Русский ОШО портал
Rambler's Top100

Библиотека  > Книги Ошо > "Мессия". Книга первая.

 

Ошо.

«Мессия».
Комментарии к книге «Пророк», Халиля Джебрана.

Книга I.





* * *



 

«Мессия» — это весь Ошо: это широко распахнутая дверь в его необъятный духовный мир. Эта книга не оставляет сомнений: перед нами — одна из высочайших вершин человеческого духа.
В сущности, здесь три книги: во-первых, это цитаты в начале глав, которые составляют полный текст поэмы «Пророк», великого арабского поэта-мистика Халиля Джебрана (1883—1931); во-вторых, комментарии Раджниша к поэме — блестящий образец толкования сложной восточной поэзии и философии; в-третьих, сам Раджниш: глубокий — и радостный, непринужденный, язвительный и уязвимый, взволнованный и мудрый, и неизменно ясный, как солнечный день.

Мессия? Не торопитесь с иронией. Кто знает...


ОГЛАВЛЕНИЕ:
ЗАРЯ СВОЕГО ДНЯ
БЕСПРЕДЕЛЬНАЯ КАПЛЯ В БЕСПРЕДЕЛЬНЫЙ ОКЕАН
ИСКАТЕЛЬ БЕЗМОЛВИЙ
НЕ РАНЬШЕ ЧАСА РАЗЛУКИ
ОТКРОЙ НАМ НАС САМИХ
СКАЖИ НАМ О ЛЮБВИ
ЛЮБОВЬ НИЧЕМ НЕ ВЛАДЕЕТ
ПУСТЬ БЛИЗОСТЬ ВАША НЕ БУДЕТ ЧРЕЗМЕРНОЙ
ВАШИ ДЕТИ НЕ ДЕТИ ВАМ
КОГДА ВЫ ДАЕТЕ ОТ САМИХ СЕБЯ
ЖИЗНЬ ДАЕТ САМОЙ ЖИЗНИ
ВИНО И ТОЧИЛО
СКАЖИ НАМ О ТРУДЕ
ТРУД – ЭТО ЛЮБОВЬ, СТАВШАЯ ЗРИМОЙ
ПО ТУ СТОРОНУ РАДОСТИ И ПЕЧАЛИ
ОТ ЖИЛИЩА К ДОМУ, ОТ ДОМА К ХРАМУ
БЕЗГРАНИЧНОЕ ВНУТРИ ВАС
СТЫД БЫЛ ЕМУ ТКАЦКИМ СТАНОМ...
ДАРЫ ЗЕМЛИ
ПРЕСТУПЛЕНИЕ: ПСИХОЛОГИЯ ТОЛПЫ
ЛИСТЬЯ ОДНОГО ДЕРЕВА
ГРЕШНИКИ И СВЯТЫЕ: ДРАМА СПЯЩИХ ЛЮДЕЙ
КРОМЕ ЛЮБВИ НЕ ДОЛЖНО БЫТЬ ЗАКОНА




1
Заря своего дня

8 января 1987.

Возлюбленный Мастер,

Альмустафа, избранный и возлюбленный, заря своего дня, двенадцать лет ждал в городе Орфалесе возвращения корабля, который должен был увезти его на остров, где он родился.
На двенадцатый год в седьмой день Айлула, месяца урожая, он поднялся на холм, лежащий за стенами города, обратил взор к морю и заметил свой корабль, приближающийся вместе с туманом.
Тогда распахнулись врата его сердца, и радость его полетела далеко над морем. Он закрыл глаза и молился в безмолвиях своей души.
Но только сошел он с холма, как его охватила немая грусть, и подумал он в сердце своем:
«Как уйти мне с миром и без печали? Нет, не оставить мне этот город, не поранив дух.
Долгими были дни страданий, проведенные за его стенами, и долгими были ночи одиночества; а кто может расстаться со своим страданием и одиночеством без сожаления?
Слишком много осколков духа рассеял я по этим улицам, и слишком много детей моих стремлений бродят нагими меж этих холмов, и я не могу уйти от них легко и без боли.
Не одежду сбрасываю я сегодня, а собственными руками сдираю с себя кожу.
Не мысль я оставляю после себя, а сердце, умягченное голодом и жаждой».

Халиль Джебран... само имя приносит столько восторга и радости, что невозможно представить другое, сравнимое с ним. При звуке его имени колокольчики начинают звучать в сердце, и сердце не принадлежит этому миру. Халиль Джебран — это чистая музыка, тайна такая, что одна лишь поэзия может изредка уловить ее — но лишь изредка.
Вы выбрали самого любимого человека этой прекрасной земли. Позади столетия, были великие люди — но Халиль Джебран сам по себе категория. Я не могу представить, чтобы даже в будущем возможен был еще один человек такого глубокого проникновения в человеческое сердце, в неведо¬мое, что окружает нас.
Он совершил нечто невозможное. Он сумел принести в человеческий язык, по крайней мере, несколько фрагментов неведомого. Он возвысил человеческий язык и человеческое сознание как никогда и никто другой. Как будто все мистики, все поэты, все творческие души благодаря Халилю Джебрану взялись за руки и слились.
Хотя он чрезвычайно преуспел в воздействии на людей, он все же чувствует, что это не вся истина, а только проблеск. Но увидеть проблеск истины — это и есть начало паломничества, ведущего вас к окончательному, абсолютному, к всеобщему.
Еще один замечательный человек, Клауди Брегдон, сказал о Халиле Джебране прекрасные слова. Он говорит: «Его сила пришла из какого-то огромного хранилища духовной жизни — иначе она не могла бы быть столь всеобщей и могущественной. Но величие и красота языка, в который он облекает ее, — это его чистая заслуга».
Я всегда любил это утверждение Брегдона, хотя и не согласен с ним.
Не нужно соглашаться с прекрасным цветком; не нужно соглашаться с небом, полным звезд, — можно только ценить их. Я делаю четкое различие между согласием и высокой оценкой, — а человек цивилизован, если он может различить. Если он не умеет различать, он все еще живет в первобытном, нецивилизованном состоянии сознания.
Я согласен в том смысле, что все сказанное Брегдоном прекрасно; отсюда моя высокая оценка. Но я не могу согласиться, поскольку все, о чем он говорит, просто догадки. Это не его собственное переживание.

