вниз, так что муть к вам не принесет. Все, что сделаете вы, принесет ко мне». Лев очень рассердился, потому что ягненок оказался слишком логичным, а никому не хочется, чтобы завтрак был таким логичным! Он сказал: «Ты не только упрям, но и пытаешься быть самым умным». Ягненок сказал: «Я бедная овечка, как я могу быть разумным? Ты — царь». Лев сказал: «Оставь в покое царя и вспомни — как насчет твоего отца, который оскорбил меня вчера?» Ягненок ответил: «Это, очевидно, был кто-то другой, ведь мой отец умер почти три недели назад. Сказать по правде, ты убил моего отца три недели назад, так как же он мог оскорбить тебя вчера?» Теперь это было уже слишком! Лев сказал: «Ты не понимаешь традицию, вежливость — старших надо уважать! Ты не должен открывать свой рот!» — и схватил ягненка. Ягненок сказал: «Ты потратил столько времени зря. Я с самого начала знал, что сейчас время твоего завтрака. Не нужно было рационализировать это — просто завтракай. Мою мать съел ты, моего отца съел ты. Я несчастный сирота; лучше, чтобы ты съел и меня. По крайней мере, внутри тебя с встречусь со своими отцом и матерью — семья воссоединится». Все человечество веками подавляло детей, молодежь. И даже если старый человек идиот, его преклонный возраст следовало уважать. Вопрос такого типа мог исходить только от старика, который не вырос. Он просит пояснить, что есть добро и что есть зло, чтобы легче было судить людей. В их глазах все, что вы делаете, — неправильно, потому что их силы иссякли, они не могут делать ничего. Они делали все то, что делаете вы, они все еще хотят это делать, но они могут радоваться, лишь осуждая вас. Все святые, которые осуждали людей, заявляя, что те попадут в ад, — не святые, а грешники, прикрывшие свои грехи или свои желания и стремления к грехам тонким слоем святости. Ну что это за святость? Я путешествовал с монахом-индуистом, очень известным монахом-индуистом. Мы ехали принять участие в конференции. По его глазам можно было видеть, что все не так... Когда мы садились в машину, чтобы ехать в аэропорт, я был изумлен; на прекрасное сиденье машины, куда он садился, клали подстилку. До тех пор пока подстилка не лежала на сиденье, он оставался стоять, и только потом входил и садился на свою подстилку. Я сказал: «Это странно, сиденье было гораздо лучше! Твоя подстилка грязная — ты же сидишь на ней, где попало». Он обычно носил ее связанной в узел, сиденье же было чистым. Но он сказал: «Я не могу сесть на автомобильное сиденье. Я против всякой роскоши». Я сказал: «Это великолепно! Ты садишься в машину, в роскошную машину, и только благодаря небольшому куску подстилки, проложенному между тобой и сиденьем, ты отправляешься на небеса, а я отправляюсь в ад. Всего лишь из-за грязной подстилки, на которой ты сидишь...» Он был чрезвычайно противен — все святые противны. Где бы мы ни останавливались, он создавал массу неудобств. Ему нужно было только коровье молоко — он не ел ничего больше. Все бы ничего, но корова должна была быть совершенно белой! Когда я услыхал это, я спросил: «Что ты имеешь в виду? Ты собираешься есть корову или пить молоко? Молоко всегда белое; черная корова или белая, не имеет никакого значения». Он сказал: «Ты не понимаешь. Черное символизирует зло, белое символизирует добро!» Так что для него люди должны были искать белую корову — совершенно белую, без точки, без крапинки, — иначе он останется без пищи. Вся семья волновалась, что святой сидит без пищи, и все бегали по городу в поисках совершенно белой коровы — которые встречаются очень редко! Я сказал: «Ты создаешь массу неприятностей и доставляешь этим людям столько неудобства; из-за того, что ты не ел, не ели и они. Как может есть хозяин, когда гость, великий святой, голоден?» Это и есть тонкие слои — глупость, произвол, бессмыслица, — за которыми продолжают укрываться осуждаемые истинные желания и устрем¬ления. И я обнаружил такое: чем больше личность осуждает что-то, тем больше это владеет ею. Загляните в ваши религиозные писания. Они были написаны святыми, великими мудрецами, но все, что они осуждают, они осуждают в таких деталях. Просто взглянув на их осуждение, вы почувству¬ете, что они получают удовольствие от осуждения. Если они не были в состоянии наслаждаться, то, по крайней мере, они могут наслаждаться, осуждая это, осуждая всех тех, кто наслаждается, — наслаждаться идеей, что все эти люди будут мучиться в аду... Каждую семью на земле мучают старики. Мое собственное предложение таково: в тот момент, когда человек начинает уходить, он должен уходить и из семьи тоже. В каждом месте, городе должны быть прекрасные дома с газонами, деревьями, фонтанами, где будут жить совместно старые мужчины и старые женщины. И вы будете удивлены: те старые дураки, которые осуждали молодежь, начнут влюбляться, потому что любовь никогда не умирает, никогда не становится старой. Она всегда там, молодая, — внутри вас. Эти старики мучают молодежь, потому что перед собственными детьми, детьми детей, они не начнут свататься к какой-то старой женщине — это будет выглядеть очень неловко! Оставьте их одних, и скоро они забудут, что стары. Они будут жить дальше, они не будут такими раздражительными; они станут счастливыми людьми. Так же мы посылаем детей в общежитие, учиться и возвращаться домой после своих университетских экзаменов — это треть жизни, лет двадцать пять, по крайней мере. Потом на двадцать пять лет им предоставляется жить в мире, работать в мире. А когда они уходят в отставку, они снова возвращаются в общежитие — не в такое общежитие, где мужчины и женщины отдельно, а в смешанное общежитие. И вы удивитесь, как счаст¬ливо выглядит ваш старый ворчун; никогда прежде он не был таким улыбающимся. Теперь, когда время от времени он приходит домой, он всегда вносит с собой свежее дуновение. Случилось ли что-то странное? — ничего странного не случилось! Он влюбился в старую женщину, и в этом нет ничего неправильного. Любовь должна быть вашей жизнью до самого последнего вздоха. Но до сих пор мы держали поколения вместе — три поколения, четыре поколения вместе под одной крышей — отсюда разрыв поколений. Они даже не разговаривают. Они говорят только по делу, когда это абсолютно необходимо; иначе они избегают друг друга. Это уродливое устройство. Правильное устройство будет тогда, когда дети будут в школе, девочки и мальчики вместе, — чтобы познакомиться друг с другом. Чем больше они узнают друг друга, тем лучше будет возможность найти партнера в своей жизни. Вы видите эту глупость? Если вы желаете приобрести автомобиль, вы смотрите все каталоги всех автомобилей, вы отправляетесь в демонстрационный зал посмотреть, какой автомобиль подойдет вам. Вы же не влюбляетесь в любой автомобиль, который проходит мимо, говоря: «Я влюблен в "форд"». А на следующий день вы видите «роллс-ройс» — теперь будут неприятности: «форд» не позволит вам смотреть на «роллс-ройс». «Форд» скажет: «Закрой окна и смотри вперед!» Было бы лучше, если бы вы увидели все автомобили, а потом выбрали один. Так мы и поступаем со всем, кроме самой важной вещи, выбора партнера — вашей жены, вашего мужа. Вы просто слепо влюбляетесь, не беспокоясь, что вокруг есть миллионы женщин, миллионы мужчин; и вскоре вы уйдете к кому-то, кто гораздо красивее, гораздо разумнее, больше любит. Вы будете страдать. Дети должны жить в смешанных общежитиях; потом молодые люди должны жить в смешанных общежитиях; потом, наконец, на последнем этапе нашего обучения, старые люди должны жить в самых лучших из возможных мест, где они смогут играть в гольф, ездить верхом на лошади, пойти в бассейн, в лес, в горы, и они снова станут молодыми — по крайней мере, лет десять прибавится к их жизни. И они станут более понимающими, ведь они увидят, как еще больше любви возникает в их сердце. Поэтому, если их молодой сын влюбился в кого-то, в этом нет ничего неправильного. Это просто путь жизни, таким хочет быть сущее. Но старые люди всегда были озабочены тем, что такое добро и что такое зло. Альмустафа ответил: О добре в вас могу я говорить, но не о зле. Это столь содержательное утверждение, с таким смыслом и значением, что, если вы понимаете его, все ваше отношение к людям — основанное на суждениях — будет изменено. Альмустафа говорит: О добре в вас могу я заговорить, но не о зле... Почему? — потому что зло — это не что иное, как отсутствие добра. А что вы можете сказать об отсутствии? Это как темнота; вы можете говорить о свете, но не можете говорить о темноте. Во-первых, темноты не существует — это только отсутствие. Внесите свечу, и ее нет больше. И самое замечательное утверждение делает об этом Альмустафа: Ибо, что есть зло, как не добро, терзаемое голодом и жаждой? Темнота — это голод света; это жажда света, потому что она пуста. Такая же ситуация с добром и злом — это не две вещи. У добра позитивное существование; грешник