Вы заметили? — он говорит: «Его сила пришла из какого-то огромного хранилища духовности, духовной жизни, иначе она не могла бы быть столь всеобщей и могущественной».
Это рационально, логично, но не имеет корней в переживании. Он чувствует, как что-то за пределами понимания ума приходит через Халиля Джебрана, но он не уверен. И он не может быть уверенным, ведь это не его опыт. Он чрезвычайно впечатлен прекрасным языком: каждое слово — само по себе поэзия. Но сам он не осознает это огромное хранилище духовности. Сам он не испробовал его. Он любил Халиля Джебрана, но он не жил им.
У меня ситуация совершенно другая. Поэтому некоторые вещи мне хотелось бы сказать вам прежде, чем давать комментарии на изречения Халиля Джебрана.
Первое: он великий поэт, быть может, величайший из когда-либо рожденных на Земле — но он не мистик; а различие между поэтом и мистиком огромно. Поэт время от времени обнаруживает себя в том же пространстве, что и мистик. В такие редкие мгновения розы сыплются на него. В таких редких случаях он почти Гаутама Будда — но помните, я говорю: почти.
Эти редкие мгновения приходят и уходят. Он не хозяин тех редких мгновений. Они приходят подобно ветерку и аромату, и со временем вы осознаете — они ушли.
Гениальность поэта в том, что он схватывает те мгновения и облекает их в слова. Такие мгновения приходят и в вашу жизнь тоже. Это свободные дары сущего — или, другими словами, проблески, побуждающие вас к поиску, к достижению момента, когда это пространство станет вашей истинной жизнью, вашей кровью, вашими костями, вашим костным мозгом. Вы будете дышать этим, ваше сердце будет биться этим. Вы никогда не сможете утратить этого, даже если захотите.
Поэт — это мистик на мгновения, а мистик — это поэт навсегда.
Но это всегда порождало очень трудный вопрос, и никто не смог разрешить его.
У меня есть простое решение. Проблема ставилась снова и снова тысячи раз во всем мире: если поэт получает только проблески и все же творит столько красоты, столько поэзии — слова оживают вмиг, когда он дотраги¬вается до них, — почему же мистики не могут предъявить поэзию такого уровня? Они пребывают двадцать четыре часа в сутки, день и ночь, в этом творческом состоянии, но их слова не несут такой красоты. Даже слова Гаутамы Будды или Иисуса Христа тускнеют перед словами таких людей, как Халиль Джебран, Михаил Нейми, Рабиндранат Тагор. Это, разумеется, кажется странным: люди, у которых есть только мгновения, создают так много, а те, кто обладает универсальным сознанием, доступным для них наяву или во сне... Что происходит? Почему среди них нет Халилов Джебранов? Никто не ответил на это.
Мой собственный опыт говорит, что если нищий найдет золотую жилу, он будет петь, он будет плясать, он сойдет с ума от радости. Нищий — но не император.
Поэт время от времени становится императором, но только время от времени — вот почему он не может считать это само собой разумеющимся. Мистик же не просто на мгновение сливается с универсальным сознанием — он поглощен, обратного пути не существует.
Те небольшие проблески еще можно перевести в слова, ведь это только капли. Но мистик стал океаном, и поэтому безмолвие становится его песней. Все слова кажутся такими бессильными, и ничто не способно свести его переживание к какому-нибудь виду сообщения. Океан так огромен, а он непрерывно — одно с ним; естественно, он сам забывает, что отделен.
Для творчества должны быть вы, чтобы творить.
Чтобы петь песню, должны быть вы.
Но мистик стал песней сам.
Его присутствие — это его поэзия. Вы не в силах напечатать ее, вы не в силах изобразить ее, вы можете лишь пить ее.
Общаться с поэтом — это одно дело, но быть в общении с мистиком — совершенно другое. Но начинать хорошо с поэтов, потому что, если вы не способны впитать даже капли, — океан не для вас. Или, лучше сказать, вы не для океана.
Вам даже капля покажется подобной огромному океану.
Разговор о Халиле Джебране — настоящая редкость, вещь почти невозможная, ведь я не поэт.
Я — поэзия.
Я не художник; я — живопись. Где художник затерялся в живописи? — я не знаю.
Есть древняя история. Один японский император объявил всем художникам своей страны и соседних стран, что хочет картину, которая выглядела бы как реальность: «Если вы изобразите дверь, она не должна выглядеть как нарисованная. Всякий должен принять ее за настоящую и попытаться войти туда. Если картина не будет настолько реальной, я не признаю такую живопись. Тот, кому удастся изобразить такую вещь, чего бы он ни захотел, даже если предмет его желания — вся моя империя, — будет вознагражден». Тысячи художников прибыли во дворец. Они пытались... но как написать картину, которая даст полное впечатление реальности?
И все же один художник вызвался писать, но при одном условии: пока он пишет, его не должны беспокоить и он не должен быть ограничен временем. Кроме того, он будет писать не на холстах, а на внутренней стене дворца, и пока картина не завершена, никому нельзя входить. Первым человеком, увидевшим ее завершенной, должен быть император.
Условия были приняты. Это заняло у художника около шести лет. Император старился, но он пообещал не вмешиваться, и он сдержал свое слово. Через шесть лет художник пришел и сказал императору: «Можете войти».
Художник проводил императора в комнату. Император не мог поверить... это действительно выглядело реальным. На картине были высокие деревья и небольшая извилистая тропинка. Император спросил: «Куда ведет эта тропа?»
Художник сказал: «Можете пройтись по ней...»
И хотите верьте, хотите нет (я не верю, хоть это так красиво) — художник пошел с императором, чтобы показать тропу, и они не возврати¬лись.
Если вы попытаетесь думать об этом как об историческом событии, вы упустите всю суть. Это притча. И она абсолютно истинна — не фактична.
Настоящий художник растворяется в своей живописи, а настоящий поэт исчезает в своей поэзии. Однако именно такой вид творчества у мистика, а поскольку мистик исчезает в своем творчестве, у него нет времени даже подписать свою живопись или свою поэзию. Поэты могут сделать это, потому что на мгновение окно приоткрывается — они видят запредельное — и сразу закрывается.
Халиль Джебран, написал почти тридцать книг. «Пророк», которого мы собираемся обсуждать, это его первая книга; остальное — ерунда. Это удивительное явление. Что произошло с человеком? Когда он написал это, он был совсем молод — двадцать один год. Можно было подумать, что дальше сила его творчества будет нарастать, и он старался упорно, всю свою жизнь писал, — но ничто даже не приблизилось к красоте и истине «Пророка». Возможно, окно так и не открылось вновь.
Поэт — мистик волей случая. Просто нечаянно... какое-то дуновение... — вы не в силах вызвать его.
А поскольку он стал мировой знаменитостью — одну эту книгу перевели почти на все языки мира, — он упорно пытался создать что-то еще лучшее, в чем и потерпел неудачу. К несчастью, он так и не столкнулся с человеком, который высказал бы ему простую истину: «Ты не старался, создавая «Пророка», — это случилось. А сейчас ты пытаешься сделать это».
Это случилось; это не ваше действие. Вы, возможно, были средством. Нечто, не принадлежащее вам... точно ребенок, рожденный матерью... Мать не творит ребенка, она лишь проход. «Пророк» относится к категории очень немногих книг, которые не зависят от вашей деятельности, вашего разума, от вас; напротив, они возможны, лишь когда вас нет, когда вы позволяете им случиться, когда вы не стоите на дороге. Вы настолько расслаблены, что не препятствуете.
Это одна из таких редчайших книг. Здесь вы не найдете Халиля Джебрана, и в этом красота книги. Он позволил Вселенной течь через себя; он просто медиум, проход, — полый бамбук, не препятствующий флейтисту.
Мой опыт говорит, что такие книги, как «Пророк», более святы, чем ваши так называемые святые книги. А поскольку такие книги подлинно святы, они не создали религий вокруг себя. Они не дают вам никакого ритуала, они не дают вам никакой дисциплины, они не дают вам никаких заповедей. Они просто позволяют вам испытать проблеск того же пережива¬ния, которое описано в них.
Полное переживание не может прийти через слова, но кое-что... воз¬можно, не вся роза, но несколько лепестков... Они — достаточное доказа¬тельство того, что роза существует. Ваше окно должно быть открытым, чтобы дуновение ветерка иногда могло занести лепестки.
Те лепестки, занесенные ветерком в ваше существо, на самом деле есть приглашения неведомого. Бог зовет вас в долгое паломничество. И пока это паломничество не свершилось, вы остаетесь лишенными смысла, вы влачите существование, но не живете на самом деле. В вашем сердце не будет смеха.
Халиль Джебран избегает собственного имени, создав вымышленное, Альмустафа. Это и есть начало «Пророка». Альмустафа — пророк.
Альмустафа, избранный и возлюбленный, заря своего дня, двенадцать лет ждал в городе Орфалесе возвращения корабля, который должен был увезти его на остров, где он родился...
Великие истины могут быть высказаны только в притчах.
Альмустафа — просто вымышленное имя. Почему он назван избранным и возлюбленным! Почему о нем сказано заря своего дня? Потому что он ждал двенадцать лет...
Весь секрет Альмустафы в ожидании.
Он не спешил, не требовал, не просил. Он просто ожидал. Чтобы ждать, требуется огромное доверие, при котором все происходящее не имеет значения. Если ваше ожидание тотально, ваш корабль все-таки придет однажды, чтобы забрать вас обратно к вашему началу, к истокам вашей жизни, любви, смеха.
Каждое зерно должно научиться только одному: ждать подходящего сезона, прихода весны. Нет ничего, что могло бы сделать зерно. Оно не в силах привести весну; весна придет сама собой.
А если зерно старается слишком сильно, от самих своих усилий оно может стать невосприимчивым, закрытым. Зерну следует быть просто отк¬рытым, восприимчивым, ожидающим... когда бы весна ни пришла. Одно несомненно в сердце сердец зерна: весна приходит, потому что зерно видело цветы повсюду, целый сад.
Вы видели цветение Гаутамы Будды, но доверие не возникло. Вы заглянули в мои глаза, но доверие не возникло — по-прежнему есть вопросы, есть сомнения, есть недоверие.
Обычно цветы не говорят с зернами. Но я пытаюсь... кто знает? — вдруг кто-то услышит, вдруг кто-то увидит, вдруг кто-то научится искусству пробуждения. И это единственная религия, известная мне.
На двенадцатый год в седьмой день Айлула, месяца урожая...
Есть время, когда вы должны сеять зерна, и есть время, когда вы должны пожинать урожай. Когда Альмустафа увидел, что время года пришло, пришел Айлул — время жатвы... он поднялся на холм, лежащий за стенами города, обратил взор к морю и заметил свой корабль, приближающийся в тумане.
Так это и происходит, почти дословно. Если вы ожидаете и ожидаете, ваше доверие продолжает расти; а когда доверие созревает в вас, будьте уверены — пришло время возвращаться к своим истокам. Поиски Бога — это не поиски некоей цели впереди. Это поиски истоков, это поиски пространства, откуда вы приходите.
Ожидание означает, что вы не просите, не желаете, не стремитесь, не говорите, что уже достаточно. Когда ваше ожидание углубляется, это означает, что вы приближаетесь к истоку, а исток — в самом центре вашего существа.
Кстати, в санскрите для обозначения человека употребляется слово пуруш. Пуруш происходит от корня город — пур. Вот как образованы названия Канпур, Нагпур, Джабалпур: пур означает город.
И вы — это обнесенный стеной город. Прямо в центре вашего обнесен¬ного стеной города находится ваш истинный исток; это оттуда вы выросли. Однажды вы возвратитесь к своим истокам.
Когда вы появились из своих истоков, вы были бессознательны. Религия — это путешествие обратно — вы все пришли с обратным билетом. Но на этот раз, возвращаясь, вы будете двигаться вполне осознанно, бдительно, сознательно. Это и было целью всего паломничества: завершить круг от бессознательного к сознанию, от темноты к свету, от смерти к вечности. В этом и состоит вся цель нашего пребывания здесь.
И он заметил свой корабль, приближающийся в тумане...
И, естественно, выходя из бессознательного, вам придется всегда проходить период, полный тумана.
Если вы хоть раз были под хлороформом, вы поймете это. Поскольку у меня не было опыта с хлороформом, я обратился к одному из моих друзей, очень известному доктору. Он спросил: «Что ты предлагаешь? Без операции? Зачем это надо?»
Я сказал: «Я просто хочу увидеть круг — от сознания к бессознатель¬ному, от бессознательного к сознанию. Я увидел его в себе, но я хочу это пройти, чтобы давать пример людям, которые не являются бдительными, осознающими и сознательными».
Он сказал: «Но это идет вразрез с нашей медицинской практикой. Невиданное дело...»
Я ответил: «Кто говорит о медицинской практике? Не бойся, никто и не узнает об этом». Он покрылся испариной. Я продолжал: «Не бойся! Но если ты не поможешь мне, я непременно расскажу».
Он воскликнул: «Но это же шантаж!»
Я ответил: «Это не "черная", а "белая почта"! Говори "да" или говори "нет!"»*
Он взмолился: «Погоди! Ведь если ты расскажешь людям, все поверят этому. Будь по-твоему».
Итак, он провел меня к себе в хирургию, дал мне хлороформ и сказал: «Считай: один, два, три и т. д.» Я продолжал... когда я достиг пятидесяти одного, он сказал: «Постой! Я никогда не видел никого, кто бы вышел за пределы семи-восьми, самое большее девяти».
Я сказал: «Твоей дозы недостаточно, тебе придется дать дозу, по крайней мере, втрое большую».
Он ответил: «Боже мой... но, во-первых, хлороформ уже не действует. И тройная доза! Но я же вижу... то состояние, в котором ты повторял, и когда я сказал постой — ты сразу открыл глаза».
Наконец он дал мне хорошую дозу. Я сказал: «Я сочту это хорошей дозой, только если остановлюсь на девяти».
Он спросил: «Что ты имеешь в виду? Ты еще и будешь знать, что останавливаешься на девяти?»
Я ответил: «Я буду знать это, и я скажу тебе, когда остановился. Так что не пытайся провести меня».
Игра слов: blackmail — шантаж; дословно «черная почта».
Он дал мне хорошую дозу, и я помню, что начал двигаться медленнее, глубже; числа как бы приходили издалека, и когда пришло девять, я сказал: «Порядок».
Он сказал: «Ты не должен разговаривать под хлороформом!»
Я ответил: «Нужно было предупредить об этом; я очень послушный пациент. Твоя доза все еще не годится».
Я почувствовал, как мои числа становились неразборчивыми. Но это неважно — и после трех я смог кое-как невнятно выговаривать их. Под хлороформом я был точен, безошибочно дойдя до пятидесяти одного; без хлороформа я не пройду дальше трех!
Ему пришлось дать мне пятикратную дозу, но это был хороший опыт. При возвращении можно увидеть весь круг, если вы достаточно внимательны. Если вы и недостаточно внимательны, вы сможете почувствовать многое: когда вы остановились, когда вы снова вспоминаете, что останавливались на девяти. А когда сознание возвращается, вы видите, что проходите сквозь темный туннель.
Это всего лишь забава.
Но и в реальном переживании это происходит подобным образом. Когда вы появляетесь из своего бессознательного, есть период, который может быть назван только периодом тумана. Все неясно, окружено туманом.
Тогда распахнулись врата его сердца, и радость его полетела далеко над морем. Он закрыл глаза и молился в безмолвиях своей души.
В то мгновение, когда он увидел, как корабль прибывает, подходя все ближе, распахнулись врата его сердца. Если сможете ожидать в безмолвии, гость обязательно постучится однажды в ваши двери; корабль обязательно придет. Он всегда приходит, без всяких исключений. А доказательство и основание того, что вы не спите, не галлюцинируете, состоит в том, что вы вдруг впервые видите врата своего сердца распахнутыми. До сих пор ваше видение своей открытости было лишь поверхностным. А теперь радость возвращения домой так сильна, что сила радости, изобилие радости распа¬хивает все двери сердца настежь.
Ваше сердце — зерно.
Когда оно раскрывает свои двери с радостью, оно становится цветком.
Вы приходите домой.
Было много темных ночей и было много мучений и кошмаров, но все это кончено. Ваша радость так велика, что охватывает весь океан. Она океанична. Это и есть то чувство, которое Уильям Джеймс назвал океаническим.
Только один психолог этого века слегка прикоснулся к вашему внутрен¬нему существу, и этот человек — не Зигмунд Фрейд, этот человек не Альфред Адлер, этот человек не Карл Густав Юнг. Этот человек — Уильям Джеймс, который никого не интересует. Он определил религиозное пережи¬вание как «океаническое». Это не может быть чисто логическим; вам не добраться до определения «океанический» через логику, через вывод, через психоанализ, пока вы не почувствовали нечто настолько значительное и безбрежное, что не сможете подыскать никакого слова в языке...
«Океаническое» никогда не употребляли до Уильяма Джеймса; он создал это слово. Океан — это одна вещь, океанический — совершенно другая.
Он закрыл глаза...
Эти незначительные детали — не пустяк; они потрясающе значительны. Когда вы чувствуете внутри такую океаническую радость, безусловно, так и должно быть — вы закрываете глаза, ведь теперь снаружи не видно ничего стоящего. Вы узрели зрящего. Теперь все то прекрасное вокруг вас, чего вы желали, — потускнело. Оно утратило всю свою ценность. Глаза должны быть закрыты.
Поэтому если вы увидите статуи Махавиры, Адинатхи, Парашуньятхи — вы удивитесь: почему они все с закрытыми глазами? Они смотрели на внешнее — теперь они видят внутреннее своего существа. Это — качест¬венно иное. Не то чтобы оно было намного прекраснее, нет, это красота совершенно иного рода.
Оно настолько реально, что люди, переживавшие его, тоже говорили, что мир иллюзорен, потому что они увидели нечто гораздо более реальное, чем камни, предметы, горы и звезды...
Такие незначительные детали удостоверяют подлинность человека. Халиль Джебран не просто философствует, иначе он не вспоминал бы о закрытых глазах.
Он закрыл глаза...
И очень многозначительное: и молился в безмолвиях своей души…
Миллионы людей молятся каждый день — но не в безмолвиях своих душ. Просто слова — христианские слова, индуистские слова, мусульманские слова; еврейский, санскрит, арабский...
Молитва, состоящая из слов, это не молитва вообще.
Молитва состоит только из безмолвий.
И помните, он мог просто сказать: «И он молился в безмолвии своей души», — и вы бы не задумались ни на один миг. Фактически, литературно так было бы правильнее: «Он молился в безмолвии своей души». Но экзистенциально это было бы ошибочно, потому что нет одного безмолвия внутри вас; там находятся слои, слои и слои безмолвий.
Те, кто вошел, знают: есть семь слоев безмолвий, связанных с семью центрами вашего тела. Каждый центр становится безмолвным; поэтому вместо использования единственного числа — безмолвие, он воспользо¬вался множественным — безмолвия.
И вы удивитесь: он единственный, кто использовал безмолвия. Есть другие великие поэты, но они всегда употребляли «безмолвие души». Разумеется, они просто повторяют то, что слышали из поколения в поколе¬ние. Это не их собственный опыт.
Выражение Халиля Джебрана — безмолвия души — показывает, что у него не только интеллектуальный, философский, теологический подход — его подход экзистенциален. Он сам погружался в те безмолвия. Он увидел, что безмолвие не единственно — здесь слои и слои безмолвий. И у каждого безмолвия свой собственный аромат, свой собственный вкус, поэтому их можно различить.
Но только он сошел с холма, как его охватила немая грусть, и подумал он в сердце своем...
Это настолько глубоко, что, если вы не были на пути, вы не сможете сделать такое утверждение. После переживания безмерной радости, охватившей весь океан, и после вхождения в глубины безмолвий... утверж¬дение о грусти?
Он так достоверен, он не редактировал свое переживание вообще. Это выглядит нелогично — после такого захватывающего переживания вы вдруг охвачены грустью? Но что он может поделать?
Я полностью с ним согласен.
После достижения пиков радости вам придется столкнуться с грустью.
Но только сошел он с холма, как его охватила немая грусть... Все это символично — каждое слово. Это было, конечно, возвышенное переживание, но поэту не под силу оставаться на залитых солнцем вершинах гималайских пиков — он вынужден возвращаться. И естественно, увидев столько радос¬ти... а потом окно начинает закрываться; цветок снова становится бутоном, лепестки начинают складываться, словно за танцем вдруг наступает вечер — и всюду темнота. Сошедшего с горной вершины в темные долины жизни — его охватила немая грусть...
Но его грусть — грусть всех тех, кто реализовал нечто, пусть даже это не полная истина, а только фрагментарное переживание. Такими словами будет выражено не только переживание Халиля Джебрана, но и переживание каждого, кто некогда побывал в этом пространстве и возвратился вниз на землю.
Как уйти мне с миром и без печали?
Он увидел — корабль подходит. Теперь видна человеческая слабость, дилемма: этот мир познан, а тот корабль все еще окружен туманом. И никогда не известно, к какому берегу причалишь.
С момента, когда вы стали моими спутниками, разве не возникал то и дело вопрос в вашем уме: где же все-таки это паломничество заканчивается? Как уйти мне с миром и без печали?
Как только он приближается к земле, как только он приближается к внешнему миру, как только он приближается к цветам и звездам — проблема: Как уйти мне с миром... без печали? — насчет корабля неизвестно ничего. Вы даже не в силах разглядеть корабль ясно, он окружен туманом; как же вам увидеть другой берег? Он совершенно невидим. И кто знает, есть ли вообще какой-либо другой берег?
Ведь еще никто и никогда не возвращался с другого берега, чтобы представить отчет очевидца.
Как уйти мне с миром — он разорван надвое — и без печали?.. и по многим причинам.
Нет, не оставить мне этот город, не поранив дух.
Мир наших переживаний, мир наших телесных удовольствий, мир нашего ума, его полетов... «Как же мне оставить? Столько красоты на одной стороне, осязаемой; я могу коснуться ее, я могу почувствовать ее, — и мне оставить все это ради чего-то неведомого, неосязаемого, невидимого?»
Вы можете понять; поставьте себя на его место — сердце будет разрываться надвое. Это будет почти мучением, — быть или не быть? — ведь все, что есть вы, ваши корни, — здесь, в этой земле.
Долгими были дни страданий, проведенные за его стенами.
Он осознает факт: в этом городе, который мне знаком, долгими были дни страданий... муки, тревоги. И долгими были ночи одиночества. Но до сих пор — и это должен понимать каждый медитирующий — из-за того, что каждый жил в этом мире, в этом теле, возможно, уже много-много жизней, мы даже привыкли страдать. Мы будем скучать за этим. Мы привыкли к страданию. Мы не в состоянии представить себя без несчастья, без страда¬ния, без тревоги. Тогда что же будет вами? — ведь все эти вещи — то, из чего вы состоите. Поэтому хоть они и не являются вашими стремлениями, вашими желаниями, веками в них заключалось само переживание жизни, — и они стали вашей второй натурой.
Халиль Джебран дает психологическое понимание более значительное, чем любой психолог нашего времени:
А кто может расстаться со своим страданием и одиночеством без сожаления?
Утверждение кажется странным; но это не странно, это переживание всех вас. Такое же страдание, такое же несчастье — вы знаете, что на сердце тяжело, и к тому же осознаете, что можете оставить это, но вы слишком страстно желаете. Со страданием в какой-то мере связаны и дружба, и любовь... в противном случае никто не помешал бы вам оставить все ваши страдания.
В тот день, когда я решил оставить, — я оставил. Я даже не пошел спрашивать никого, как оставить. Любой, спрашивающий, как оставить страдание, не желает оставлять его; это «как» будет создавать еще больше страдания.
Повсюду в мире есть люди, продающие вам страдание. Везде, где есть спрос, есть и предложение. Вы обращаетесь к таким людям: я хочу отбросить страдание, но как отбросить его?
Они говорят: «Встаньте на свою голову! Истязать свое тело — это и есть йога. Потребуются жизни для избавления — продолжайте стоять на голове и выкручивать свое тело».
Хорошо, что не все следуют таким торговцам страданием, лоточникам, иначе они превратили бы весь мир в цирк. Если весь мир вдохновится йогой, что получится? Повсюду вы увидите эти сцены.
Я слышал, что когда пандит Джавахарлал Неру был премьер-министром Индии, он очень увлекался йогой — в частности, стоял на голове каждый день ранним утром.
Один осел — это не был обычный осел, запомните, это был лидер всех ослов Индии, — пошел посмотреть на него, ведь ослы не представлены в ассамблеях и парламенте, хотя у них тоже есть права! Итак, он решил, что он — вроде делегации и что раннее утро — это хорошо, поскольку человек еще не утомлен; нет всех дневных проблем, он свеж. Джавахарлал занимался ширшасаной — стоял на голове в саду в своей резиденции. Разумеется, двое полицейских стояли у ворот.
Осел сначала подумал: «Мне спросить или просто войти?» Он рассуждал: «Если я спрошу, возможна неприятность». Но тех полицейских он не интересовал — если он войдет, вреда не будет, пускай идет.
Он прошел прямо туда, где Неру занимался своей стойкой на голове. Он заглянул в глаза Неру. Неру спросил: «Боже мой! Что с тобой произошло, почему ты стоишь вверх ногами?» Неру спросил осла!
Хорошо, что только это... иначе вы могли бы обнаружить ослов в стойках на голове, и в любых возможных позах йоги...
В тот момент, когда вы спрашиваете, как оставить страдание, вы отлично знаете, что не желаете оставлять его, поскольку нет смысла. Если вы не хотите быть несчастными... это так просто — не будьте несчастными.
Я так и решил; прошло тридцать пять лет — и я не был несчастным, несмотря на то, что весь мир старался сделать меня несчастным. Но им следует запомнить: это невозможно. Раз я решил — я решил.
Когда я выходил из американской тюрьмы, надзиратель сказал мне: «Удивительно... люди попадают в тюрьму, выглядя очень хорошо. Когда же они выходят, то выглядят очень плохо. Однако вы выглядите лучше!»
Я сказал: «Двенадцать дней полного покоя: нет проблем, нет учеников... не нужна никакая безопасность» — я был самым спокойным заключенным. Я рассказал ему: «Даже президент Рональд Рейган не настолько спокоен. Если хотите, чтобы он действительно успокоился, поместите его в тюрьму — здесь полная безопасность!»
Он сказал: «Я еще не видел ни одного человека... скоро я собираюсь в отставку. Вы — первый за всю мою жизнь, кто выходит из тюрьмы таким счастливым».
Я ответил: «Не думал, что это будет так скоро; я планировал отдохнуть немного дольше».
И так было не только с надзирателем. Мои адвокаты, когда я вышел к ним, сказали: «Что произошло? Вы выглядите гораздо лучше». Когда я прибыл в свою резиденцию, Вивек спросила: «Почему здесь ты не выглядишь так хорошо?»
Я сказал: «Это не тюрьма. Я тренировался двенадцать дней, ведь мне наверняка известно, что если есть какой-нибудь ад, то я отправлюсь туда!»
Бог не потерпит меня. Его священники не выносят меня в этом мире. Даже если я достигну как-нибудь небес, Бог не пустит меня внутрь. Наверное, резолюцию уже приняли: «Этот человек опасен. Когда он приб¬лизится — будьте бдительны!» Но им не стоит беспокоиться, я не собираюсь в их края.
Поэтому я сказал: «Эти двенадцать дней в американских тюрьмах, тюрьма в Англии на одну ночь, некоторый опыт в Греции... скоро я буду готов для кругосветного путешествия! Ведь прежде чем отправиться в ад, абсолютно необходима хоть какая-то тренировка. Я никогда не отправляюсь куда-либо без домашней подготовки!»
Слишком много осколков духа рассеял я по этим улицам, и слишком много детей моих стремлений бродят нагими меж этих холмов, и я не могу уйти от них легко и без боли.
Он говорит почти то же, что мог бы сказать и я. Как я могу оставить свое тело без всех вас? Мой корабль прибыл давным-давно, но я даже не смотрю на него.
Он прав. Каждый мастер будет чувствовать то же самое:
Слишком много осколков духа рассеял я по этим улицам, и слишком много детей моих стремлений бродят нагими меж этих холмов, и я не могу уйти от них легко и без боли.
Не одежду сбрасываю я сегодня, а собственными руками сдираю с себя кожу.
Не мысль я оставляю после себя, а сердце, умягченное голодом и жаждой.
— Хорошо, Вимал?
— Да, Мастер.