только в поиске святости. Не осуждайте его. Он идет наощупь в темноте — помогите ему. Не надо продолжать давать ему оценки и наказания, говоря: «Ты будешь брошен в ад». Несчастный пытается всеми путями обнаружить, где же свет. Если вы пойдете к религиозному учителю, он расскажет вам: «Разбейте зло, и, когда вы раздавите зло, вы станете добрым». Это совершенно неправильный подход, который разрушил все человечество и всю его радость. Если же вы приходите к мастеру, он скажет: «Не боритесь со злом — потому что это растрачивает вашу энергию. Борясь со злом, вы не можете создавать свет. Ищите свет, создавайте свет, и темнота исчезнет». В этом вся разница. Так называемые религиозные учителя всех религий, без исключения, говорят вам: «Уничтожайте зло». Но вы не можете уничто¬жить его; все то, что является просто отсутствием, уничтожить нельзя. Если я скажу вам: «Ступайте к себе в комнату и уничтожьте темноту, сражайтесь с ней, боритесь с ней, возьмите меч и отрубите ей голову», - самое вероятное, вы отрубите свою собственную голову. В темноте вы воюете с никем. Вот старое определение философа: человек, который кромешной ночью в темном доме вслепую разыскивает черную кошку, — которой там нет. Уж если каждый расстроен, что не может найти черную кошку... Вас никогда не волновало то, что вы слепы; вас никогда не волновало, что в доме темно, ночь кромешная. Но поиск продолжается и продолжается. Зло и есть та черная кошка, которой не существует. Вот почему Альмустафа говорит: «С самого начала я буду говорить о добре в вас, но не о зле». Такие великие прозрения Халиль Джебран возвращает к жизни... Ибо, что есть зло, как не добро, терзаемое голодом и жаждой? Значимость этого утверждения огромна. Каждый ребенок рождается добрым. Ребенок не рождается Рональдом Рейганом, Адольфом Гитлером, Иосифом Сталиным — но что же происходит? Эти люди пытались... Адольф Гитлер сначала хотел стать художником. Никакая художественная школа не приняла его, потому что он не был хорошим художником. Но я понимаю так, что, если он хотел быть художником, он мог бы вначале не быть професси¬оналом. Если бы был дан шанс, он, может, и не стал бы гением, Пикассо, но он мог бы стать по крайней мере неплохим художником — и Второй мировой войны можно было бы избежать, много миллионов людей не было бы убито. Забракованный художественными школами, он задумал стать архитек¬тором, и ему снова отказали. Кажется, мы признаем только цветы, не семена. Наше понимание так поверхностно, что мы не можем увидеть цветка в семени — и всякая образовательная система в этом смысле преступна. Они хотят, чтобы вы приходили как цветок, выросший, благоухающий; тогда вас признают. Но зачем цветку идти к вам? Ведь это семя переживает внут¬реннюю муку, хочет вырасти, иметь зеленую листву, хочет танцевать под солнцем, хочет растить цветы — дайте же ему эту возможность. И не требуйте от каждого цветка быть розой. А как же календула? Для календулы невозможно стать розой, она может быть только календулой. Надлежащая образовательная система — мудрая образовательная система — не станет навязывать людям стандарты, она отыщет способы для конкретной личности, расти по своим собственным возможностям. Если Адольф Гитлер хотел быть архитектором, что было неправильного в этом? Может, он и не создавал бы великих Тадж-Махалов, но я не думаю, что он не смог бы строить ваши квартиры, небоскребы... они не требуют большого ума. Совершенно идиотские конструкторы натворили всевозмож¬ных вещей, они заставили человечество жить в небоскребах. Какой ущерб мог нанести Адольф Гитлер? Но отверженный везде, этот постоянный отказ... А все усилия Адольфа Гитлера были созидательными. Он хотел быть художником или архитектором, оба намерения созидательны. Он, может, и не пошел бы очень далеко, но что было неправильного? Не каждый хочет создавать Тадж-Махал, и не каждый может позволить себе Тадж-Махал. Есть люди, которым нужны посредственные архитекторы, потому что они могут себе позволить только посредственных архитекторов с их посредственными замыслами. Но постоянный отказ повсюду был как рана — это стало теми ранами, которые обратили его в политику. Профессия политика — это единственная профессия, где не нужно никакой квалификации. Это странно: у них вся власть, власть над миллио¬нами человеческих жизней и смертей — но никакой квалификации не нужно. А если вы хотите быть художником, квалификация необходима; если вы хотите быть архитектором, требуется талант. Но если вы хотите стать Адольфом Гитлером, никакая квалификация не нужна. И он стал. На мой взгляд, вторая мировая война была не чем иным, как отмщением человечеству, отвергнувшему человека, унизившему человека, его творчество, его стремление создать что-то прекрасное. Вторая мировая война была местью с лихвой. Если вы не позволяете творчество, оно обязательно станет разрушитель¬ным. Если вы не любите, вы обязательно возненавидите. Если вы не позволяете вашему добру расти, вы обязательно падете во тьму зла. Воистину, когда добро терпит голод, оно разыскивает пищу даже в темных пещерах. Такое прозрение очень редкостно. Такое сострадательное понимание уникально. Воистину, когда добро терпит голод... — когда ваше сокровенное существо хочет быть добрым, но не находит нигде ни пищи, ни поддержки, что вам делать? — ...оно разыскивает пищу даже в темных пещерах, и когда оно жаждет, то не гнушается и затхлой водой. И тогда вы осуждаете личность — за то, что он зло, он убийца, он вор. Вы сваливаете всю ответственность на личность, которая является маленьким человеческим существом. А все ваше общество так могущественно, что если оно решит подавить индивидуума и его добро, оно справится, каким угодно способом. И это не противоестественно — когда вы голодны, вы съедите все. Я знал людей, евших корни деревьев. Вы едите плоды деревьев, но если плоды недоступны, то люди начинают поедать корни. Я слышал, что в голодные дни люди даже поедали своих собственных детей, но я не могу назвать их злыми. Матери даже продавали своих детей; они не могли набраться смелости съесть своего собственного ребенка, поэтому они продавали ребенка, прекрасно зная, что его съест кто-то другой, тот, кто купит. Но на деньги, которые они выручили, они могли купить какого-то другого ребенка... пища была недоступной. Разве вы назовете этих людей злом? Или просто их добру не было предоставлено достаточно возможности? Если вы жаждете в пустыне, вы можете пить что угодно, даже воду из канав. Вы не будете раздумывать, что это вода из канав — жизнь столь ценна... Когда Александр Великий пришел в Индию, один саньясин спросил его: «Зачем ты мучаешь себя, бегая по всему свету, растрачивая свою жизнь? Какова цель?» Александр сказал: «Моя цель? Моя цель — завоевать весь мир». Саньясин спросил: «Ты можешь быть достаточно терпеливым и ответить на один мой вопрос? Если бы ты заблудился в пустыне, терпя жажду и голод много дней, а я пришел со стаканом воды, какую часть своей империи ты был бы готов отдать в обмен на стакан воды?» Никто и никогда не задавал такого вопроса Александру. Он сказал: «Сколько? Умирая, я могу отдать тебе половину моей империи». Саньясин сказал: «Но я не согласен продать за половину империи — можешь умирать. Мне нужна твоя империя целиком, вся империя, а я даю тебе целый стакан воды». Александр сказал: «Пожалуй, в такой ситуации я буду готов отдать тебе всю империю и взять стакан воды». Саньясин рассмеялся. Он сказал: «Тогда тебе лучше отправиться домой. Не беспокойся об этой империи — ее стоимость не более чем один стакан воды». Но эти люди — Александр Великий или другие из этой категории, — возможно, разыскивают что-то еще, не осознавая этого. Они в поисках величия, но величие не приходит от приобретения империи. Величие прихо¬дит, когда становишься своим истинным «я», приводишь свою потенциальную возможность к актуализации. Это может быть луговым цветком, это может не быть лотосом — но природа не делает различий. Когда восходит солнце, оно не танцует, задерживаясь на лотосе. Оно не игнорирует цветок травы, заявляя: «С дороги — ты неприкасаемый, ты шудра! Я здесь ради цветов лотоса, роз». Когда приходит дождь, он не делает никакого различия, никакой дискриминации; когда приходит ветер, и он не делает ни различия, ни дискриминации. Реальный вопрос не в том, роза вы, цветок лотоса или просто безымян¬ный цветок травы. Реальность в том, что цветок травы актуализирует свою потенциальную возможность, точно так же, как цветок лотоса актуализиро¬вал свою возможность. Реальная вещь — это актуализация семени, которое вы несете внутри себя; это делает вас великими, и это величие огромной скромности, без эго внутри. Если у вашего величия есть что-то от эго, это означает, что ваше величие не настоящая актуализация. Вы попали на неверный путь. Вы хотели быть музыкантом, а стали инженером. Может, вы