2
Беспредельная капля в беспредельный океан

9 января 1987.

Возлюбленный Мастер,


 

Нельзя мне более медлить.
Море, которое зовет к себе все сущее, зовет и меня, и я должен отплыть.
Ибо остаться — значит замерзнуть, заледенеть, сделаться застывшим слепком, хотя часы ночные и пламенны.
Хотел бы я взять с собою все. Но как? Голос не может взять с собой язык и уста, которые дали ему крылья. Он должен устремляться в эфир один. И орел один летит к солнцу, оставив родное гнездо.
Дойдя до подножия холма, он вновь обернулся к морю и
увидел, что его корабль приближается к берегу, а на палубе
моряки — сыновья его земли.
И воззвала к ним его душа, и он сказал:
Сыновья праматери моей, вы, оседлавшие гребни волн,
Сколько раз приплывали вы в моих снах. Вот вы пришли в
мое пробуждение, которое есть - мой более глубокий сон.
Я готов пуститься в плавание, и мое нетерпение, подняв все
паруса, ждет ветра.
Лишь глотну этого спокойного воздуха, взгляну с любовью
назад, и тогда я встану среди вас, — мореплаватель среди
мореплавателей.
О, бескрайнее море, дремлющая мать, только в тебе
находят мир и свободу река и ручей.
Лишь один поворот сделает этот ручей,
лишь еще один его всплеск раздастся на этой поляне, —
и я вольюсь в тебя, беспредельная капля в беспредельный
океан.

Альмустафа говорит: ...Нельзя мне более медлить. Море, которое зовет к себе все сущее, зовет и меня, и я должен отплыть.
Это переживание всех, кто пробудился к своей реальности, чья духовная сущность реализована. Их работа на себя завершена; им не нужно больше медлить в темных долинах жизни. Но они медлят, пока сущее позволяет им.
Причина в трансформации, преображении: как только вы узнаете себя, ваша страсть — та же энергия, которая тянула вас вниз и вниз, — становится новой силой. Отсюда слово сострадание — страсть становится сострадани¬ем*, вожделение становится любовью. У страсти тысяча и одна проблема; у сострадания только одна проблема.
Мне вспоминается Гаутама Будда. Говорят... слова не важны, но смысл — самое прекрасное и самое значительное, что можно пережить. Когда Гаутама Будда стал просветленным, была ночь полнолуния. В первый раз он столкнулся с новой проблемой. Он сталкивался со многими проблемами — и из-за того, что он был способен решить все эти проблемы, он даже не осознавал прежде, что эта проблема, последняя, тоже появится в определен¬ный момент путешествия к звездам. Это было сострадание.
Когда он стал просветленным, исчезли все его собственные волнения, тревоги, как будто их никогда не существовало прежде, как будто он спал, и это было просто ночным кошмаром. Теперь он пробудился, все эти сновиде¬ния исчезли. Однако нечто новое — настолько новое, что он даже не грезил о нем, — внезапно стало всем его существованием.
Называется это состояние состраданием. Вся энергия, которая раньше вовлекалась в страсть, очистилась и утончилась. Она уже не движется вниз, она раскрывает свои крылья и готова лететь. А как же те миллионы и миллионы людей, которые до сих пор блуждают в темноте, в слепоте? Неужели он настолько эгоистичен, что забудет о них? — друзей и врагов, любивших и тех, кто ненавидел его, людей, лелеявших его всю жизнь, и людей, желавших уничтожить его. Но когда возникает сострадание, различие между врагом и другом исчезает. Теперь весь караван человечества — просто спутники. Следует ли ему оглядываться, или просто идти вперед и исчезнуть в тотальном блаженстве? Он подошел к точке, в которой для него исчезли все препятствия. Он может двигаться и летать, подобно орлу в открытом небе истины, красоты, благодати — сатьям, шивам, сумдерам.
Но как же те, кто остался позади? Может, они и ненавидели его — они таки ненавидели его, на его жизнь покушались много раз. Но в тот миг, когда возникает сострадание, чувствуешь его даже к тем, кто предпринял все усилия, чтобы уничтожить тебя, уничтожить твое послание, разрушить тебя настолько полно, чтобы и само имя исчезло, забылось. Но все же... и они человеческие существа, стоящие перед лицом тех же тревог, тех же проблем, той же зависти; страдающие в том же аду.

Passion — страсть; compassion — сострадание.

История говорит, что Будда остановился у врат рая, ради которого трудился всю жизнь. Была музыка, празднество, потому что лишь изредка дверь открывается; лишь изредка появляется человек, восходящий к таким высотам, что рай может ликовать. Привратники просили, приглашали: «Ты прибыл! Входи». Но они были удивлены — он выглядел грустным, потому что не думал в этот миг о рае и его благословении. Он задумался о миллионах душ, блуждающих, не ведающих куда идти, не знающих что делать, страда¬ющих в страшных мучениях.
Может, ему возвратиться и забыть все о рае и его удовольствиях, его вечной жизни, всех его мгновениях ликования? Он достиг его огромными усилиями. Теперь он прибыл, и рай празднует, принимая его, — но должен ли он вступить во врата? Ведь это будет огромный эгоизм, безобразие, недостойное такого человека, как Гаутама Будда.
Он сказал привратникам: «Пожалуйста, затворите двери. Я не могу войти. Я буду ждать до тех пор, пока последнее человеческое существо не войдет в рай. Я буду последней человеческой душой, и эти двери больше не откроются после того, как войду я.
Возможно, потребуется вечность, но это не имеет значения. Я вижу миллионы грустных лиц, сердца, полные слез, людей, никогда не улыбавших¬ся, вся их жизнь — это адское пламя. Нет. Пожалуйста, закройте двери. Я боюсь — при открытых дверях в какой-то миг слабости я могу соблазниться и войти».
Будда все еще стоит перед райскими вратами — потому что все мы до сих пор идем наощупь — ради нас, ради миллионов ушедших, и ради миллионов других, которые еще придут.
Может быть, это всего лишь прекрасная сказка, однако она содержит чистую, незамутненную истину.
Альмустафа в том же положении. Его корабль прибыл, нельзя более медлить... Он все еще хочет быть в мире. Он полюбил мир, — хоть здесь и были темные ночи... но здесь были и прекрасные солнечные восходы; были шипы, но были и прекрасные розы. Хоть здесь были люди, которые пытались убить его, но были и люди, готовые умереть ради него в любой миг — было бы довольно одного его слова. Тысячи людей говорили ему всем своим сердцем и существом:
буддам шаранам гаччами — я преклоняюсь перед просветленным; сангхам шаранам гаччами — я преклоняюсь не только перед просвет¬ленным, но и перед общиной, возникшей вокруг него, — перед всеми искателями.
Дхаммам шаранам гаччами — не только перед Буддой, не только перед его общиной, но и перед его посланием.
Они тоже были там.
Будда остался у врат — быть может, та же ситуация возникает в жизни каждого мистика. Но у сущего определенные космические законы: оно никогда не делает никаких исключений. Вот почему я сказал, что это прекрасная сказка, выражающая истину огромного значения. Не забывайте: сущее не допускает исключений — Будда это или нет. Если вы прибыли, вы прибыли. Мне известно из собственного опыта: нет ворот в рай и нет привратников... нельзя мне более медлить.
Альмустафа хочет помедлить чуть-чуть, но это против правил нашей подлинной жизни. Он вынужден идти; ему придется идти — с глубокой грустью в сердце.
Он достиг блаженства, умиротворения, безмолвия, безмятежности. Он расцвел тысячами цветов. Его весна пришла... но другие все еще зерна. Миллионы даже забыли, что они зерна, что у них есть возможность, расти.
Поэтому каждой реализованной душе хотелось бы чуть-чуть задержать¬ся, чтобы сказать то, что сказать почти невозможно... но то, что невозможно высказать, можно, по крайней мере, продемонстрировать, — если не словами, так молчанием.
Ему хотелось бы помедлить немного, чтобы живущие в темноте люди смогли увидеть возможности человека — его аромат, его присутствие, — помедлить немного, чтобы хоть некоторые смогли напиться от его глаз, его присутствия, его милости. И вот, когда он способен стать мостом между этими двумя несоединимыми мирами, правила не позволяют этого. Как бы сильно он ни хотел помедлить, он должен будет идти:
Море, которое зовет к себе все сущее, зовет и меня, и я должен отплыть.
Когда Вселенная зовет вас — невозможно сказать нет.
Вы — часть ее.
Ваш пульс не отличается от пульса Вселенной. Вы не разделены. Вы изолированы лишь в своем неведении. Когда вы становитесь просветленны¬ми, когда изнутри вы наполняетесь светом, великое потрясение и удивление ожидает вас: «Боже мой, сейчас я могу помочь, но Вселенная зовет меня. Вопреки желанию, неохотно... но я вынужден идти. Я должен отплыть.
Это совершенно иной вид грусти. Все вы познали эгоистичную грусть. Вы чего-то лишались, — возлюбленного, друга, матери, отца. Ваша грусть всегда была из-за потери того, чего бы вы не хотели терять никогда. Ваша грусть — это грусть банкрота. Но грусть Альмустафы, говорящего об этом, — не ваша грусть. Даже ваши мгновения счастья ниже, гораздо ниже мгновений грусти человека, стоящего у двери, — ибо это совершенно иная ситуация. Он грустит не о себе. Его уже нет. Он только блаженство, он только экстаз; вопрос грусти не возникает.
Его грусть — о других. Он чем-то занят, но корабль приближается и море зовет, а сущее не допускает исключений — он должен сесть на корабль.
Радость в сердце оттого, что произошло с ним, а слезы на глазах... ведь он должен оставить всех тех, с кем он долго жил, долго страдал. Он стал почти одно с ними.
Ибо остаться — значит замерзнуть, заледенеть, сделаться застыв¬шим слепком, хотя часы ночные и пламенны.
Он в двойном затруднении: ему невозможно оставаться более — правила против этого, — и ему нельзя задержаться, даже если сущее сделает исключение, ведь остановившийся между этим и тем миром будет помещен в чистилище. Ибо остаться — значит замерзнуть, заледенеть, сделаться застывшим слепком, хотя часы ночные и пламенны.
Есть только два пути: либо вернуться и жить жизнью, которой он никогда не хотел жить, — как все, — либо идти вперед и войти в новую, высшую жизнь, жизнь, не ведающую смерти. Но если вы останетесь между ними, вы станете кристаллизованной формой, превратитесь в каменное изваяние.
Жизнь — это движение, она течет. Это река, она всегда движется. В тот миг, как она останавливается, она становится грязной, мутной, начинает умирать. Текущая — она становится свежей и молодой, взволно¬ванной и смелой, ведь ей неведомо, что должно случиться в следующее мгновение.
Сущему известно лишь течение — всегда в движении, никогда не останавливаться. Остановиться — еще одно наименование смерти. В любом направлении, в любом измерении — в момент остановки вы мертвы.
Потому я против идеи, что Бог есть совершенство. Если Он совершенен — тогда Фридрих Ницше прав, что Он умер. Совершенство означает смерть. Коль скоро что-нибудь совершенно — ничего не осталось делать, некуда идти, нет возможности какого-либо роста. Причина, по которой Ницше говорит, что Бог умер, состоит в том, что все религии мира создали своих богов абсолютными, совершенными. Но Ницше был только философом — великого разума, но не медитации.
Я говорю вам, это зависит от вас, будет ваш Бог жить или умрет. Продолжайте движение — тогда ваш Бог жив.
Остановитесь — и ваш Бог мертв.
Он почти как птица в полете — если крылья продолжают движение, птица жива. Если крылья замрут — птица упадет вниз на землю и погибнет. Движение — это синоним жизни. Все неизменное, неподвижное — это синоним смерти.
Только смерть никогда не движется.
Жизнь не знает иного закона, кроме движения.
Мне всегда нравилась прекрасная древняя история. Великий король увидал во сне, как перед ним остановилась черная тень. Даже во сне его охватил огромный страх. Кое-как он ухитрился спросить у тени: «Кто ты и почему здесь, в моем сне?»
Тень сказала: «Я пришла намеренно. Я не враг тебе, не бойся. Я пришла предупредить, что завтра на закате солнца ты умрешь. Поэтому сделай все возможное, чтобы избежать смерти».
Это беспрецедентный случай. Смерть не осведомляет заранее о своем приходе.
«У тебя почти целый день, чтобы сделать что-нибудь!»
После такого не уснешь. Король сейчас же велел своей страже быть начеку. Его старый слуга был ему почти отцом: король-отец умер давно, и этот слуга воспитывал наследника и защищал его империю, а когда он стал совершеннолетним — короновал его. Естественно, король вызвал старика.
Он рассказал: «Я увидел этот сон... я усилил стражу — что еще можно сделать? Времени очень мало, никогда не видел, чтобы время бежало так быстро».
Старик сказал: «Стража не поможет. Если смерть может войти даже в твои сны, как эти люди помешают ей? Лучше тебе немедленно созвать всех мудрецов страны: астрологов, философов, маститых ученых, великих свя¬щенников. Поищи совета у них. Я всего лишь старый слуга».
Тотчас же были созваны все мудрецы столицы. Они прибыли со своими писаниями и начали спорить друг с другом. Ночь прошла, взошло солнце. А раз солнце взошло, закат совсем близок. Но все те мудрецы — философы, астрологи и другие — были так сильно заняты спором, критикой взглядов друг друга, что старый слуга сказал королю: «Оставь этих людей, им не прийти к согласию и за века! Не было еще двух философов, которые бы согласились по какому-либо вопросу. Они пришли с этими великими писа¬ниями... им потребуются столетия. У всех у них свои собственные гипотезы, теории по поводу смерти. Я предлагаю — пусть себе обсуждают. Ты же бери своего лучшего коня — а у тебя лучший в мире конь — и беги из этого дворца как можно быстрей. Не останавливайся, пока солнце не зашло и ты еще жив».
Идея была привлекательной.
В тибетской пословице сказано: почему собаки лают друг на друга непрерывно день и ночь? — пословица говорит, что это философы: из своих прошлых жизней они помнят, что нужно лаять друг на друга. Все, что они знают, это лаять. При этом довольно странно, что они лают на луну. Какое им дело до луны? Они не астронавты, но дискутируют они красиво! По-нашему это лай — но для них это речь.
Они всегда лают на людей в мундирах — полицейских, почтальонов. Незнакомые люди... с чего бы им лаять на бедных почтальонов, полицейских, саньясинов? Они против, они не могут согласиться ни с чем, а униформа их раздражает. Они озабочены своими мнениями о смерти».
Король бежал из дворца. Казалось, это был самый рациональный выход. Смерть появилась во дворце, так что лучше было уйти из дворца как можно дальше. У него действительно был замечательный конь, который вывез его за границы королевства. Он был очень счастлив. Солнце садилось, ему встретилась прекрасная роща манговых деревьев, — тихое и прохладное место для отдыха. Весь долгий день они ничего не ели. Они даже не утоляли жажду, ибо нельзя было терять ни мгновения — вы не умрете за день, не поев и не попив.
Но теперь все это было почти позади. Едва ли не половина солнца скрылась за горизонтом; другая половина должна была вот-вот сосколь¬знуть... и наступит ночь, а он отыскал прекрасное место.
Итак, он сказал: «Это прекрасное место». Он остановился, спешился и похлопал коня со словами: «Ты мой величайший друг, я никогда не видал коня, способного двигаться так быстро». В тот момент, когда он хвалил коня, солнце зашло. Он почувствовал руку у себя на плече. Он обернулся... черная тень, которую он уже видел во сне.
Она произнесла: «Я тоже должна поблагодарить твоего коня. У тебя и впрямь лучший в мире конь, я так беспокоилась, — это место предопреде¬лено для твоей смерти, — я беспокоилась, как тебе удастся добраться вовремя? Но ты прибыл вовремя, и в нужный момент ты остановился... я следовала за тобой, моя работа завершена».
Всякий раз, как что-либо останавливается, это и есть точка смерти. Ибо остаться — значит замерзнуть, заледенеть, сделаться застывшим слепком, хотя часы ночные и пламенны. Вы не можете медлить дольше. Раз вы увидели корабль, раз вы услыхали зов океана, — делать нечего.
Хотел бы я взять с собою все. Но как? В тот миг, когда вы пересекаете границу этой жизни, входя во Вселенную, вы оставляете все позади. Вы не можете ничего взять с собой, за исключением себя самого. Вот почему все разумные люди в мире были заинтересованы только в том, чтобы узнать себя, найти себя, — ведь это единственная вещь, которую вы принесли в мир, и только эту вещь вы унесете из мира.
Все, кроме этого, принадлежит миру — ничто не принадлежит вам.
Голос не может взять с собой язык и уста, которые дали ему крылья. Он должен устремляться в эфир один.
Хотя язык и губы и дали рождение голосу, песне, поэзии... но песня не может взять с собой губы, язык. Песня вынуждена оставлять их позади.
Он должен устремляться в эфир один, в эту вечную бесконечность пространства.
И орел один летит к солнцу, оставив родное гнездо.
Вы не можете взять свое гнездо. Вы построили его, оно было уютным. В дождь, зимой, летом оно укрывало вас. Но вы не можете забрать его с собой. Вы не можете взять тех, кого вы любили, вам не забрать тех, без кого вы считали жизнь невозможной. Это было ваше гнездо любви... Сам — совершенно одинокий — орел должен лететь к солнцу.
У орла нет возможности нести какой-либо багаж, сколь бы драгоценен он ни был.
Все эти мысли внезапно стали очень отчетливы. Они никогда не были такими прежде. Раньше он думал, как выйти из этого сумасшедшего дома, который мы называем миром, как выйти из этой безумной толпы, окружаю¬щей вас.
Но вот приходит тот миг — и вы можете; внезапно вы понимаете — вы останетесь одни, а вы никогда еще не бывали одинокими; вы родились в семье, в обществе, религии, в стране. Вы росли с миллионами людей вокруг, и вдруг вы должны оставить все, без всякого выбора.
Идея отречения пришла из такого переживания. Махавира отрекся от своего королевства, которое он должен был унаследовать от отца. Младший брат пытался отговорить его: будь королем, зачем же ты уходишь?
Ответом было: «Это только вопрос времени, однажды придется уйти в одиночестве. Завтра — неопределенно; поэтому я должен уйти прямо сейчас. А тебе - быть здесь королем, ты — король». И он был настолько тотален в своем отречении, что отказался даже от одежды. Он ушел нагим.
Только три имени достойны, чтобы их помнили. Одно — Махавира из Индии; другое — Диоген из Греции; и третье — Лейла из Кашмира. Они отвергли все по простой причине: когда уходишь, лучше выбросить все сразу. Когда определенно, совершенно определенно отказываешься, зачем тогда тащить ненужную ношу вместе с проблемами и затруднениями, которые будут вызваны ею?
Из них Лейла наиболее значительна, потому что она женщина. Быть обнаженным не так трудно мужчине, но для женщины — и женщины прекрасной... Кашмир дает самых прекрасных женщин в мире. И Кашмир любил Лейлу так, как почти невозможно для мусульман, а Кашмир на девяносто процентов мусульманский. Лейла была индуисткой... но мусуль¬мане Кашмира говорили: мы чтим лишь два слова в мире, Аллах — Бог — и Лейла. Этих двух слов достаточно.
Они возвели Лейлу в тот же статус, что и Бога. Они не поступали так даже с Хазратом, Мухаммедом, основателем ислама. Лейла даже не мусуль¬манка, но ее смелость, ее грация, ее красота и ее абсолютная решимость не владеть ничем, быть орлом, совершенно свободным от собственности...
Это парадоксально, но стоит запомнить: в тот миг, когда вы отрекаетесь от всего, вы получаете целую Вселенную. Тогда все небо — ваше.
Дойдя до подножия холма, он вновь обернулся к морю и увидел, что его корабль приближается к берегу, а на палубе моряки — сыновья его земли.
Теперь это становится все более и более трудным для него. Сначала — корабль вдалеке, окруженный туманом. Была возможность решить в пользу известного, не беспокоясь насчет неведомого. Но стоило ему спуститься с холма, и он оглянулся снова, — корабль почти достиг берега, — и он увидел моряков, и он увидел многих сыновей его земли.
Все это символы. Халиль Джебран через Альмустафу пытается сказать, что невозможно предпочесть известное, когда неведомое подступает ближе и ближе. И в тот миг, когда он увидел людей своей родной земли... неведомое начинает становиться известным. Это уже не так рискованно — он знает этих людей, он узнал их. Уже нет проблемы выбора.
К тому времени, как он достиг подножия холма, он знал в своем сердце, что время уходить пришло. Теперь ничто не может помешать ему. Единс¬твенное, что могло бы помешать ему, это непостижимость, чуждость корабля. Но он больше не чужд.
Те люди представляют опыты, опыты, которые он теперь узнает как свой подлинный источник жизни — не этот мир, в котором он был посторонним, чужаком, кое-как обманывая себя: «Я не посторонний. Я индуист. Я мусульманин. Я христианин». Это обманы, фальшивые отождествления, созданные нами, чтобы не чувствовать себя чужими в незнакомом месте, которому мы не принадлежим.
Никто не индуист, никто не мусульманин, никто не христианин. Нет немца, нет японца, нет американца. Это фальшивые отождествления, под¬порки — кое-как мы продолжаем верить в них; без этого мы будем чувствовать себя очень одиноко.
Никто не муж, никто не жена. Просто, сидя у огня, священник повторяет мантры на санскрите — непонятные ни ему, ни вам, — а лишь несколько минут назад вы были чужими...
В Индии — то же верно и для других стран в различных формах — главное — это некий ритуал. Священник творит ритуал. Муж и жена семь раз обходят вокруг огня и двое незнакомцев становятся как будто рожден¬ными друг для друга.
Когда я был профессором в университете, у одного профессора были трудные времена со своей женой, она по-настоящему била его. В конце концов, он пришел ко мне. Он не знал меня, но кто-то намекнул ему: «У этого человека необычные идеи; пожалуй, он сумеет что-то придумать».
Он сказал: «Я не стану скрывать ничего», — и показал мне свою спину, потому что в то утро жена побила его палкой; спина кровоточила.
Он спросил: «Что делать?» Я сказал: «Идиот! Как она стала твоей женой?»
Он ответил: «Как? Мы обошли семь раз вокруг бога огня». Я сказал: «Обойди семь раз в обратном порядке! Это же так просто. Огонь не проблема: если ты шел по часовой стрелке, на этот раз пойди против; если ты шел против часовой стрелки, в этот раз иди по. И распрощайся с ней — к чему беспокоиться?»
Он сказал: «Люди, посылавшие меня к тебе, были правы: ты человек необычных идей. Я никогда не думал об этом — такое простое решение. Если семь кругов могут сделать двоих людей мужем и женой, тогда то же в обратном порядке — и они свободны». Он добавил: «Но ты пойдешь со мной».
Я сказал: «Зачем ты создаешь для меня хлопоты?»
Он сказал: «Необходим священник!»
Я сказал: «Тогда я иду».
Он спросил: «Ты знаешь санскрит?»
Я сказал: «Не беспокойся. Ни ваш священник не знал его, ни ты, ни твоя жена; к тому же, на сей раз не свадьба. Я сделаю это на древнееврейс¬ком».
Он услыхал слово «еврейский» и спросил: «Ты еврей?»
Я сказал: «Я — нет; я просто подумал: если санскрит сделал вас мужем и женой, то древнееврейский может пригодиться. Во всяком случае, вы должны идти против часовой стрелки».
Он попросил: «Дай мне немного времени...»
Я сказал: «Ты получишь еще одну трепку от своей жены. Ты просишь времени, чтобы узнать у жены ее мнение — она побьет тебя, и тогда я не приду: если она может бить тебя... я совершенно посторонний, и не хочу быть битым ни за что».
Мы создали друзей, взаимоотношения, нужные лишь для видимости, что мы не одиноки. Но что бы мы ни делали, все это ложь. В глубине души вы знаете, что вы одиноки. В глубине души вам известно, что даже прожив со своей женой тридцать или сорок лет, как вы не знаете ее, так и она не знает вас. Даже пять минут вы не можете поговорить по-хорошему. Муж приходит домой и тут же начинает читать газету, только бы избежать жены.
Но это не так легко. Жены швыряют газеты, книги, выключают радио, телевизор: «Прежде я ждала целый день, и ты приходил домой... а теперь, чтобы избежать меня, ты придумал эти хитрости». Пойдите в любой дом, и вы удивитесь: в каком направлении находится жена, в том же муж держит свою газету... Он не читает ее, или читал уже много раз.
Что бы мы ни делали, нет такого клея, который сделает из двух человек одного. Даже если клей изготовлен в Германии, он не поможет.
И воззвала к ним его душа, и он сказал:
Сыновья праматери моей, вы, оседлавшие гребни волн,
сколько раз приплывали вы в моих снах. Вот вы пришли в мое пробуждение, которое есть мой более глубокий сон.
Нет ни единого человеческого существа, принявшего свое положение как оно есть. Есть мечта о лучшем мире, в котором он мог бы жить, а сам пребывал бы в более высоком сознании.
Сколько раз приплывали вы в моих снах. Вот вы пришли в мое пробуждение, которое есть мой более глубокий сон.
В медитации вы будете проходить много слоев ума: от сознания к бессознательному, от бессознательного к коллективному бессознательному, от коллективного бессознательного к космическому бессознательному. Это ваша темная сторона, ночь вашей души. Там вы встретите удивительные сновидения, необычайные явления.
Западная психология совершенно потерялась в бессознательной части вашего существа, более темной стороне вашей сущности. Они не могут увидеть простой логичной истины: если есть ночь, должен быть и день; если существует бессознательное, более бессознательное, и еще более бессозна¬тельное, то должно быть и другое крыло вашей жизни — сознательное, более сознательное...
Медитация и психология движутся в двух разных направлениях. Психо¬логия продолжает копаться в темных частях вашего существа и находит только сновидения. Это становится психоанализом — просто анализом сновидений.
На Востоке не заботились о бессознательной части, поскольку с тем же усилием можно двигаться к другой стороне своего существа — светлой стороне, дню вашей жизни — где сияет солнце в безоблачном небе. От сознания — к сверхсознанию, от сверхсознания — к коллективному сверх¬сознанию, и от коллективного сверхсознания к космическому сверхсознанию; это космическое сверхсознание и есть миг пробуждения.
Халиль Джебран говорит: я видел вас в моих ночах, сейчас я вижу вас полностью пробужденным сознанием. Но самая глубокая мечта — осущест¬вить себя, стать собой, реализовать свой потенциал. Поэтому хоть я и вижу вас в моем полном пробуждении, моя глубочайшая мечта, мое сильнейшее стремление — прийти домой. Теперь становится все трудней и трудней задерживаться на этом берегу.
Я готов пуститься в плавание, и мое нетерпение, подняв все паруса, ждет ветра.
Я просто ожидаю ветра, который заберет меня домой, — Я готов пуститься в плавание, и мое нетерпение, подняв все паруса, ждет ветра.
Я ожидаю только ветра, который наполнит паруса, и я смогу отправиться назад к своим истокам, к земле глубочайшей мечты и моего глубочайшего пробуждения.
Лишь глотну этого спокойного воздуха, взгляну с любовью назад. И тогда я встану среди вас — мореплаватель среди мореплава¬телей. Из-за того, что воздух сейчас спокоен, корабль неподвижен. Этот краткий миг я могу использовать. Я хотя бы сделаю последний вдох на память об этом необыкновенном мире.
Взгляну с любовью... Любящими глазами я могу оглянуться на мир, в котором я жил, любил, страдал, наслаждался. Он был мне домом до сих пор.
Теперь я понимаю, это только караван-сарай, но прежние прекрасные воспоминания... Только один взгляд назад.
Еще один вздох — и я готов, и тогда я встану среди вас, — мореплаватель среди мореплавателей.
О, бескрайнее море, дремлющая мать,
только в тебе находят мир и свободу река и ручей.
Лишь один поворот сделает этот ручей...
Халиль Джебран, несомненно, обладает магическим прикосновением — какого бы слова он ни коснулся. Все вы пользуетесь обычными словами, но как только он касается их, они становятся золотом.
Он говорит: каждая река, прежде чем влиться в океан, мгновение колеблется, хочет оглянуться. Долгое путешествие с гор, все переживания, хорошее и плохое...
Лишь один поворот сделает этот ручей,
лишь еще один его всплеск раздастся на этой поляне, —
и я вольюсь в тебя...
Только дай мне срок...
беспредельная капля в беспредельный океан. Я готов.
Его утверждение прекрасно: что бы ни происходило, все перемешано, и никогда не известно, представится ли случай когда-либо еще посетить это удивительное место, этих необыкновенных людей, которых я считал своими друзьями, женами, мужьями, детьми, увидеть все эти деревья, горы; всего один взгляд, время есть, ведь воздух недвижим. Как только воздух начнет наполнять паруса корабля, я готов.
Он приходит к решению, к которому когда-нибудь придет каждый искатель истины.
Я надеюсь, каждый из вас придет к той же точке, в которой река оглядывается назад, а затем растворяется в океане — и становится океаном...
Беспредельная капля в беспредельный океан.
— Хорошо, Вимал?
— Да, Мастер.