и стали самым великим инженером, но что-то в вас будет мучиться, ваше «я» будет оставаться в постоянном страдании. Все зло от этого страдания — вы раздражены, вы сердиты, вы завидуете другим; поскольку вы искалечены, вы не можете танцевать — отсюда ваша зависть. Но природа наделила вас всех какой-нибудь уникальной потенциальной возможностью. Это и есть ваше добро — доведите его до цветения, до своего предельного роста. Вы будете удовлетворены, вы будете благодарны, и вы будете скромны — скромны перед этим безбрежным сущим, благодарны за то, что оно не послало вас пустыми, оно послало вас с некоторым потенци¬алом для работы. Вы добры, когда вы одно с самим собою. Ни одна из ваших религий не позволяет вам быть добрым, потому что ни одна из ваших религий не позволяет вам быть одним с собою. Они разделяют вас. Они говорят: «Это хорошо, а это плохо. Плохой частью следует пренебрегать, игнорировать, разрушать, и только хорошая должна быть спасена». Все религии были разрушительны для человеческой радости, человечес¬кого счастья. Удивительно, что они создали множество способов сумасшес¬твий, самоубийств, убийств — по той простой причине, что человеку не дают быть в единстве с самим собой. Они разрубают вас на две части. Это как разделить птицу на две части — она не сможет полететь, ей нужны оба крыла. Когда ваше добро и ваше так называемое зло — потому что это лишь отсутствие — функционируют гармонично, совместно, когда вы - не расщеп¬ленная личность, а одно органичное целое, ваша жизнь излучает красоту, ваша жизнь излучает божественное. Вы добры, когда вы одно с самим собой. Но когда вы не одно с собою, вы не злы. Халиль Джебран старается дойти до самых корней. Вы добры, когда вы одно с самим собой... но не подумайте, что если вы не одно с самим собой, вы злы, — нет. Когда вы не одно с самим собою, вы попросту отсутствие добра. Не называйте это злом — само это слово напрасно осуждает вас. Когда дома темно, это лишь означает необходимость света. Не осуждайте темноту. Человек понимания будет наслаждаться и темнотой, потому что темнота имеет свою собственную красоту, свою собственную тишину, свою собствен¬ную глубину, которой не может иметь свет — свет поверхностен. В темноте это небольшое место становится огромным, потому что темнота не имеет конца. При свете все становится ограниченным, отдельным; в темноте все становится единым. Мудр тот человек, который старается сделать даже свое так называемое зло созвучным со своим добром. Человек — это оркестр. Если вам не известно искусство музыки, оркестр может свести с ума, но если искусство вам известно, различные музыкальные инструменты сочетаются в единую музыку. Они различны, но они создают нечто единое — это единство и есть то, что Альмустафа называет добром. Ибо поделенный дом — не прибежище воров... Даже если вы не едины, не осуждайте себя, потому что даже поделенный дом — не прибежище воров; это всего лишь поделенный дом. ...и корабль без кормила может бесцельно блуждать среди коварных рифов, но так и не пойти ко дну. Злая личность просто сбилась с пути. Будьте добры с ней, не выносите приговора. И тот, кто сбился с пути, может отыскать свой путь. Вы добры, когда стараетесь дать от самих себя. Он определил доброго, как единого с самим собою; теперь он расширяет определение: Вы добры, когда стараетесь дать от самих себя... Делитесь собой, всем, что у вас есть. Это может быть песней, это может быть просто молчанием — делитесь всем, что у вас есть. Чем больше вы делитесь, тем больше ваше сознание увеличивается, растет, расширяется. А расширение сознания — это самое счастливое переживание в мире. Но вы не злы, когда ищете пользы для себя. Он беспрерывно настаивает, чтобы вы отбросили идею зла полностью, потому что ваши умы столетиями были вынуждены мыслить только дуальностями. Если быть единым с собой — добро, тогда, разумеется, не быть единым — зло. Если делиться — добро, тогда не делиться (тут же скажет ваш ум) — зло. Попытка Халиля Джебрана имеет огромную ценность. Он говорит: Но вы не злы, когда ищете пользы для себя, потому что, если вы не ищете пользы для себя, как можете вы поделиться? Чем можете вы поделиться? Гаутама Будда может поделиться, но прежде чем делиться, он должен стать Гаутамой Буддой. Христианские теологи были очень критичны к индийским мистикам — дескать, те эгоистичны. В их глазах просто медитировать — это эгоистичность: «Ступайте и служите бедным, откройте больницу, откройте школу, учите бедных. Станьте Матерью Терезой». Вот почему, как вы видите, Мать Тереза может получить Нобелевскую премию; но для медитирующего нет никаких шансов, потому что медитирующий — личность эгоистичная, он просто идет внутрь себя и наслаждается счастьем, благословением и экстазом. «Служите нищим, служите сиротам» — это кажется настоящей религи¬ей. Это не так, потому что если у вас нет благословения, которое приносит медитация, все ваше служение весьма поверхностно. И в нем будут мотивы, может быть, и не очевидные обычным людям, но тот, кто смотрит вглубь, заметит их немедленно. Мать Тереза служит сиротам, с одной стороны, а с другой стороны, она против контроля рождаемости, потому что если будет контроль рождаемости, не будет сирот. Сироты совершенно необходимы — как же иначе Мать Тереза получит Нобелевскую премию? Сироты совершенно необходимы — как же иначе католикам продолжать увеличивать свою численность? Их уже семьсот миллионов, откуда же им продолжать увеличивать свое число? — ведь на Западе более богатые страны уже не увеличивают свою численность, как это происходит на Востоке. Фактически в нескольких западных странах населе¬ние убывает. Некоторые страны даже стараются стимулировать рождение детей, в противном случае они исчезнут — если такая убыль будет продолжаться, они исчезнут. На Востоке проблема прямо противоположна. Так что все эти семьсот миллионов католиков происходят от бедных и сирот Востока. Восток почти как фабрика для католиков: вы производите детей, вам не под силу содержать их — отдавайте их Матери Терезе. В Индию прибывает Папа, но он не идет встречаться с каким-либо великим медитирующим или в Гималаи. Никакой Папа не пытался когда-ли¬бо встретиться с Дж. Кришнамурти, который был на Западе. Напротив, Папы придерживались в прошлом той же стратегии, которой они придерживаются со мной сейчас. Множество раз самолет Дж. Кришнамурти был отвергнут аэропортом из-за того, что католики не позволили ему приземлиться. Ни один Папа не прибыл увидеть Раману Махарши. В их глазах эти люди эгоистичны. Но каждый Папа, который приезжает, должен пойти к Матери Терезе, потому что она продолжает набирать все больше и больше католиков. Внутренние мотивы очень уродливы. Это не служение, это политика. Это политика количества. Халиль Джебран прав: Но вы не злы, когда ищете пользы для себя. Фактически, сначала вы должны искать пользу для себя во всех измерениях — материальном и духовном; только когда вы разбогатеете во всех измерениях, вы сможете поделиться. Поэтому я не скажу с Иисусом: «Блаженны нищие». Это не что иное, как утешение. И я больше согласен с Карлом Марксом, который говорит: «Ваши религии — не что иное, как опиум для народа». «Блаженны нищие, ибо они унаследуют царство Божие». Странно — если они блаженны, почему они не получат царство Божие здесь и сейчас? Нет, их царство Божье после смерти. Это явная хитрость, ведь никто не возвращается после смерти и не рассказывает людям, что нищие, в самом деле, блаженны. Я говорю вам: блаженны богатые во всех измерениях — материальном и духовном — ибо они в состоянии делиться своим богатством. Зачем понапрасну привносить Бога во все? Бедняга сбежал через шесть дней после того, как сделал этот мир; с тех пор Его не видно и не слышно. Зачем зря привносить Его? Я говорю: блаженны богатые во всех измерениях, ибо они в состоянии поделиться своими богатствами. Это может быть из души, это может быть из тела, это может быть из ума, это может быть из сердца — не имеет значения; но делиться — это одно из самых замечатель¬ных переживаний жизни. Делиться — вот что делает вас религиозным. Это не делает вас христианином, индуистом или мусульманином; это делает вас просто религиозным. А быть религиозным прекрасно. Быть христианином, быть индуистом, быть мусульманином, быть евреем — эти уродливые наименования должны быть совершенно отброшены и забыты. Они разделяют человечество, и они дают людям идеи превосходства над другими. Евреи считают, что они богоизбранный народ. Так почему вы сердитесь на Адольфа Гитлера за то, что он считает нордических немцев богоизбран¬ным народом? Из-за конфликта вокруг того, кто на самом деле богоизбран¬ный народ, он убил миллион евреев в Германии, чтобы доказать, кто является богоизбранным народом: «Теперь позвольте нам решить это». И если мы посмотрим на факты, то окажется, что нордические немцы и есть богоизбранный народ. Я слышал об одном старом еврее, который умирал. Пришел рабби и спросил его: «Ты помолишься Богу перед смертью? Смерть совсем близко». Старый еврей сказал: «Я молюсь». Рабби спросил: «О чем же ты молишься?» Старый еврей сказал: «Я молюсь так: "Довольно! Выбери кого-то другого — нас терзали уже четыре тысячи лет из-за Твоей глупой идеи, что мы богоизбранный народ. Ты не дал ни единого указания, что мы избранный народ, и эта идея превосходства создала антагонизм в каждом!"» Индуисты думают так же... Каждый имеет монополию на Бога! Лучше не привносить понапрасну гипотез, это вопрос трансформации вашей реаль¬ной жизни. Ибо когда вы рассчитываете извлечь пользу, вы всего лишь корень, что льнет к земле и сосет ее грудь. Красота его слов безупречна. Он говорит: «Когда вы эгоистичны, медитативны, просто стараетесь развернуть свое собственное существо — вы подобны корням дерева, которое сосет грудь матери земли». Но для чего? Весь этот сок взойдет по дереву, станет зеленой листвой, тенью усталым и утомленным, станет цветами для тех, кто может ценить красоту, цвет, аромат... станет плодами для тех, кто голоден. Корни сосут грудь матери земли, но не для себя — окончательным результатом обязательно делятся. Поэтому когда вы медитируете, вы движетесь к своим собственным корням. А если вы не найдете свои корни, вы никогда не будете в состоянии найти свои цветы и свои плоды. Корни не могут делиться, но без корней не бывает ни плодов, ни цветов. Фактически, цветы и плоды просто продолже¬ние корней. Не называйте корни злом из-за того, что они не делятся. Непосредственно они не делятся, но косвенно — вся их жизнь не что иное, как доставка сока плодам, цветам, щедрость ко всем. Истинно, плод не скажет корню: «Будь таким, как я, спелым, сочным и вечнодающим от своего изобилия». Почему плод не может сказать так? Он не может сказать, Ибо для плода потребность давать — как получать — потребность для корня. Жизнь — это органичное единство. Если есть только отдача и нет получения, кому же вы собираетесь давать? Если есть только получающие и нет дающих, от кого они собираются получать? Жизнь — это баланс между отдачей и получением. Корни получают от земли, а плоды и цветы продол¬жают возвращать земле. Это круг. Человек в своем невежестве разрушил этот круг во многих местах, потому и возник большой экологический кризис. Мы продолжаем отбирать у земли, но мы не возвращаем ничего. Земля постепенно делается бесплодной, мертвой. А если умирает земля, умирает кое-что и в нас тоже, потому что мы — часть целого. Вы считаете, что деревья зависят от земли, потому что у них есть корни и они пьют сок земли. Вы тоже зависите от земли, потому что те плоды, те цветы, в конечном счете, попадают к вам. И вы должны делиться — вы деревья, которые могут ходить. В Африке есть деревья, которые ходят. Твердая почва затруднительна для ходьбы — корни не в состоянии передви¬гаться. Но в Африке есть места, где почва не такая твердая, и там деревья передвигаются. Если воды больше к северу, деревья начинают двигаться на север; когда вода заканчивается, деревья начинают рассеиваться по другим направлениям. Мы тоже деревья, мы тоже связаны с сущим многими способами. Каждую секунду вы вдыхаете и выдыхаете. Попробуйте не выдыхать — а это и есть даяние — и вы умрете. Даяние — это жизнь. Эти деревья тоже дышат. И жизнь — это замечательное единство: вы вдыхаете кислород и выдыхаете двуокись углерода, а деревья вдыхают двуокись углерода и выдыхают кислород; это своего рода братство. Без деревьев вы не сможете жить; без вас деревья не смогут жить. Есть постоянная отдача и получение — солнце дает вам жизнь, витами¬ны; луна дает вам нечто очень таинственное. Кроме Махавиры, все мистики становились просветленными в ночь полнолуния. В ночь полнолуния больше людей сходит с ума, — количество удваивается, — чем в любой другой день. Больше людей совершает самоубийство, — снова удвоенное количество, — чем в любой другой день. Больше людей совершает убийство, — в удвоенном количестве, — чем в любой другой день. Ночь полнолуния что-то делает с этим. От просветления и до убийства... ночь полнолуния как-то возбуждает вас. Если вы двигаетесь глубже в медитацию, она ведет вас ещё глубже в медитацию. Если вы жаждете убить кого-то и не в состоянии набраться смелости, луна придаст вам смелость. То, что было невозможным прежде, становится возможным в ночь полнолуния. Испокон веков больше людей сходило с ума в ночь полнолуния — так много, что в каждом языке для сумасшествия или безумных людей сущест¬вует слово, которое связывает сумасшествие с луной. По-английски это «лунатик», происходит от луны. На хинди это чандмара, «убитый луной». У Георгия Гурджиева было великое прозрение, что это не может быть односторонним: точно как с деревьями мы получаем и отдаем, мы должны отдавать солнцу и получать от него, отдавать луне и получать от нее. Это должно быть сбалансировано. Мы еще не в состоянии расшифровать точно, что мы отдаем солнцу, что мы отдаем луне, но мы, очевидно, отдаем, ведь то, что мы получаем, нам известно. Рано или поздно будет открыто, что точно так же как мы не можем жить без солнца... А если однажды солнце не взойдет, вы не проснетесь даже к своему утреннему чаю в постели; вам конец. Ваша жизнь приходит от этой далекой звезды, Солнца. Но я всегда считал — и я согласен с Георгием Гурджиевым, хотя и нет ни оснований, ни доказательств, — что, если каждый человек на земле, каждое животное, каждое дерево умирает — для чего люди вроде Рональда Рейгана прилагают все усилия — если все живое на земле умрет, солнце не взойдет на следующий день. Невозможно, чтобы мы были просто получаю¬щими, и не дающими. Если мы каким-то образом получаем жизнь от Солнца, очевидно, мы и отдаем каким-то образом жизнь Солнцу. Мы все связанное целое, взаимозависимое, один организм. Отсюда может быть сделан вывод: становитесь богаче в каждом измерении. Будьте творческими, любящими, медитативными — и делитесь. А чем больше вы отдаете, тем больше существование осыпает вас цветами блаженства и экстаза. Единственное добро — это быть в позиции единства, а не в постоянном конфликте внутри себя, потому что такой конфликт разрушает вас, не оставляет энергии делиться. Когда вы едины, энергии становится так много, что вы напоминаете дождевую тучу, переполненную дождем, и готовую пролиться где угодно. Делиться — это самое драгоценное религиозное переживание. Делиться — это добро. И Альмустафа говорит: «Я не буду говорить о зле, потому что зло — это всего лишь отсутствие». Быть скупым — зло. Вы имеете, но хватаете еще, нужно вам это или нет. Вы упустили величайшую радость жизни — ту, что от даяния. Принимайте с благодарностью. Отдавайте со скромностью. — Хорошо, Вимал? — Да, Мастер. 11 ТОЛЬКО ВОПРОС ОСОЗНАНИЯ 3 февраля 1987. Возлюбленный Мастер,
	Вы добры, когда говорите, полностью пробудившись от сна. Но вы не злы и когда спите, а язык ваш болтает попусту. И даже косноязычие может укрепить слабый язык. Вы добры, когда твердо идете к своей цели уверенной поступью. Но вы не злы, когда идете к ней хромая. Даже те, кто хромают, не идут вспять. Но вы, сильные и быстрые, не притворяйтесь хромыми перед хромым, полагая это благонравием. Нет числа примерам вашей доброты, но вы не злы и тогда, когда вы не добры, Вы лишь бездельничаете и ленитесь. Жаль, что олени не могут научить черепах проворству. В вашем стремлении к вашей сущности исполина лежит ваша доброта: и такое стремление во всех вас. Но у некоторых это стремление — бурный поток, что мчится к морю, неся тайны горных склонов и песни леса, А в других — это мелкий ручей, что теряется в излучинах, петляет и иссякает прежде, чем достигнет моря. Но пусть тот, кто жаждет многого, не говорит тому, кто довольствуется малым: «Почему ты медлишь и колеблешься?» Ибо, истинно добрый не спросит нагого: «где твоя одежда?» — и не спросит бездомного: «что сталось с твоим жильем?» Это самая фундаментальная попытка Халиля Джебрана разрушить саму идею зла. И в этом он абсолютно прав. Идея зла — это выдумка духовенства всех религий. Это отличное средство для эксплуатации человечества, потому что, если ваш ум заразится идеей зла, вам никогда не жить в мире, вам никогда не жить в единстве, вам никогда не выпрямиться с человеческим достоинством. Наоборот, идея зла порождает в вас раны, которые вы знаете как вину. Ничто естественное не обязано отстаивать себя; называете вы это добром или злом — значения не имеет. Солнце взойдет на Востоке; это не зависит от вашего мнения. В глубине своего существа вы явление не простое — вы сложны. Можно осуждать что-то, и осуждение оправдывать всевозможной рациональностью и логикой, вырывая из контекста; и ту же вещь можно хвалить — если вы не разделены на хорошее и плохое, высокое и низкое. Если вы — единое органичное