3
Искатель безмолвий

9 января 1987.

Возлюбленный Мастер,

Когда он шел, то увидел издали мужчин и женщин: они - оставили свои поля и виноградники и спешили к городским воротам.
И он слышал их голоса, которые выкрикивали его имя, неслись от поля к полю и возвещали друг другу приход его корабля.
И сказал он себе: «Будет ли день расставания днем жатвы?
Скажут ли, что вечер мой воистину был моей зарей?
Что дать мне тому, кто бросил свой плуг посреди борозды, или тому, кто остановил колесо своего виноградного точила?
Станет ли мое сердце плодоносным деревом, чтобы я собрал плоды и дал им?
И будут ли мои желания подобны роднику, чтобы я мог наполнить их чаши?
Разве я арфа, чтобы рука могущества касалась меня, разве я флейта, чтобы его дыхание излилось сквозь меня?
Я искатель безмолвий, но какое сокровище нашел я в безмолвиях, чтобы с уверенностью раздавать?
Если это день моего урожая, то какие поля засеял я зернами и в какие незапамятные времена?
Если это воистину час, когда я поднимаю свой светильник, то не мое пламя будет гореть в нем.
Пустым и темным подниму я свой светильник,
и хранитель ночи наполнит его маслом, и он же зажжет его».
Такие слова сказал он. Но много неизреченного осталось в его сердце. Ибо сам он не мог высказать своей более глубокой тайны.


В тот миг, когда кто-то возвращается к самому себе после долгих скитаний в незнакомых землях, прожив бессмысленные жизни, — не только он приходит домой; истину его прихода домой тотчас же чувствуют тысячи сердец повсюду.
Вам не скрыть пламя истины.
Те, у кого есть глаза, обязаны видеть его.
И вам не скрыть аромат своего цветения от тех, кто не умер, кто все еще жив, кто все еще чувствует, все еще открыт восприятию.
Произошло вот что. Как только Альмустафа увидел свой корабль, приближающийся к гавани, как только он понял, что этот корабль — не что-то неведомое, а лишь забытое им... он узнал его. Он узнал людей, моряков на корабле, и сразу же страх неведомого исчез. А с исчезновением страха решимость возникла в нем: «Сейчас я должен идти. Пришло время оставить это темное и мрачное существование ради вечного и окончательно¬го».
Когда он шел вниз с холма, то в изумлении увидел издали мужчин и женщин: они оставили свои поля и виноградники и спешили к городским воротам.
Еще ничего не было сказано, но нечто достигло сердец тех, кто не окаменел, кто все еще может чувствовать, кто все еще может любить. Он не сообщал никому, что его корабль прибыл, и время отъезда приблизилось. Только сейчас он пришел, чтобы сказать: «Долго я жил с вами. Тысячи прекрасных воспоминаний я несу с собой, но должен буду покинуть вас. Я услыхал зов океана. Люди моей земли, моей родины, моих истоков прибыли. Я ожидал их двенадцать лет».
Без какого-либо указания люди устремились к нему со всех сторон: они оставили свои поля и виноградники и спешили к городским воротам.
Для общения не всегда нужны слова. На самом деле, чем ценнее послание, тем меньше требуется слов. А если это сообщение из последнего дома — довольно молчания.
Почему эти люди, простые и невинные, вдруг устремились к нему — спешили? Они никогда не беспокоились о нем. Он был с ними двенадцать лет, и никто не обращал на него никакого внимания, а сегодня, когда он уезжает, мужчины и женщины бросились к нему.
Так было всегда. Никто за всю историю человечества не мог скрыть истину. Она подобна свету — разве можно скрыть свет? Она может быть для вас далекой, как звезда, вы не способны достичь ее — но никто не в силах помешать вам, узнать ее.
И запомните: узнавание — не пустяк. Ваше сердце затронуто, ваше существо полно радостью. Один из вас, по крайней мере, один из вас расцвел: его благоухание достигло вас. Прежде чем лепестки опадут и цветок исчезнет, вы должны как можно скорее прийти к нему — по крайней мере, попрощаться, высказать свою благодарность; ведь его осуществление пока¬зывает определенно, что вы несете такое же зерно. Быть может, вы не искали его, игнорировали его, потеряли среди многих-многих вещей в мире.
Один человек, вспомнивший себя, напомнит многим: Что делаете здесь? Вы пришли сюда не для того, чтобы заниматься пустяками, в которые сейчас вовлечены. Вы забыли, что эта земля предназначена для того, чтобы стать дисциплиной, школой, тренировкой, обучением, ученичеством.


 