целое, тогда то, что выглядит злом вне контекста, становится чрезвычайно ценным для целого, на своем собственном месте. Весь вопрос в том, как привести в порядок ваше внутреннее существо? Все религии преступны в том смысле, что они не позволяют человеку стать слаженным, как оркестр. Они разделили человека: часть они назвали добром, а другую часть они осудили как зло. Но обе части существуют вместе и могут существовать только вместе. Теперь человек чувствует себя беспомощным: опасность с обеих сторон. Если он следует природе, все религии обязательно называют его греховным; если же он не следует природе, а следует принципам и доктринам, пропове¬дуемым священниками, он находится в постоянном конфликте. Он становится лицемером, он притворяется добрым — ведь это респектабельно, почетно, — а с черного хода дает волю своей природе. Этот дуализм, эта двойственность, эта шизофрения уничтожила все достоинство человека, всю его гордость. Даже дикие животные движутся горделиво, с естественным достоинством и грацией, человек же до того обременен... Все то естественное, что в вас есть, было отравлено религиями. Всего несколько примеров помогут вам. Все религии соглашаются в одном пункте. Они различны в своих философиях, но они не отличаются относительно разрушения человеческого достоинства: все то, что приятно, должно быть осуждено — простой критерий для всех; а все то, что мучительно, трудно, нужно расхваливать как добродетель, благочестие, святость. Я странствовал по этой стране почти два десятка лет, встречая всевоз¬можных святых и грешников, — и сделал вывод, что грешник более невинен, потому что он избрал путь природы, хоть и не получил уважения. Он смеется сердечнее, поет более радостно, танцует, как Зорба... но весь мир осуждает его. Он как ребенок. И я видел ваших святых — все они ловкачи, все без исключения лицемеры, потому что все, что они проповедуют, и все, что демонстрируют миру, — подделка, всего лишь маска. Подспудно природа накапливает энергию для взрыва; если вы не даете естественного пути, то это обязательно взрывается каким-то извращением. Часть всех извращений на земле полностью обязана своим происхожде¬нием религиям. Никакое животное не извращено на воле: вы сталкивались с оленем, которого можете назвать извращенным? — или львом, или птицей, свободной в бескрайнем небе под солнцем? Вы сталкивались когда-нибудь с птицей, которой нужен психоанализ, с оленем, которому нужна психиатрия, с деревом, которому нужно какое-то психологическое лечение? Они не извращены, потому что — к счастью — не понимают языка, на котором говорили священники, потому что — к счастью — они не христиане, не индуисты, не мусульмане и не буддисты. Розовый куст — это просто розовый куст, без всякого имени прилагательного, — вы же не назовете розовый куст христианским, если вы не сумасшедший. Но человек был под влиянием священников, а те осуждали в вас все то, что может заставить вас улыбнуться, что может заставить вас петь, что может заставить вас танцевать, что может допустить вашу любовь к цветению. Они калечили вас всеми способами, они подрезали ваши крылья — вам не улететь в небо. Они отняли вашу свободу, ваше достоинство. И их стратегия — в создании идеи зла. Раз вы под влиянием идеи зла, вы проживете всю свою жизнь в страхе. Чем бы вы ни занимались, вы всегда будете бояться — кто знает, добро это или зло? Здесь Халиль Джебран пытается разрушить само основание эксплуа¬тации, созданной священниками. Не бывает такой вещи, как зло. Существование — это просто добро. Существование — это чистая невинность. Да, это самое сложное явление. Вы можете поставить вещи вверх дном, можете сделать свою жизнь расстроенной, отсталой, но это не зло. Это всего лишь человеческое заблуждение. И понять каждую ошибку с глубокой бдительностью, так, чтобы это никогда не повторилось снова... Делать ошибки хорошо — это единственный путь вырасти, научиться, созреть. Но делать одну и ту же ошибку снова и снова глупо. Однако и это не зло; это неразумие. Халиль Джебран говорит: Вы добры, когда говорите, полностью пробудившись от сна. Кое-что о речи нужно понять. Есть определенная гармония между вашей мыслью, вашей речью и вашим действием. Речь как раз посредине. Перед речью — мысль; мысль — это невысказанные слова, еще в утробе. Когда мысли рождаются в мир, они становятся речью, а если ваша мысль и речь гармоничны, они пройдут еще один шаг, и это будет действием. И когда все эти трое вместе, а не против друг друга... Только при вашем осознавании возможно так, что все, что вы думаете, — вы говорите и все, что вы говорите — вы делаете. Ваше действие — это ваша глубочайшая мысль, вынесенная прямо в свет дня перед миром. Это выставляет напоказ ваше сердце. Речь — это посредник между мыслью и действием — вот почему он выбрал речь. Если вы полностью пробуждены, когда говорите, — вы добры; пробудившись в своей речи, вам нужно будет пробудиться и в своей мысли, поскольку мысль — это потенциальная речь, как раз на грани, а слово как раз у вас на устах. Далее вы не сможете осознавать только свою речь, вы будете осознавать и свое действие тоже. Действие и мысль почти как два крыла. Речь точно посредине. А тот, кто находится в середине, — полностью пробужденный; он может смотреть по обе стороны: он может смотреть внутрь, где возникает мысль, и он может смотреть наружу, где рождается действие. Вы добры, когда говорите, полностью пробудившись от сна... — в своей мысли, в своем действии. Таков величайший критерий, когда-либо дававшийся человеку всеми мистиками мира: осознание всего того, что продолжается внутри ума, всего того, что продолжается в ваших словах, и всего того, что становится действием, — и есть добро. Обычно люди считают, что вынуждены считать «хорошо» или «плохо» характеристиками всего, что бывают хорошие вещи и бывают плохие вещи. Это не так, «хорошо» и «плохо» не имеют ничего общего с реальными вещами. Осознание — это добро; отсутствие осознания — не зло, это просто не-добро. Не делайте их синонимами. «Не-добро» — это только негативное утверждение; а в тот же миг, когда вы говорите: «Зло, плохо», — вы делаете позитивное утверждение. Одно и то же действие с осознанием может быть добром, а бессознательное — не может быть добром. Божественность — это не качество вещей или действий. Она имеет что-то общее с вашей медитацией. Она имеет что-то общее с вашим пробуждением, с тем, насколько вы бдительны. Однажды утром Гаутама Будда проходил через деревню с одним из самых близких своих учеников, Анандой. Прилетела муха и села ему на лоб. Он отвечал на какой-то вопрос Ананды и до того увлекся ответом, что безо всякого осознания, механически взмахнул рукой. Муха улетела, но тут он вдруг осознал, что взмах рукой был проделан без осознания, это было механическим. Вы можете сделать такое действие, даже когда спите. Если во время сна вы почувствуете, как что-то ползает у вас по ногам, вы просто сбросите его, и ваш сон не нарушится. Это процесс механический, ваше тело не беспокоит вас. Будда стал посреди улицы, снова поднял свою руку и с великой грацией и осознанием поднес ее ко лбу. Ананда сказал: «Что ты делаешь? Муха давно улетела». Будда произнес: «Меня не интересует муха, я интересуюсь собой. Я поступил бессознательно. Меня слишком сильно заинтересовал твой вопрос, и, когда я отвечал на него, моя рука двигалась механически; я пытаюсь увидеть, как ей следовало двигаться. Это не имеет с мухой ничего общего, Моя рука должна была двигаться с осознанием». Действие с осознанием — это добро, но и действие без осознания не есть зло, это просто не-добро. Это различие надо запомнить, потому что не-добро может быть немедленно трансформировано в добро; это всего лишь вопрос осознания. Первое действие Гаутамы Будды, когда он взмахнул рукой, не было добром. Второй раз он взмахнул рукой — хоть теперь там мухи и не было — и движение имело грацию, красоту, божественность, потому что за ним было осознание. Не-добро можно изменить в добро осознанием, но если вы делаете его злом, тогда это становится огромной проблемой: как тогда избавиться от зла? Религии предписывают людям поститься, но что общего у поста с добром? Вы можете лишь умереть от истощения. Постясь беспрерывно, можно оставаться более-менее живым, по крайней мере, девяносто дней; вы станете просто скелетом, но все же будете живы. А связи с добром или злом нет вообще. Религии говорили людям: «Поститесь, и это очистит вас». Если это верно, тогда миллионы людей, страдающие от голода, будут самыми чистыми... и не помогайте им, не делайте их нечистыми; пускай они умирают от истощения, так они станут самыми добродетельными людьми в мире. Здесь же нет никакой связи! Для уничтожения зла предлагались всевозможные идиотские вещи. Они и должны быть идиотскими, потому что, во-первых, зла не бывает, и поэтому все то, что вы предлагаете, обязательно будет бессмысленным, неуместным. Это великое прозрение в подлинную религиозность: не разделяйте на добро и зло. Разделяйте только на доброе и не-доброе. Не-доброе это всего лишь отсутствие осознания, а доброе — это наличие осознания. Жизнь становится очень простой, трансформация становится очень легкой. Вам не нужно мучить себя, потому что мучением вы не сможете трансформировать себя. Вам не нужно становиться на голову и заниматься позами йоги, так или этак выкручивая свое тело. Если вы готовитесь для цирка, дело другое, но если все эти практикующие йогу достигают небес, то вокруг Бога, очевидно, беспрерывный цирк — по всему раю люди занима¬ются диковинными выкрутасами. Йога не может очистить вас — она может дать вам лучшее здоровье. Я полностью за йогу как гимнастику, но не как часть храмов. В гимнастику она может сделать неплохой вклад. Она может дать вам лучшее здоровье, более долгую жизнь, она может предотвратить множество всевозможных заболеваний, она может излечить многие болезни, которые уже есть у вас. Но она не может трансформировать то, что является не-добром, в добро, потому что она не может дать вам осознание. Но вы не злы, когда спите, а язык ваш болтает попусту. Когда Гаутама Будда говорит, это говорит Сам Бог; существование пользуется Гаутамой Буддой как средством передать вам послание, разбудить вас: для чего вы пришли сюда? Это добро, потому что оно исходит из тотального осознания, абсолютного молчания. Это не Гаутама Будда разговаривает с вами, Гаутама Будда лишь предоставляет сущему говорить через себя. Сущее не может говорить с вами непосредственно. Ему нужно какое-то средство, ему нужен какой-то полый бамбук — ставший флейтой. Тогда уста сущего могут создать прекрасную песню и музыку. А полый бамбук означает, что вы осознаете настолько, что в вас нет эго. Эго бывает только в темных углах вашего существа. Когда осознание тотально, эго исчезает. Эго никогда не находил никто из тех, кто искал внутри со светом осознания; оно не существует. Опять-таки, это отсутствие — не зло; эго является не-добрым, но не злым. Эго означает, что вы никогда не обращались к своему существу, вы никогда не смотрели себе внутрь, вы никогда не применяли свое осознание к своему внутреннему, к своей субъективности. Когда вы обращены внутрь, эго исчезает. Помните, оно не исчезнет от поста, оно не исчезнет от йоговских поз; помните, оно может стать даже более сильным, оно может стать даже более тонким, более опасным. Это не вопрос дисциплины, это просто вопрос бдительности. Халиль Джебран прав: даже ночью, когда вы порой произносите, запина¬ясь, некоторые слова попусту — к месту, не к месту... — это не зло. Это просто не-добро, ваш сон нарушен; не осуждайте это. И даже косноязычие может укрепить слабый язык. И помните всегда, что мудрый человек может воспользоваться своим не-добром для каких-то целей, укреплять свою доброту, свою добродетель. Он дает замечательный пример: и даже косноязычие может укрепить слабый язык... так что, когда вы пробуждены, ваш укрепленный язык будет вкладом вашего сна, вашего заикания во сне. Было так. Я когда-то снимал квартиру в своем университете с еще одним студентом. Мы прожили вместе шесть месяцев, он никогда не заикался — я этого и не предполагал — но однажды навестить его приехал отец, и он сейчас же начал заикаться. Я был ошеломлен. Когда его отец уехал, я спросил: «Что с тобой случилось?» Он сказал: «Это моя проблема. С самого моего детства он до того жестко дисциплинировал и воспитывал меня, что породил только страх и никакой любви. Поскольку мы жили в совсем маленькой деревне, где не было школы, он был и моим первым учителем; это и есть мое расстройство — всю мою жизнь он испортил страхом. Со страхом я начал изучать язык, говорить, — и все было неправильным, все было несовершенным». От маленького ребенка не ожидают совершенства. Его нужно всячески поддерживать, но вместо того, чтобы поддерживать, его били. Заикание стало фиксированным явлением в нем, возникая не только от отца, но и от любого образа отца. В храме — из-за того, что Бога называют Отец — он не мог молиться без заикания. Он был христианином — и не мог говорить с епископом, не заикаясь, потому что он должен был обратиться к епископу — «отче». В тот же миг как слово отец приходило ему на ум, все ассоциации страха, битья... Я сказал: «Сделай одну вещь. Начни звать меня отцом». — Что? — спросил он. Я сказал: «Я стараюсь помочь тебе. Я, конечно, не твой отец, и не епископ, и не Бог Отец, который сотворил мир, — я просто твой сосед по квартире. Но начни называть меня отцом, и давай посмотрим: сколько будут продолжаться старые ассоциации?» Он сказал: «Выглядит абсурдно — называть тебя отцом; ты ведь моложе меня». — Не имеет значения, — сказал я. — Но, — сказал он, — идея привлекательна. — Попробуй, — сказал я, и он попытался. Сначала он заикался, но понемногу — так как он знал, что я не его отец, и то, что он мог называть меня отцом, стало просто игрой — через три или четыре месяца его заикание исчезло. Итак, я не был его отцом; это было просто средство, самое произвольное; оно никоим образом не было истинным — но оно помогло. Когда в следующий раз прибыл его отец, он посмотрел на меня, и я дал указание: «Начинай». Его отец с изумлением произнес: «Что произошло с тобой, ты не заикаешься?» Он сказал: «Я не заикаюсь даже в церкви, я не заикаюсь даже, молясь Богу Отцу. Почему я должен заикаться перед тобой? Но мой настоящий отец сидит здесь. Он терпел мое заикание четыре месяца подряд, но продолжал ободрять меня: «Не беспокойся. Вот уже девяносто девять процентов, вот уже девяносто восемь процентов» — и постепенно это исчезло. Однажды он сказал: "Теперь уже не нужно; ты можешь говорить, с кем угодно не заикаясь. Твой страх исчез — от искусственного средства"». Халиль Джебран прав: Даже косноязычие может укрепить слабый язык... Используйте то, что религии прозвали «злом». Вначале измените это слово, назовите его не-добром, и вы уже сделали первый шаг к трансфор¬мации. И помните: даже не-доброе можно использовать таким образом, что, вместо того чтобы стать камнем преткновения, оно становится камнем шага. Мудрый человек тот, кто использует все, что природа дала ему, для создания чего-то более прекрасного. Но религии не давали человечеству... Вместо того чтобы постараться сделать человека единым целым, они рассе¬кали человека на части: в этом ваше несчастье, в этом ваш ад. Очень небольшими изменениями можно достичь эффектов огромной важности. Выбросьте идею зла совершенно из своих умов; замените его не-добром, и тогда до добра не так далеко. Просто «не-» должно быть отброшено. Между «злом» и «добром» моста нет, а между «не-добром» и «добром»... все, что вам надо сделать, так это отбросить «не-». Разница между просветленным существом и вами всего лишь в этом простом «не-». Он пробужден, а вы спите. Быть пробужденным — добро, быть спящим — не-! Вы добры, когда твердо идете к своей цели уверенной поступью, Но вы не злы, когда идете к ней хромая. Различными путями он дает вам одно и то же послание: вы добры, когда ступаете твердо, смело, но вы не злы и когда хромаете. Я говорю вам: ваши религии не были достаточно сострадательными. Они называли хромающего «злом», грешником, который будет страдать в аду. Вместо того чтобы помогать ему, чтобы хромота смогла трансформироваться в твердую поступь — возможно, те священники и ответственны за его хромоту, потому что он боится идти куда хочет. Священники осудили, а его природа тянет его к тем вещам, которые осудили священники — вот почему он хромает. Хромота просто означает, что он не искренен в этом. Половина его существа говорит: «Не ходи», — половина его существа говорит: «Иди». Разделенная меж этими двумя, его смелость пропадает, он делается хромой личностью. Ему нужна всяческая помощь, не осуждение. И утверждение Халиля Джебрана прекрасно: Даже те, кто хромает, не идут вспять... Вот это несомненно! Они достигнут чуть позже, вы достигнете чуть раньше, ну и что? Несомненно одно: они не идут вспять. Но вы, сильные и быстрые, не притворяйтесь хромыми перед хромым, полагая это благонравием. Это самое проницательное прозрение в человеческую психологию. Кто-то хромает, и из сострадания — вот как вы думаете, вот как вас научили думать — вы тоже хромаете, чтобы никоим образом не оскорбить хромого. Но это не поможет. Вместо одного хромого человека теперь двое хромых, и скоро здесь будет семьсот миллионов хромающих католиков! Это не благон¬равие, это сущая глупость. Это не сострадание, это просто дурь. Имейте сострадание к лицу, которое хромает, научите его, как не хромать, помогите, возьмите за руку, ободрите его. Скажите ему: «Не беспокойся, ты не движешься вспять. Даже если ты медлишь, вреда нет. Ты достигнешь немного позже. В этой бескрайней вечности будет ли