И он слышал их голоса, которые выкрикивали его имя, неслись от поля к полю и возвещали друг другу приход его корабля.
Они никогда не верили ему. Он повторял им не раз: «Еще совсем немного, моя весна уже в пути. Вот-вот мой корабль прибудет». Они смеялись над ним, они передразнивали его. Они разуверились в нем. Они считали его поэтом грез и сновидений, они никогда не допускали, что, быть может, его корабль и в самом деле подходит.
И вот они от поля к полю возвещают друг другу... «Мы ошибались, а он был прав. Нас было много, он был один. Он не мог удостоверить, он не мог дать никакого свидетельства о тех неведомых землях, о которых рассказывал, но теперь не нужно никакого свидетельства. Корабль прибыл».
Есть небеса по ту сторону небес. Просто нужно сердце достаточно сильное, чтобы ждать.
И сказал он себе:
Будет ли день расставания днем жатвы?
Он пытался собирать этих людей все время, когда находился среди них, но никто не слушал. Он был посторонним, чужаком, говорящим об удивительных и таинственных вещах, относительно которых у него не было ни фактов, ни логических доказательств.
Будет ли день расставания днем жатвы... сейчас, когда я собираюсь уезжать? Они стремятся и выкрикивают его имя, от поля к полю: «Хоть он был и один, он был прав. Нас было много, но мы ошибались».
Истина — это не вопрос большинства или меньшинства.
Истина всегда индивидуальна, она никогда не принадлежит толпе. Толпа признает только во время расставания, но тогда уже слишком поздно.
Скажут ли, что вечер мой воистину был моей зарей?
Двенадцать лет он трудился — настаивал, уверял, стучался в каждую дверь, — «Не волнуйтесь, мой корабль придет». Но люди уже двенадцать лет слышали одно и то же: «Мой корабль придет, мой корабль придет», — а он все не приходил... И никто не знал, откуда, и никто не знал, что существует другой берег.
Как настойчиво стремился он убедить этих людей: «Это не ваш насто¬ящий дом. Назовете ли мой канун, мой вечер воистину моей зарей? Мои последние слова, мой отъезд обязательно докажут мою истину».
Это не только об Альмустафе — это обо всех мистиках мира. День отъезда, их вечер... только когда они собираются уезжать, люди признают. Такова слепота человечества; таково безумие мира.
Но он не жалуется. Напротив, он чрезвычайно озабочен одной вещью:
Что дать мне тому, кто бросил свой плуг посреди борозды, или тому, кто остановил колесо своего виноградного точила?
У человека реализации нет ни жалобы, ни недовольства. А мир никогда не обращался с таким человеком гуманно — даже внешне. Мир всегда обращался с ним бесчеловечно, варварски. Они распяли Иисуса... а теперь половина мира — христиане.
Никто не слушал Гаутаму Будду. На земле, где произошло просветление Будды, буддизм совершенно исчез. Эта страна продолжает заявлять на весь мир: «Мы страна Гаутамы Будды», — но там нет ни одного буддиста, нет даже в храме, созданном в память о нем на том самом месте, где Гаутама Будда стал просветленным. Он был — как и каждый человек истины — против священников, потому что они эксплуатируют людей во имя религии. Он был против прошлого, ведь прошлое уже прошло; вы должны жить в настоящем, а если прошлое слишком давит на вас, вы обязательно потеряете это мгновение.
Это мгновение невелико.
Вы должны быть очень свежи, необременены, непредвзяты.
До Гаутамы Будды Индия была не чем иным, как псевдорелигиозной империей браминов. Он был решительно против браминов-священников. Он был против Вед, ведь если вы заглянете в них, то увидите, что там девяносто восемь процентов хлама. А вы поклонялись им.
В присутствии Гаутамы Будды никто не мог возвысить свой голос, ибо его лицо, его глаза, его присутствие были столь могущественны, что все сказанное им становилось вечной истиной. Его присутствие было властью. Но когда он ушел, то даже храм, который возвели в память о его просвет¬лении, пришлось отдать на попечение брамина-священника, потому что не удалось найти буддиста. И вот уже двадцать пять столетий, и даже сегодня, брамин-священник владеет храмом. Его семья в течение двадцати пяти веков владела им. Что за противоречие!
Человек так слеп: он всегда опаздывает, всегда пропускает поезд. Он выбегает на перрон, когда поезд уже ушел. И все же... недовольства нет, есть только сострадание: Что дать мне тому, кто бросил свой плуг посреди борозды, или тому, кто остановил колесо своего виноградного точила?
Забота пробужденного человека заключается в том, чтобы дать вам больше... как разбудить вас, как дать вам глаза, чтобы видеть, уши, чтобы слышать, сердце, которое чувствует... как сделать вас более любящими.
Станет ли мое сердце плодоносным деревом, чтобы я собрал плоды и дал им? Времени не так много — нужен какой-нибудь дар... Его не волнует, что они сделали ему. Он понимает: все, что они сделали, они сделали во сне, бессознательно.
Человек сознания — не нищий. Это император, всегда стремящийся отдать больше и больше, — больше, чем вы можете вместить, больше, чем вы можете понять. Он продолжает раздавать. Даже когда вы по-прежнему распинаете таких людей, то, понятно, делаете лишь то, на что способны. Иисус на кресте молил Бога только об одном — и не для себя: он просил о тех, кто распинал его: «Отец, прости этих людей, ибо они не ведают, что творят».
Станет ли мое сердце плодоносным деревом, чтобы я собрал плоды и дал им?
И будут ли мои желания подобны роднику, чтобы я мог наполнить их чаши?
Арфа ли я, чтобы рука могущества касалась меня?..
Время так коротко. Он озабочен: что делать? — ему нечего давать. Арфа ли я, чтобы рука могущества коснулась меня... чтобы я мог уйти, оставляя позади свою музыку. Они не понимали меня; может быть, моя музыка сможет пробудить их.
Или флейта, чтобы его дыхание излилось сквозь меня?
Что касается Альмустафы — он знает, что его больше нет. У него нет ничего, чтобы дать. Но он может стать флейтой, полым бамбуком, так что дыхание вселенной может излиться сквозь него и стать песней в сердцах людей, которые устремлены к нему.
Я искатель безмолвий... «Всю мою жизнь я разыскивал безмолвия. Я не собирал деньги, которые мог бы раздавать. Я собирал безмолвия. Вы можете взять их, но я не в силах дать их вам».
Это нечто чрезвычайно важное для понимания.
Величайшее сокровище может быть взято, но не может быть дано.
Георгий Гурджиев, один из самых выдающихся людей этого столетия, вынужден был даже сказать, что пока ученик не готов украсть у мастера, он не получит ничего. Это в самой природе вещей. Двери мастера открыты; он хочет дать, он старается дать тысячью способов — но не в его силах дать вам, если вы не готовы принять. Но если вы готовы увидеть — сокровище здесь, двери открыты. Мастер призывает вас: «Бери, сколько сможешь» — или, возможно, притворяется спящим, чтобы вы не смущались.
Гурджиев высказал нечто такое, что никогда не говорилось за долгую историю человека: «Если ученик не готов даже украсть у мастера, он не сможет взять», — потому что мастер не может навязывать. Все навязанное вам становится ложью, превращается в зависимость. Вы сами должны набраться смелости и взять это.
Я искатель безмолвий, но какое сокровище нашел я в безмолвиях, чтобы с уверенностью раздавать?
Он нашел себя, он нашел то, что мир знает под именем «Бога». Но сокровище так безбрежно, столь значительно... искатель исчезает в нем. Человек, который уходил в поиски, нашел исток; но это происходит однов¬ременно: в миг, когда вы находите исток, вас больше нет.
Нет человека, когда-либо сумевшего увидеть окончательное, по той простой причине, что окончательное никогда не может быть сведено к объекту.
Вы не в силах быть просто наблюдателем. Окончательное, как только вы подходите ближе к нему, начинает тянуть вас с такой силой, с такой гравитацией, что у вас даже нет времени сказать: «Я нашел это!» У вас нет времени крикнуть: «Эврика!» Прежде чем вы скажете что-нибудь, вы исчезаете. То, что вы разыскивали, найдено, но человек, который начинал поиски, потерян.
Или вы, или Бог — оба не могут существовать вместе. В этом причина, почему мы назвали Гаутаму Будду «Бхагваном», почему мы назвали Махавиру «Бхагваном»: человека, который начинал путешествие, больше нет; он нашел, и тем самым он стал единым с этим.
И одну вещь — очень многозначительную — говорит он: с уверен¬ностью. Он хочет дать, но он не уверен, что сокровище, которое он нашел, возможно дать. Оно никогда не было данным, оно всегда было найденным. Каждый должен найти его по-своему. Никто не в силах дать его вам, оно не может быть подарком. Вы не можете позаимствовать его. Вы должны умереть, чтобы найти его; вы должны исчезнуть, чтобы Бог появился. Ваше исчезновение — это одна сторона монеты; на другой стороне — Бог.
Вот почему он говорит: «Меня нет больше, какая же уверенность может быть у меня? Если эти люди сами не начнут брать, дать будет невозможно».
Если это день моего урожая, то какие поля засеял я зернами и в какие незапамятные времена?
Всякий раз, когда я читал это утверждение, оно неизменно обращалось на меня самого. Всю жизнь я засевал зернами поля повсюду в мире... и в какие незапамятные времена? Я не ждал подходящего сезона, чтобы сеять зерна, ведь следующий миг неведом. Может быть, я буду здесь, а может, меня не будет. И если сейчас вы здесь — не стоит ждать весны. Пускай зерно ожидает внутри вас — с приходом весны оно станет ростком.
Если это день моего урожая... Альмустафа, очевидно, думает: «Скоро во многих-многих полях должно наступить время урожая. Я, возможно, уже совсем забыл, в какие незапамятные времена...»
Я вспоминаю одну очень значительную женщину... Совсем не много было женщин, которых можно назвать значительными, но госпожа Блаватская была определенно значительной женщиной. Она основала великое движение — Теософию.
Она путешествовала по всему свету — за исключением России; а Россия была ее родной землей.
Это происходит снова и снова, это кажется почти правилом, законом. Блаватская скиталась по всей земле, но не было ей дороги в Россию, на собственную родину, на свою землю. И куда бы она ни шла, всегда на обоих ее плечах висели две сумки, наполненные семенами прекрасных цветов. Сидя в поезде, она нередко разбрасывала семена из окошка. Люди считали ее безумной. Люди спрашивали: «Зачем вы это делаете? Быть может, вы никогда не придете в эти места».
Она говорила: «Суть не в этом. Я может, и не приду, но весна придет. Я может, и не приду, но каждый, кто пройдет здесь, увидит прекрасные цветы».
Альмустафа прав: Если это день моего урожая, то какие поля засеял я зернами? Но люди, подобные Халилю Джебрану, — а это он говорит устами вымышленной фигуры, Альмустафы, — не хранят счетов. Они не ведут учетных книг, в которых указано, какие поля засеял я зернами и в какие времена.
Они не ориентированы на цель, это не деловые люди. Они — любят, и не имеет значения, чье поле. Если прекрасные розы цветут... кто бы ни проходил рядом, ветерок донесет до него аромат цветения. И эти люди не математичны. Им нет дела, день теперь или ночь. Им нет дела, достойны вы или нет. Они никогда не спрашивают вас: «Достаточно ли вы квалифициро¬ванны, чтобы принять зерно?» Нет, не вспоминая, какое зерно, в каком поле, в какой сезон, они продолжают сеять, потому что доверяют. Они знают одно: рано или поздно весна обязательно приходит к каждому.
Каждое человеческое существо должно стать богом — продолжайте сеять зерна. Столетия не имеют значения.
В бесконечности времени ваши столетия подобны секундам.
Если это воистину час, когда я поднимаю свой светильник, то не мое пламя будет гореть в нем.
Светильник мой, но пламя должно быть божественным.
Пустым и темным подниму я свой светильник, а хранитель ночи наполнит его маслом и он же зажжет его.
Миг, когда пробужденный говорит... Он пуст, его светильник без пламени. Однако он предоставляет для овладения божественному свой светильник, свои слова и жесты, свое присутствие. Реализованный человек — это одержимый человек, одержимый целым.
Отсюда его влияние — ведь те слова не его; те слова от целого.
Те слова святы.
Если это воистину час, когда я поднимаю свой светильник, то не мое пламя будет гореть в нем.
Альмустафа говорит: «Меня нет больше. Не смотри на меня, я только пустой светильник. Посмотри внутрь светильника на пламя. Пламя не мое, пламя также и не твое — пламя принадлежит целому».
Это одно и то же пламя. Дан ли светильник Аль-Хилладж Мансуром или Моисеем, Кабиром или Нанаком — значения не имеет. Имеет значение пламя, свет, который излучается от тех, чей корабль прибыл.
Такие слова сказал он. Но его слова к тому же чистый мед. Его слова к тому же абсолютно безмолвны. Его слова к тому же — не те, которые вы найдете в словарях и книгах. В них есть определенный привкус. Они исходят от его пустоты. Они исходят от запредельного.
Такие слова сказал он. Но много неизреченного осталось в его сердце.
Каждая реализованная душа умирала с глубокой грустью — ведь наш язык так беден; наш язык с базара, а не из храма. Он вполне пригоден, когда дело касается вещей, но становится абсолютно беспомощным, как только вы начинаете погружаться в себя. В безмолвиях вашей души... что бы там ни обнаружилось, словами его не выразить.
Но много неизреченного осталось в его сердце; не только в его сердце — во всех великих сердцах, которые расцвели, которые благословлены божественным, многое осталось невысказанным. В сущности, невысказанным оказывается наиболее важное. Именно поэтому вы должны учиться языку безмолвия. Именно ради этого вы должны сидеть у ног мастера — ни о чем не спрашивая, просто безмолвно ожидая — и, быть может, у сердца с сердцем возникнет синхронизация, гармония, и все, что танцует в сердце мастера, начнет свой танец и в вашем сердце. Все значительное передавалось только таким образом.
Запад очень беден — не в материальных вещах, а духовно, потому что не обучился искусству пребывать в молчании с тем, кто переполнен истиной, красотой, блаженством... но не может высказать это. Вы должны быть способны слышать это без высказывания.
На Западе даже сидеть у чьих-то ног считается нецивилизованным, бесчеловечным. Они не знают, они не могут узнать, потому что они не видят, что же передается. Но время от времени это происходит...
Один из моих адвокатов в Америке — один из лучших; он глава судебного департамента Калифорнийского университета. Он обычно каждый день приходил навестить меня в каждой новой тюрьме, куда меня переводили — и так во все шесть тюрем. В первый же день, когда он пришел навестить меня, я был за решеткой, сидел на стуле. Снаружи решетки был стул для него. Питер Шей - его имя, он очень красивый человек. Я почувствовал, что ему физически тяжело сидеть на том стуле.
«В чем дело, Питер?» — спросил я.
Он ответил: «Странно, я никогда не чувствовал такого в своей жизни. Если вы не возражаете, я хотел бы сесть на пол».
Я сказал: «Питер Шей, вы замечательный адвокат, декан факультета права в известном университете. С какой стати вы просите об этом?»
Он ответил: «Об этом же я спрашиваю и себя. И все-таки позвольте. Что-то происходит, когда я прихожу навестить вас, и я чувствую, что мне не следует сидеть на стуле, я хочу сесть прямо на пол».
Я сказал: «Если это делает вас счастливым, садитесь на пол».
На третий или четвертый день он спросил меня: «Что за чудеса? Стоит мне посидеть на полу перед вами пять или семь минут, и весь день я чувствую себя таким легким. Я ничего не знал о безмолвии. Я человек закона, я никогда не чувствовал свое сердце, и вот впервые я услышал, что и мое сердце бьется. Впервые любовь пришла ко мне».
Я сказал: «Питер Шей, вы превратились в саньясина!»
Он сказал: «Вы перехватили мои слова, я как раз собирался сказать это».
Есть вещи невидимые. Вы не можете увидеть воздух, но вам не прожить без него. Вы не можете увидеть, что струится к ученику, когда он безмолвно сидит рядом с мастером. Но когда он вкусил ту сладость, то, даже если и сумеет убедить всякого, это уже не имеет значения: он убежден.
Я спросил Питера Шея: «Можете ли вы убедить других адвокатов?»
Он сказал: «Это невозможно, ведь я даже не в силах поверить в происходящее. Для меня в этом нет никакой логики, нет никакой причины для этого. Возможно, ваши враги правы, когда говорят, что вы гипнотизиру¬ете людей».
Я сказал: «Возможно, они и правы!» Потому что гипноз, если он сделан, становится обычной вещью — уличный фокусник это умеет. Но если гипноз происходит сам собой, тогда это совершенно другое явление. Если вы расслаблены и безмолвны, другая логика не нужна. Если вы любите... любовь относится к более высокому порядку, к высшему порядку закона.
Но много неизреченного осталось в его сердце. Ибо сам он не мог высказать своей более глубокой тайны.
Не то чтобы мистики не пытались выразить всю свою душу... но тайна так глубока, а пределы действия наших слов и наших рук так незначительны, что никому никогда это не удавалось. Но знать, что у вас есть тайна, которую вы не можете выразить, — это великая реализация.
Думали ли вы когда-нибудь, что в вас есть нечто такое, чего вы не в силах высказать? Вы обнаружите, что все, что у вас есть, вы можете высказать, потому что все, чем вы обладаете, вы услышали. Оно пришло из книг, от общества, от учителей, от образования, — все это заимствовано. Все это поверхностно. Вам не отыскать в себе ни одной вещи, которую вы не смогли бы выразить.
Только медитирующий уходит так глубоко, что вскоре оставляет язык далеко позади. Он оказывается на девственной земле, никогда никем нехоженой — даже им самим. Она так девственна, что слова, которыми пользовались миллионы людей на протяжении миллионов лет — это, должно быть, самые грязные вещи на свете!
Вы пьете чай из чашки. Только представьте: из той же чашки миллионы людей продолжают пить чай. Скоро они будут пить не чай, а слюни!
Слова не могут быть девственными. А ваши безмолвия — девственны.
Поэтому: Ибо сам не смог высказать своей глубочайшей тайны. А он хотел бы.
В день просветления Гаутамы Будды первым в его уме возник вопрос: «Как же мне высказать это? Ведь не высказывать — это выглядит таким жестоким, таким бесчеловечным; в мире есть миллионы искателей, а ты обнаружил то, что они разыскивают, — дай им хотя бы несколько намеков, несколько маршрутов, небольшую карту, путеводитель. Хранить это при себе и не высказывать — само бесчувствие».
Семь дней подряд он был встревожен. Он никогда раньше не испытывал такой тревоги. У него были тысячи других тревог — все они исчезли. Теперь была лишь одна забота, одна проблема: как указать? Как будить людей и кричать в их уши, чтобы хоть что-то достигло их безмолвий?
Очень красивый рассказ. До этого момента — я это вижу и понимаю — это не рассказ, это истина. Дальше она превращается в рассказ — но без этого рассказа вам не понять той истины, с которой Гаутама Будда столкнулся лицом к лицу внутри себя. Поэтому я соглашаюсь — до этого момента, — что это экзистенциальное переживание, ибо это также и мой собственный опыт.
Рассказ таков: Боги на небесах очень забеспокоились. За миллионы лет... кто-то достиг просветления! Столь великое явление не должно остаться невыраженным. А как же те миллионы людей, которые остались в темноте, в бессознательности? Если пробужденная личность не может помочь им, то кто же поможет? Кому надлежит показать им другой берег, дальний берег?
Семь дней ожидали они, и пришли к выводу, что Гаутама Будда не собирается разговаривать. Поэтому они, в конце концов, спустились вниз вместе со своим царем Индрой, коснулись стоп Гаутамы Будды и попросили его не оставаться безмолвным. Подобный расцвет — огромная редкость, она не должна просто так исчезнуть, не оставив следов, по которым другие будут искать источник. Разумеется, вся эта беседа происходила в безмолвии: то были боги с небес; ни они, ни Будда не говорили, но беседа от сердца к сердцу была возможна между ними.
Гаутама Будда сказал им: «Уже семь дней я обдумываю все за и против. Я не вижу смысла в разговоре. Люди глухи, люди слепы. Они могут слушать, но не в силах внимать. Они смотрят, и все же видят только несущественное. Так зачем пустые хлопоты?»
Я могу понять его. Я проводил в ненужных хлопотах каждый день. Я мог бы просто молчать и наслаждаться своим блаженством, и меня не изводили бы политики, религиозные священниками — почти весь мир, — а я занимался именно попытками сообщить то, что сообщить очень трудно.
Но мне некоторым образом повезло. Никогда прежде никому не удава¬лось достичь столь многих человеческих сердец.
Вот отчего я не обращаю никакого внимания на их тюрьмы, козни, на их варварство. Они не могут даже сказать мне, почему они изводят меня, — я, видите ли, «противоречивый человек». Но кто же спросит этих идиотов — где и когда они слыхали о великом человеке, который не был противоречив? Вы думаете, Кришна не был противоречивым? Вы думаете, Иисус не был противоречивым, или Сократ, или Пифагор?
Уничтожьте всех противоречивых людей — и вы уничтожите все человечество. Будут только буйволы, ослы и полицейские.
Если я противоречив, то это значит, что противоречива истина.
Это значит, что ваши, умы так заполнены предубеждениями, что вы не в силах понять простые вещи, и делаете из них противоречия. Из-за этого ваши умы становятся обеспокоенными, ваши предрассудки в панике. Лучше отравить Сократа и успокоиться, распять Иисуса и успокоиться.
Но вспомните: всякая эволюция сознания происходила только через противоречивое, а не через послушное, традиционное, ортодоксальное. Она совершалась исключительно благодаря бунтарям. Однако бунтаря понимают только в день ухода: его вечер оборачивается утром — но слишком поздно.
Гаутама Будда сказал: «Оставьте меня одного. Я думаю об этом непрерывно вот уже семь дней. Те, кто способен слушать меня, придут ко мне и без моих речей, а тем, кто не способен слушать меня, я могу хоть кричать с крыши дома — они просто сообщат полицейскому инспектору, что какой-то человек учиняет здесь беспорядок: «Противоречивый человек кри¬чит с крыши дома и нарушает спокойствие и тишину людей». В каком спокойствии живут люди? В какой тишине живут люди?»
У Будды не было ни малейшего желания, и я могу понять его. К чему беспокоиться, если никто не собирается тебя слушать, и каждый поймет неправильно? Лучше быть безмолвным. Те, кто жаждет, могут прийти, могут не прийти — это не твоя забота. Ты прибыл, твой поиск завершен.
Но богов было не так легко убедить.
Они пошли и стали говорить между собой: «Что делать? Ведь произойдет бедствие, если Будда останется безмолвным; это будет величайшим оскорб¬лением человечеству, если Будда останется безмолвным. Это будет величай¬шей утратой для будущего, для грядущих поколений. Они никогда не простят нам, ведь только нам известно, что он достиг цели, — наша обязанность как-нибудь убедить его».
Они пришли к выводу — и этот вывод Будда не смог отрицать. Их аргументация была очень простой, они сказали: «Ты прав на 99,9 процента. Но подумал ли ты о немногих редких душах, которые, может быть, ждут как раз на грани, у пограничной черты, и им нужен лишь толчок? И что за беда? — ты не теряешь ничего. Но если хоть несколько человек сумеют прийти к той же реализации, что и ты, мир останется в долгу перед тобой навсегда».
Они сказали: «Ты не станешь отрицать, что в мире есть немногие люди, которые, быть может, как раз на грани, но никто не толкает их, а они боятся неведомого. Им нужен кто-то, для кого нет неведомого. Его уверенность, его авторитет помогут им предпринять один шаг. И этого достаточно — они будут в том же состоянии сознания, что и ты. Не лишай же нас немногих просветленных существ, человечество так несчастно. Сделай его хоть нем¬ного богаче, хоть немного прекраснее».
Миг тишины — и Будда закрыл глаза и произнес: «Ради тех немногих я буду говорить, хотя и не могу высказать всю истину. Я не смогу открыть самую большую тайну, но я смогу сказать многое, с тем, чтобы они смогли двигаться к самой дальней звезде. Я могу указать им звезду... вот мой палец; это не проблема для меня. Я не думал о таких второстепенных вещах».
Говорил Альмустафа, говорю я, — именно для тех немногих, которые решили не оставаться буйволами, которые ищут трансформации, которые намерены узнать все об этой жизни.
— Хорошо, Вимал?
— Да, Мастер.