иметь значение, достигнете вы утром, днем или вечером? Вопрос в том, что вы достигаете». Даже хромые все-таки достигают. А иногда, пожалуй, они достигают и раньше тех, кто идет уверенно, смело шагая, потому что уверенно идущие и смело шагающие люди слишком торопятся, слишком сильно спешат. Они утомятся прежде хромых. Хромые не будут уставать вообще — они движутся непринужденно. Скоро они обнаружат тех проворных, уверенно шагающих людей отдыхающими, похрапывающими под деревом. У жизни свои тайны! Порой святые остаются позади, а грешники выходят вперед, потому что они движутся так медленно, что не устают. Люди, которые движутся уверенно и с большой скоростью, считают, что они могут позволить себе немного отдохнуть — хромые остались далеко позади. Но их отдых может обернуться сном, и во время их сна хромые могут обойти их. Никогда не привязывайтесь к этой идиотской идее — что с хромым вы должны хромать, иначе он будет обижен, почувствует унижение. Зачем касаться его комплекса неполноценности? Полагайтесь на действительность... Я приведу вам пример о Махатме Ганди. В Индии железнодорожные поезда имеют четыре класса — кондиционированный, первый, второй и третий. А страна до того бедна, что позволить себе билет даже на третий класс трудно почти для половины населения. И Ганди начал путешествовать в третьем классе. Беседуя с его сыном, Рамдасом, я как-то сказал: «Третий класс — это просто столпотворение, он уж слишком переполнен — и это не поможет бедным». Но вот что удивительно: из-за того, что Ганди путешествовал третьим классом, для него заказывали целый вагон. Вагон в шестьдесят футов, где могло бы ехать, по меньшей мере, человек восемьдесят-девяносто, занимал он один. А его биографы пишут: «Он был так добр к бедным». Он употреблял козье молоко, так как оно дешевле всего и беднейшие люди могут позволить себе его. Естественно, каждый, ограниченный идеей, тотчас же оценит — какой он великий человек! Но вы не знаете кое-чего о его козе! Я немного безумен: я не интересуюсь Махатмой Ганди, я интере¬суюсь его козой. Я разузнал все про эту козу, и обнаружил, что его козу мыли ежедневно туалетным мылом «Люкс». Пища для козы стоила в те дни десять рупий — десять рупий было месячным окладом школьного учителя, — но никто не обращал внимания на это. Только одна женщина, самая разумная женщина из круга Махатмы Ганди, Сароджини Найду — позже она стала губернато¬ром Северной Индии, — пошутила однажды, что для того, чтобы содержать бедного Махатму Ганди, приходится тратить сокровища. Его бедность стоит нам очень дорого. Но это срабатывало. В политике он стал величайшим политиком, поскольку люди бедные думали: «Вот этот человек и есть наш настоящий представитель, потому что он живет как бедняк в коттедже, пьет козье молоко, путешествует третьим классом». Но они не знали подоплеки — содержать его бедность обходилось очень дорого. Идею он взял от христиан. По рождению он индуист, но родился в Гуджарате, который, хоть в основе и индуистский, находится главным образом под влиянием джайнизма; люди не все джайны, но джайнизм всегда был тонким духовным влиянием во всем Гуджарате. Потом он уехал на Запад учиться, соприкоснулся там с христианскими миссионерами и много раз был на грани обращения в христианство. Если поделить его жизнь, то он на девяносто процентов христианин, на девять процентов джайн, на один процент индуист. Но в этой стране большинство индуистов. Чтобы повлиять на этих индуистов, он использовал совершенно новый вид стратегии, которая состо¬яла в том, чтобы жить как бедный человек. Его одежда, его жилье, его пища — все создаст у вас впечатление очень бедного человека. Но если рассмот¬реть все детально, беспристрастным взглядом, вы удивитесь: на самом деле все гораздо дороже, и даже богатейший человек, живущий во дворце, обойдется дешевле. Но он преуспел в обмане людей. Это одно из проклятий, которое христианство принесло человечеству. Другие религии помогли, но христианство — в высшей степени. Халиль Джебран, сам христианин, не одурачен такой идеей. Но вы, сильные и быстрые, не притворяйтесь хромыми перед хромым, полагая это благонравием. Чем занимаются все ваши святые, которые живут как бедные люди? Это никоим образом не помогает бедным людям, это просто обременяет их. В Индии миллионы монахов — индуистов, буддистов, джайнов. Все они живут жизнью бедняков. Бедняки не в силах справиться со своей собственной жизнью, а все эти миллионы монахов, которые ничего не производят, ничего не создают, сидят на шее у бедных индийцев, высасывая их кровь — и к тому же с огромным авторитетом, потому что они живут как бедные люди, - вы должны поклоняться им, вы должны кормить их, вы должны одевать их. Я как-то сказал Рамдасу, сыну Махатмы Ганди, что если это сочувствие, благонравие и сострадание, — жить как бедный человек среди бедняков, — тогда как насчет всего остального? Если есть несколько слепых людей, должен я жить в слепоте? Или есть неразумные люди — а они есть, весь мир полон неразумных, — надо ли мне тоже быть отсталым и глупым, просто из сочувствия? Нет, это не может быть критерием существа доброго, добродетельного, религиозного. Если кто-то болен, это не значит, что доктор должен прийти и улечься на другую кровать, чтобы помочь больному. Каждый видит всю бессмыслицу этого. Доктор должен оставаться здоровым, чтобы помогать тем, кто болен. Если он и сам заболевает из сочувствия, тогда кто же поможет? То же верно и для внутреннего роста человека. Нет числа примерам вашей доброты, но вы не злы и тогда, когда вы не добры, Вы лишь бездельничаете и ленитесь. Каждый добр, более или менее; нет никого злого, это просто выдумки священников, чтобы заставить вас почувствовать вину, чтобы уничтожить даже ваше человеческое достоинство и гордость и сделать вас уязвимыми для духовного порабощения. Есть добрые люди; есть некоторые другие, которые просто чуть дальше от добра, но приближаются... Это бескрайнее человечество, и мы почти как в очереди. В одном из древних писаний Тибета утверждается, что небесные врата очень узки — только одному можно пройти. Естественно, если небесные врата столь узки, что пройти может только один, вам не удастся провести с собой контрабандой даже свою жену — или чью-то другую жену — места не хватает. Вам придется идти одному, но те, кто позади вас, тоже подходят — все ближе и ближе. Есть степени божественного — более доброе, менее доброе, но добр каждый. Пусть это будет одной из фундаментальных деклараций: каждый по существу добр, а зло — всего лишь выдумка хитрых священников для эксплуатации человека. Нет числа примерам вашей доброты, но вы не злы и тогда, когда вы не добры, Вы лишь бездельничаете и ленитесь. Но нет ничего злого в том, чтобы быть ленивым, в том, чтобы двигаться медленно, в собственном темпе, нет ничего злого, если вы достигнете позже, тогда, как ваши друзья достигнут раньше. Вы должны прислушиваться к своей природе... Есть сильные люди — не каждому быть Мохаммедом Али и не каждому следует стать великим боксером. Вы должны слушать свою собственную природу, держаться темпа своей природы и не состязаться ни с кем другим. Жаль, что олени не могут научить черепах проворству. Что поделаешь? Даже если олени и захотят научить черепах быстроте, им не удастся. Как мне представляется, мир стал бы менее прекрасным, если бы черепах не осталось вовсе — они создают разнообразие. Если бы были только олени, олени и олени, это не был бы богатый мир. Мир богат благодаря разнообразию. Не все святы, некоторые еще имеют смелость не быть святыми, некоторые еще достаточно смелы, чтобы не заботится о респектабельности. Мир утратил бы все свои цвета, если бы все были просто одинаковыми. Жаль, что олени не могут научить черепах проворству... Халиль Джебран не заглядывал в свои утверждения достаточно глубоко; иначе он не жалел бы об этом. На первый взгляд, утверждение кажется совершенно верным, но я говорю вам: хорошо, что ни олени не могут научить черепах проворству, ни черепахи не могут научить оленей ленивому образу жизни. Сущее принимает каждого и каждому дает возможность; от мельчайшей былинки травы до величайшей звезды, сущее не делает различия. Все они необходимы, все они придают сущему колорит, разнообразие; иначе оно было бы таким монотонным — только вообразите, что каждый превращается в Махатму Ганди — все радуги пропали бы. Вам известно, что в ашраме у Махатмы Ганди не позволялось выращи¬вать розы? Никто не задумывается над такими пустяками, которые выявляют намного больше, чем великие действия, такие, как свобода Индии, о которой будет думать весь мир и будет описывать история. Но никто не опишет такого пустяка: он не позволял выращивать розы у себя в саду — только пшеницу, — потому что страна бедная и зачем вам розы? Человек вообще не имел никакого эстетического чувства. Он читал Иисуса Христа много раз, но, похоже, не понял утверждения, сделанного Иисусом, что человек не может жить одним хлебом — розы тоже нужны. Не все это утверждение Иисуса Христа — половина его, а половина моя. В вашем стремлении к вашей сущности исполина лежит ваша доброта: и такое стремление во всех вас. Он подводит к самому существенному определению божественного: в вашем стремлении к своему высшему Я, в вашем стремлении ко всеобщему Я, в вашем стремлении исчезнуть, как капле, в океане существования — без всяких условий, без всяких ожиданий... — в этом стремлении ваша доброта. И нет ни единого человека во всем мире, который не стремится — сознательно или не сознательно — быть больше, величественней, огромней, который не пытается достичь луны и звезд. Быть может, он не полностью осознает, он в полудреме, но все же его стрела ищет цель — хоть он и промахивается, потому что в полудреме. Но вы не можете звать это злом, вы можете только сказать, что он не осознает. Есть замечательная история о мулле Насреддине. В городе был карнавал. Обычно Насреддин брал своих учеников в различные места, чтобы научить чему-нибудь, и он отправился с толпой своих учеников на карнавал. Весь город смеялся, говоря: «Этот человек сумасшедший, но что поделаешь? — некоторые другие сумасшедшие счита¬ют его великим мистиком: теперь он ведет своих учеников на карнавал — учить мистицизму». Он пошел к тому месту, где была оружейная лавка, а хозяин предлагал сотню рупий любому, кто сможет попасть стрелой в яблочко мишени, а если он промахнется, то ему придется отдать сто рупий. Собралась большая толпа, когда все увидели, что Насреддин подходит к лавке и берет лук и стрелу. Даже его ученики подумали: «Что он собирается делать? — мы никогда не видели, чтобы он стрелял из лука. Он зря потратит сотню рупий, а в его карманах пусто — деньги придется отдавать нам! Это странная наука; он играет за наш счет...» Собралась большая толпа, все удивлялись: что затеял Насреддин? Он сказал: «Тихо! Мои любимые ученики, наблюдайте, что происходит. Будьте внимательны!» И он пустил стрелу. Она прошла мимо мишени и упала вдалеке. Засмеялись все, кроме Насреддина, и прежде чем хозяин собрался потребовать: «Сто рупий», — он обернулся к ученикам и сказал: «Слушайте: это стрела эгоиста, который всегда мыслит преувеличениями. Он всегда упускает цель; его стрела проходит мимо». Он вынул еще одну стрелу, пустил снова... стрела упала прямо перед ним, до мишени было еще далеко. Но теперь никто не смеялся. Он обернулся к своим ученикам и сказал: «Слушайте: это стрела того, кто навязал себе смирение. Он всегда нерешителен, половинчат. Даже если он и хочет что-то сделать, даже если он делает это, он никогда не полон в этом». Теперь толпа собралась огромная, и его ученики сказали: «Конечно, все, что он говорит, верно». Он вытащил третью стрелу, пустил ее прямо в мишень и, не оборачиваясь к ученикам, взял сотню рупий. «Что ты делаешь?» — спросил хозяин. Он сказал: «Это моя стрела. Первой была эгоистичная личность, второй была смиренная личность. А это моя стрела». Его ученики сказали: «Во всяком случае, он великий мастер. Куда бы он ни брал вас, никогда не сомневайтесь в нем: всегда будет какой-то сюрприз». И вся толпа согласилась с ним: «Это верно. Его пояснения были очень философскими, он заслуживает те сто рупий. И по тому, как он говорит... он очень религиозный человек, он не может обманывать вас; эта третья стрела была его стрелой». А все его ученики знали — и он знал — что если бы он промахнулся, то нашел бы объяснение! Пока он не преуспел, он и не собирался объявлять: «Вот моя стрела». В вашем стремлении к вашей сущности исполина лежит ваша доброта: и такое стремление во всех вас. В ком-то оно может быть зерном, в ком-то небольшим побегом, в ком-то густым кустарником, в ком-то может расцвести, в ком-то оно может давать зрелые плоды; различие всего лишь в степенях. Между плодом и зерном нет существенного различия. Они относятся к одной и той же категории, это различные стадии одного стремления. Увидев человечество такими глазами, таким взглядом, вы никогда никого не будете судить как злого, как плохого; вы никогда ни в ком не будете создавать чувство вины и отбросите все чувство виновности, которым были обусловлены сами. Свободный от всякой вины человек обладает красотой, с которой не может тягаться никакое дерево, никакое животное, никакая звезда. Без вины, полный осознания, вы — величайший цветок в существо¬вании, который Гаутама Будда называл «лотосом рая»; лотос — величайший цветок в мире. В тот миг ваше существо раскрывается и вы полны стремления к всеобщему «я», вы становитесь лотосом — и вы становитесь раем тоже. Но у некоторых это стремление — бурный поток, что мчится к морю, неся тайны горных склонов и песни леса. А в других это — мелкий ручей, что теряется в излучинах, петляет и иссякает, прежде чем достигнет моря. Река ли вы, приходящая с Гималаев — со всеми красотами тех высоких пиков, глубоких долин, песнями молчаливых лесов и радостью движения по девственным землям, — или река, которая никогда не знала гор, которая никогда не знала леса, зная только равнины, — обе достигают океана. Они встретят океан с одним и тем же удовлетворением. Не называйте одну доброй, а другую злой. Просто их пути были разными, разной была их территория, но они прибыли к всеобщему, к океаническому: это и есть единственная вещь, которая засчитывается окон¬чательно. Но пусть тот, кто жаждет многого, не говорит тому, кто доволь¬ствуется малым: «Почему ты медлишь и колеблешься?» Это уродливо. Это и есть то, чем занимались все ваши святые и все ваши священники, осуждающие вас: «Почему ты медлишь и колеблешься?» Но кто они — требовать с кого-то? Если кто-то наслаждается, замедляясь, если он наслаждается, останавливаясь тут и там, — кто они, чтобы осуждать? Двигаться по своей воле — право каждого по рождению. Но пусть тот, кто жаждет многого, не говорит тому, кто доволь¬ствуется малым: «Почему ты медлишь и колеблешься?» Чем больше я знакомлюсь с религиозными писаниями, тем больше вижу, что все они оскорбляют и унижают человечество. Их написали очень эгоистичные люди, осуждающие всех: «Почему ты не движешься быстрее? Почему наслаждаешься прохладой и тенью под деревом?» Кто вы? Никакой святой, никакой священник не владеет вами; вы не чья-нибудь монополия. Вы индивидуальность, целостная в себе самом, и если вы не хотите достичь прямо сейчас, зачем вас осуждать? Это ваша воля, это ваше стремление. Но самое досадное в том, что человеку не давали этой основной свободы. Вы не можете быть собой; каждый толкает, каждый навязывает, каждый пытается дать вам шаблон, идеал. Вот здесь я расхожусь со всеми религиями и всеми философами. Моя единственная функция с вами — это убрать все ваши цепи — у вас столько цепей... убрать все ваше бремя — а у вас столько бремени накопилось за столетия, что вы не в силах двинуться, — и дать вам полную свободу быть самими собой. И это ваше: вы можете повернуть вспять даже от океана — в этом ваша свобода. Если вы хотите еще спеть в лесу, еще походить долинами, оставаться подольше просто каплей, сверкая в раннем утреннем солнце на листке лотоса, — воля ваша. Даже океан не может сказать: «Ты не возвратишься». Вы можете возвратиться даже от дома Божьего, когда он стоит, приглашая вас. Вы можете сказать: «Тебе придется немножко подождать; хоть я и много жил, многое еще осталось непрожитым. Я возвращаюсь; я должен прожить всю жизнь целиком, а потом я приду. Обожди, не торопись». Я верю, что такая свобода есть у каждого — по праву рождения. Ибо истинно добрый не спросит нагого: «где твоя одежда?» — и не спросит бездомного: «что сталось с твоим жильем?» Воистину добрый, даже видя вас нагим, не спросит: «Где твоя одежда?» Это не его дело. Если вы наслаждаетесь, обнажившись под солнцем, дождем, ветром, никто не должен спрашивать: «Где твоя одежда?» Но мы создали мир заключенных. Не делайте этого — по крайней мере, в Пуне! Помните о полицейском комиссаре, он обязательно спросит вас: «Где твоя одежда?» Он даже не джентльмен. Действительно, поистине добрый человек, религиозный человек, никогда не спрашивает о чем-то, что может смутить вас, никогда не задаст такого вопроса, на который у вас может не быть ответа. Я мечтаю о мире, где каждое человеческое существо будет настолько вежливым, настолько религиозным, что не будет нарушать ничьих границ, ничьей территории. Тогда не нужно будет искать никакого рая в облаках. Мы бы создали его, просто удостаивая людей своим почтением и любовью. Это возможно. Во всяком случае, я надеюсь, что мои люди поймут: мы не тратим свое время на прекрасные слова, мы движемся к трансформации, когда слушаем эти замечательные изречения человека огромной гениальности. — Хорошо, Вимал? — Да, Мастер. 12 МОЛЧАЛИВАЯ БЛАГОДАРНОСТЬ 4 февраля 1987. Возлюбленный Мастер,
Следующая