4
Не раньше часа разлуки

10 января 1987.

Возлюбленный Мастер,

Когда он вступил в город, весь народ вышел ему навстречу, и все плакали перед ним в один голос.
И старейшины города вышли вперед и сказали: «Не покидай нас. Ты был полуднем в наших сумерках, и твоя молодость даровала нам мечты. Ты не чужой среди нас и не гость, а сын и возлюбленный наш. Не заставляй же наши глаза тосковать по твоему лику».
И жрецы и жрицы сказали ему:
«Не дай волнам морским разлучить нас теперь, и не дай, чтобы годы, которые ты провел среди нас, стали воспоминанием.
Ты блуждал среди нас, дух, и твоя тень была светом на наших лицах.
Мы так любили тебя! Но молчалива и скрыта покровами была наша любовь.
А сейчас она громко взывает к тебе и открыто встает пред тобою.
Всегда было так — глубина любви не познается раньше часа разлуки».

Халиль Джебран — под именем Альмустафы — дает самую сущность мистицизма. Он не проповедует какую-либо религию, он проповедует религию как таковую*.
В сущности, само существование трех сотен религий на земле опреде¬ленно показывает, что человек утратил подлинный дух религии. Не может быть трех сотен химий — даже трех; не может быть трех сотен математик. Что касается объективного мира, то нам совершенно ясно: наука одна, и может быть только одной, без всякого прилагательного. Глупо было бы говорить об индуистской науке, мусульманской науке, христианской физике, джайнской математике. Но именно это произошло с религией.
А ведь религия — это ваша настоящая душа, ваше настоящее внут¬реннее, настоящая субъективность. Как же возможно, чтобы было так много религий? Может быть только одно: религиозность. Я даже не назову это религией — просто потому, что в тот момент, когда вы используете имя существительное, рост остановился. «Религия» означает: что-то полностью остановилось. Религиозность же означает нечто постоянно растущее, цве¬тущее, приносящее новые пространства и новые тайны, не раскрытые вами, небывалые.
Религиозность — это сама река существования. Она не знает начала; она не знает конца.
Все религии против меня просто потому, что я разоблачаю их лживость, их фальшь, их личины.
Халиль Джебран выбрал имя Альмустафа, в котором можно было бы объединить весь опыт всех мистиков мира — прошлого, настоящего и будущего. У человека есть ограничения, ведь он родился в ограниченном обществе, обусловлен своими родителями как индуист, как мусульманин, как христианин. Альмустафа не рожден никакими родителями. Он не рожден вообще, его не существует. Альмустафа просто символ всех тех пылающих, которые пробудились, пока мы оставались спящими.
Альмустафа представляет истинную, центральную суть чистой религиоз¬ности. Запомните это: он не проповедует никакой религии. И в этом одна из причин того, что он не был понят до часа своего ухода. Каждый подозревал... Из-за того, что он не индуист, индуисты не могут принять его. Он не мусульманин — и мусульмане не могут принять его. Он не относится ни к какой организованной религии.
* Здесь и далее слово «религия» употребляется в двух значениях, смысл которых ясен из контекста. — Прим. перев.
Халиль Джебран проявил великую проницательность: вместо того, чтобы взять историческую личность, он выбрал фиктивное имя, безбрежное и значительное, которое не нужно к кому-либо относить. И в то же время каждого можно отнести к нему.
Это также и моя позиция — разумеется, более трудная, чем Альмустафы. Альмустафа не может быть заключен в тюрьму, Альмустафа не может быть отравлен. Альмустафа не может быть застрелен. Альмустафа не может быть распят, ведь Альмустафа — это просто идея. Но, хотя он и был чистейшим выражением глубочайших возможных переживаний, его не осуждали, его не побивали камнями — только игнорировали; он — «мечтатель».
Но когда время ухода наступило, и когда его мечта воплотилась, то переменилось все.
Когда он вступил в город, весь народ вышел ему навстречу...
Все люди вышли — не заботясь о своих идеологиях, теологиях, фило¬софиях, забыв свои пустые различия. Было не время терять. Они забыли, что они мусульмане, христиане или евреи. Человек уходит, и то, о чем он говорил вот уже двенадцать лет, но во что никто не верил, теперь — реальность. Никто не может отрицать это... весь народ вышел ему навстре¬чу, и все плакали перед ним в один голос.
Они упустили возможность. Он жил среди них двенадцать лет, а они не распознали. Они все находили у него недостатки, и мало-помалу он перестал волновать их. Он говорил бессмыслицу: кто слыхал когда-либо, что насту¬пает день, когда сущее приветствует вас? Что приходит день, когда все сущее танцует, потому что вы открыли секрет жизни и смерти, вы нашли золотой ключ к двери Бога?
Все они плакали с ним в один голос. Увы, если бы они смеялись с ним в один голос, мир стал бы совершенно другим местом, сам по себе красотой — без войн, без конфликтов, без дискриминации. Они плакали вместе, но время было упущено.
Если вам так посчастливится, что вы обнаружите мастера, — не упускайте ни одного мгновения! Позвольте ему танцевать в вас. Позвольте ему смеяться через вас одним голосом с вами, и сама эта земля превратится в рай. Просто мы слепы, и не в силах увидеть это.
Вышли вперед старейшины города и сказали... Эти слова вызывают отзвук в моем сердце — отзвук песен тех дней, когда человечество было невинным, когда не было наций, и человек был так же свободен, как птицы небесные. Только представьте себе птицу, таскающую с собой паспорт и визу на шесть недель...
Человек был гораздо прекрасней, когда он меньше знал; был более искренним, подлинным, когда был таким же невинным, как ребенок. Мы живем очень испорченной, загрязненной, предвзятой жизнью. Теперь старей¬шины не приходят. Альмустафа все еще случается, однако вместо старейшин приходят полицейские уполномоченные — не приветствовать, а вручить уведомление: «Вы должны покинуть это место в течение тридцати минут».
Человек постарел, но не повзрослел. Он не становится более невинным. Он не становится более проницательным.
Эти слова Халиля Джебрана относятся к детству человечества; ибо они сказали:
Не покидай нас. Теперь, когда мы признали тебя, ты уходишь. Не будь так жесток. Будь сострадателен. Теперь, когда мы готовы слушать, ты оставляешь нас. Не покидай нас, ведь мы блуждаем в своей тьме зависти, гнева, страха, муки, — и ты уходишь? Это должно быть моментом прихода! Прости нам, что мы не сумели увидеть тебя, хоть ты и провел двенадцать лет среди нас.
Ты был полуднем в наших сумерках, и твоя молодость даровала нам мечты.
Ты не чужой среди нас и не гость, а сын и возлюбленный наш.
Не заставляй же наши глаза тосковать по твоему лику.
Всего лишь в первый раз мы увидели тебя, и мы увидели тебя не просто как одного из толпы; теперь твое лицо стало для нас ликом Божьим. Невыносим будет этот отъезд. Было бы лучше, если бы ты уходил и мы не признали тебя. Но сейчас, когда мы увидели твое лицо, твою тайну, сейчас, когда мы заглянули в твои глаза и увидели твое сияние, когда коснулись твоего присутствия, — тысячи цветов выросли в наших душах! Дай еще один шанс, теперь мы не будем прежними.
Ведь ты больше не та личность, какой мы привыкли считать тебя, — немного безумным, ожидающим какого-то неведомого корабля — о котором никто не слыхал — без всякого подтверждения, даже без письма с другого берега с уведомлением о прибытии корабля в определенный час и определен¬ное время года.
Но ты был так невинен, ты продолжал ждать: «Корабль на подходе». Твое ожидание, наверное, стало тяжестью на сердце самого Бога. За эти долгие годы ожидания ты превратился в магнит. Не время оставлять нас. Мы будем жаждать увидеть твое лицо снова, где нам разыскивать тебя? Пожа¬луйста, не покидай нас.
Таким было детство человечества... и таково детство до сих пор. Ребенок доверяет, мечтает о неведомых землях, надеется, никогда не бывает пессимистом. Если это не произошло сегодня, то произойдет завтра — но обязательно произойдет.
Моим собственным девизом в жизни, было: надейся на лучшее и предпо¬лагай худшее. В любом случае ты победитель: либо твоя надежда исполнится, либо твое предположение исполнится, — и будет по-твоему.
Жрецы и жрицы сказали ему... Само упоминание о жрицах подтверждает, что Альмустафа говорит в те золотые, древние дни, когда не было вопроса о том, мужчина ты или женщина; женщина могла стать даже жрицей. Мужчина еще не стал самцом-шовинистом, женщина была еще свободна, имела равные с ним возможности.
Мне вспомнился замечательный исторический факт. В самой древней книге мира, Риг Веде, упоминается женщина — Гарджи. Император страны обычно каждый год устраивал великое собрание всех мудрецов, мужчин и женщин, — обсуждать смысл жизни. И дарил победителю тысячу прекрасных коров: их рога были покрыты чистым золотом, усыпаны бриллиантами.
Яджнавалкья был тогда одним из величайших учителей, но он не был мастером... — редкое явление и в те времена. Гарджи была мистиком и мастером. Ее не интересовала награда. Яджнавалкья и тысячи других прибыли рано утром, и дискуссия началась. Яджнавалкья был так уверен в своей победе, что прибыл... с опозданием — точно как любой политик. Он пришел с пятьюстами учениками, просто чтобы продемонстрировать импера¬тору: «Я не прихожу один. Эти другие люди, которые дискутируют, не имеют никаких последователей». Он мог бы быть хорошим шоуменом.
А его уверенность в своей победе показывает его эго. Вы слышали, как Альмустафа говорит: «Как могу я быть уверен в том, что смогу разделить свою истину, свое переживание?» Тот, кто знает, — сомневается. Только идиоты не сомневаются, ведь для сомнения нужен какой-то разум. А в сравнении с главным, ум столь незначителен — какая тут может быть уверенность.
Другой великий пророк, Махавира, любил отвечать на вопрос таким странным способом... каким никто и никогда не отвечал: один вопрос требует одного ответа, а Махавира давал семь ответов, противоречащих друг другу.
Вы спрашиваете его: «Существует ли Бог?»
И его слово было: «Возможно... шайот — может быть».
Это «возможно», это «может быть» не исходит из неведения. Оно исходит из бесконечности слова Бог и незначительности ума, который собирается выразить это. Он может выражать только один аспект за один раз. Поэтому у него была семисложная логика. Аристотель просто ребенок по сравнению с Махавирой, а Аристотель — отец западной логики. Но его логика двусложна — «да» или «нет». А жизнь — это радуга; вы не можете быть настолько уверены, чтобы говорить «да» или «нет». Возможно «да», возможно «нет».
Так что первое, что Махавира обычно говорил: «Возможно, "да". Но подожди, это только один аспект; язык очень беден. Возможно, "нет". Но подожди... возможно, "да" и "нет" одновременно. Но не спеши делать заключение... возможно, "да" и "неопределимое" (ни "да" ни "нет"), возможно, "нет" и "неопределимое". Возможно, "да" и "нет" вместе и "неопределимое"».
Это и есть характеристика человека, который хочет дать вам все возможные аспекты. Бог не может быть заключенным в единственное слово, поэтому он присоединил «неопределимое». Существует и много других аспектов, но я не хочу запутывать вас. Он уже и так запутал!


 

А Яджнавалкья пришел с такой уверенностью... Было полуденное время, припекало солнце, и разомлевшие коровы стояли перед дворцом. У него была уверенность эрудированной личности, — это был образованный человек, великий ученый. Он сказал одному из своих учеников: «Отведи этих коров в нашу общину. Зачем этим несчастным коровам терпеть жару понапрасну? Насчет победы будь уверен», — он присвоил награду раньше, чем вошел во дворец.
Но следом за ним пришла Гарджи. Она молча просидела все дискуссии, которые тянулись долго, а когда Яджнавалкья победил всех соперников и обратился к императору: «Пожалуйста, прости меня. Вознаг¬раждение — коров — мои ученики давно забрали», — Гарджи встала. Возможно, она бы и не встала, если бы Яджнавалкья не проявил такую идиотскую уверенность в величайших вопросах.
Гарджи сказала: «Подожди. Ты победил всех, потому что все они относятся к твоей категории: эрудированные личности. Все, что ты доказал, не означает, что ты прав; доказано только одно — что ты более учен, более образован, более эрудирован. Однако быть более осведомленным еще не означает знать истину. Я сидела молча, наблюдая... если кто-то утверждает истину, к чему мне высказываться? Но теперь это заходит слишком далеко, я вынуждена дискутировать с тобой».
То были прекрасные дни. Даже женщина могла бросить вызов величай¬шему ученому страны. Она задала только два или три вопроса, и Яджна¬валкья был повержен.
Она спросила: «Ты сказал, Бог создал мир, — почему? Почему ты сказал так? Ты был свидетелем, когда он создавал мир, или нет? В любом случае ты делаешь ошибку. Если ты был свидетелем, значит, мир уже тогда был создан, ведь был ты, а ты — часть мира. А если ты не был свидетелем, то на каком же основании ты...»
Яджнавалкья был потрясен. Те тысячи других ученых тоже были потрясены. Даже император был потрясен. Она права: свидетель необходим; и очевидец необходим. И она сказала: «Только ради дискуссии — даже если я согласна, что Бог создал мир, — я хочу знать: по каким причинам ты веришь в эту гипотезу?»
Яджнавалкья сказал: «Все должно быть созданным. Бог подобен гончару. Эта прекрасная и безбрежная жизнь не может прийти к существованию из ничего — кто-нибудь должен создать ее».
Гарджи сказала: «Допустим. Но ты уже упустил свою победу — верни тех коров».
Яджнавалкья сказал: «Что ты имеешь в виду?»
Она сказала: «Если сущее нуждается в Боге для создания, тогда кто создал Бога? Если это принято за критерий — что все сущее должно быть созданным... Ты говоришь, этому безбрежному существованию нужен созда¬тель. Конечно, создатель должен быть еще безбрежнее, больше, величест¬венней, чем вселенная. Кто же создал его?»
И Яджнавалкья понял суть — теперь стало невозможным избавиться от этой женщины. Потому что Бог создан Богом-два, Бог-два создан Богом-три... но где же это закончится? В конце концов остается вопрос: кто создал Первого Бога? И Гарджи сказала: «Если первый Бог не нуждается в создателе, зачем без нужды навязывать гипотетические идеи? Если Бог может быть безо всякого создателя, почему не может существование быть безо всякого создателя?»
Яджнавалкья сильно разгневался: это было таким поражением, пораже¬нием уверенности ученого, что он позабыл всю учтивость и сказал: «Жен¬щина, если ты не остановишься, то скоро увидишь, как твоя голова катится по земле!»
Гарджи сказала: «Это аргумент? Ты полагаешь, что срубив мне голову, ты будешь победителем? Это, безусловно, станет несомненным подтверждени¬ем твоего поражения. Ступай, приведи коров назад».
И коров пришлось возвращать — женщине!
А сегодня величайшие из религий не допускают для женщины никакой возможности равенства с мужчиной. Джайнизм говорит, что пока женщина не рождена снова как мужчина, она не может найти истину; только мужчина способен обнаружить истину, он имеет монополию. Даже истина монополи¬зирована. Мусульмане не позволяют женщинам даже показывать миру свои лица. Они не допускают их в свои мечети. Евреи выделяют женщин в отдельную категорию. У них нет равных прав даже на следствии. Индусы не позволяют женщинам читать Веды, Упанишады, — совершится грех.
Халиль Джебран пишет о тех чистых и невинных днях. Вот почему он говорит, — Жрецы и жрицы сказали ему: не дай волнам морским разлучить нас теперь... До сих пор мы совершенно не осознавали, кто ты. Не уходи, не давай морю разлучить нас... и не дай, чтобы годы, которые ты провел среди нас, стали воспоминанием.
Останься с нами, дай нам такие же глаза, как и у тебя. Покажи нам путь, который ты познал, которым ты путешествовал; иначе ты останешься просто воспоминанием, увиденным, словно в сновидении. Нет, не становись просто воспоминанием для нас. Нам будет мучительно, что мы не замечали тебя все эти двенадцать лет. Это будет нестерпимо. Живи с нами, преобразуй нас, ведь мы же видим — все, о чем ты говорил, ты претворил в жизнь.
Это, конечно, самые древние, чистые дни, когда священники не превра¬щались в эксплуататоров человека, когда священники не объявляли себя посредниками между человеком и Богом. Они тоже были искателями, скромными искателями.
Сегодняшние священники — в любой религии — настолько пали, что Папа несколько месяцев тому назад заявил: никто не может исповедоваться Богу непосредственно, он должен исповедоваться священнику, а священник передаст послание Богу. Без священника вы даже не имеете права быть в прямом контакте с сущим!
Нетрудно увидеть в этом бизнес, политику, жажду власти. Ну что за власть у священника, кроме претензии на посредничество, — как будто Бог отправляет свои послания через него? И вы тоже должны направлять свои молитвы, свои исповеди через него. Это и есть весь его бизнес. Он больше не искатель, он стал частью базара.
Из-за этого феномена все священники против людей, подобных Альмустафе. Почему они сердиты на меня? — просто потому, что я называю вашим правом по рождению быть в прямом контакте с сущим. Посредника не нужно. Весь этот бизнес духовенства должен исчезнуть. Они — не что иное, как ваши кровопийцы. Они не знают ничего о Боге; все их знания на словах, из книг.
И они унизили вас до такого состояния, что вы не можете даже петь песню Богу или сущему — ибо я считаю, что Бог есть просто имя сущего. Они отняли ваше право петь песню деревьям, звездам, плясать в ночь полнолуния на берегу моря — посредник необходим. Но эти идиоты не знают, как петь; они не знают, как танцевать.
Я слыхал, что один католический епископ очень дружил с еврейским рабби. Они решили сыграть в гольф, и к определенному часу, который был оговорен заранее, рабби подошел к церкви. Но никогда не известно, сколько исповедующихся придет. И вот епископ провел его внутрь кабинки, где он сидит за занавесом, — с другой стороны сидит исповедующийся в своих грехах.
Он сказал: «Прошу прощения. Если вы поможете мне немного, я быстро соберусь. А пока займите мое место».
«Но, — сказал рабби, — я не знаю, что такое исповедь».
Он сказал: «Это ничего. Я приму двух или трех исповедующихся перед вами, так чтобы вам стало ясно. Процесс простой: нужно выслушивать человека и соответственно его греху назначать ему наказание — пять долларов, десять долларов...»
Рабби сказал: «Это просто, доллары я понимаю. Вы можете идти».
Но все же епископ продемонстрировал ему двух исповедующихся. Одному он сказал: «Пять долларов — внести церковному казначею».
Другому он сказал: «Десять долларов».
И рабби сказал: «Я понял. Что касается бизнеса, то никто не превзойдет нас. Можете идти — собирайтесь поскорей, а я тем временем отпущу всю эту очередь исповедующихся. Это не займет много времени — зачем? Настоящий смысл в долларах. К чему суетиться, выслушивать ненужные истории?»
Пришел первый человек и сказал: «Отче, мне очень стыдно. Прошлый раз я изнасиловал женщину и пообещал не делать этого впредь, но челове¬ческие слабости... я сделал это опять».
Рабби сказал: «Довольно, — тридцать долларов».
Человек сказал: «Но прошлый раз вы наказали меня только на десять долларов».
Рабби сказал: «Не беспокойся, вноси тридцать долларов, — двадцать долларов авансом. Проваливай».
Это и есть посредники между вами и Богом. Их Бог — величайший обман. Они не что иное, как паразиты. Всякий раз как вы видите священника, ищите самый сильный порошок от насекомых — они просто москиты Пуны.
Если бы эту землю больше не обременяли жрецы... Я не отношу сюда жриц, потому что жрецы убили их всех. В средние века тысячам жриц... им просто изменили название, назвали их ведьмами и сожгли. Поэтому сейчас есть только жрецы.
Но это просьба жрецов и жриц: Не дай волнам морским разлучить нас теперь... Сейчас все совершенно иначе. Мы не признавали тебя, мы даже не утруждались подумать о тебе. Мы просто игнорировали тебя — человека, беседующего со стеной, говорящего, что подходит корабль, который заберет его на другой берег, в настоящий дом, к истокам жизни и сознания, к Богу.
Но сейчас, когда мы признали тебя, будь милосердным, будь сострада¬тельным.
Годы, которые ты провел среди нас... не дай им стать просто воспоми¬нанием. Мы хотим тебя здесь, живого — ведь воспоминание будет угасать, и скоро мы усомнимся: видели мы сон или на самом деле был такой человек Альмустафа.
Такова была позиция западного историка. Для них потребовалось три столетия, чтобы признать, что такой человек, как Гаутама Будда, возможен. Посмотрите старые исторические книги, написанные западными учеными, — в них Гаутама Будда просто миф, мифология. Как мог такой человек быть реальным? И они говорили это не только о Гаутаме Будде, они говорили то же самое об Иисусе Христе. Три столетия тому назад историки писали книги, говорящие, что Иисуса Христа никогда не существовало, что это была древняя драма, которая мало-помалу становилась реальностью в человеческом уме. Ну как поверить в такого человека, как Иисус, — необразованного, бедного плотницкого сына, который говорит так автори¬тетно?
Никто не сказал слов столь значительных, как Иисус Христос. Простые, обычные слова в его руках превращались в бриллианты, становились крыла¬тыми. Даже враги Иисуса признали как факт, что он, может быть, ошибает¬ся, он, может быть, безумец, но одна вещь несомненна — никто еще не говорил так, как говорит он. Никто не обладает способностью говорить так авторитетно. Ему не нужны другие доказательства, довольно просто его утверждения — такой огромной энергией оно наполнено. Однако историки говорили: «Не может человек говорить так, как говорит Иисус. Не может человек жить так, как жил Гаутама Будда. Ни у кого нет такого присутствия, сияния, какое было у Заратустры. Несомненно, эти люди — создания великих поэтов, они не реальны».
Вот почему жрецы и жрицы просили: «Не становись просто воспомина¬нием для нас. Мы могли не признавать тебя при жизни, когда ты кричал нам в уши, живя среди нас. В миг, когда ты уйдешь, мы начнем думать, что наверное видели сон».
Иначе, где найти вам человека, подобного Альмустафе?
Ты блуждал среди нас, дух, и твоя тень была светом на наших лицах.
Теперь, в момент ухода, они видят его не как физическое тело, а как духовный феномен: Ты был для нас дух... прости нас; вот почему мы не могли видеть тебя. Мы просто видели твое тело. Теперь нами завладел твой дух, а ты уходишь. И вот мы признаем, что даже твоя тень была светом на наших лицах.
Даже твоя тень была светом на наших лицах — что сказать о тебе сейчас? Ты больше не тень. Ты лишился своей тени, ты превратился в чистый свет для нас. Возможно, ты был всегда светом, а тень была нашим творением.
Я был студентом в университете и всегда жил по-своему, совершенно не заботясь об остальном мире. На мне обычно был длинный халат без каких-либо пуговиц. И в те дни у меня тоже было тело — я разрушал его целых тридцать лет, потому что теперь тело для меня бесполезно. Где-то здесь должна быть Сохан. Она видела меня в те дни, и она часто говорила: «Твое тело выглядит как мраморная статуя».
Я ездил на все дискуссии в стране — где бы они ни происходили, в любом университете, — представляя свой университет. Я собрал столько грамот и кубков, что единственной проблемой моей матери было: «Куда складывать весь этот ненужный хлам, который ты продолжаешь приносить домой? Тебе нужен отдельный дом только для хлама!»
Мои профессора были счастливы, мое начальство было счастливо — их учреждения становились известными, грамоты целой страны приходили в их школы. Начальник сам проводил меня в студию к фотографу, потому что они хотели дать публикацию в газеты и журналы, чтобы показать, что, наверное, нет студента, собравшего столько грамот и кубков.
Он был очень правильным человеком. Все у него было правильным — он даже брился дважды в день.
Когда мы приехали в студию и фотограф все приготовил, начальник взглянул на меня и сказал: «Без пуговиц?»
Я сказал: «Вы хотите мое фото или свое собственное? Я очень неправильный человек».
Но он сказал: «Мы можем немедленно найти пуговицы для вас... пиджак или что-нибудь, чтобы прикрыть это».
Я сказал: «Тогда почему бы вам, не сесть тут — кто меня знает? — и не сделать свое фото. Мое фото должно быть моим фото, а я никогда не пользовался пуговицами».
Он сказал: «Вы странный. Почему же вы не пользуетесь пуговицами?»
Я сказал: «Я обожаю прохладный ветерок, проходящий по моей груди. Я терпеть не могу пуговиц!»
Я сказал: «Решайте быстро; иначе я ухожу».
Он сказал: «Нет, не уходите, — будь по-вашему. Однако вы странный парень».
Я сказал: «Я не странный парень, я — просто я. Это вы — странный парень, навязывающий свою идею пуговиц мне! Приберегите ваши пуговицы для себя, своих детей и их потомков».

Времена изменились. Люди, у которых есть авторитет, у которых есть хоть какая-нибудь власть, стараются вам что-то навязать. Но эти невинные крестьяне, садовники, мужчины и женщины сказали Альмустафе:
Мы так любили тебя. Но мы бессознательные люди, и только сейчас мы вспоминаем, что любили тебя всегда, однако это было глубоко в бессознательном. Мы не могли высказать тебе этого, ведь мы и сами не осознавали. Пришел твой отъезд — и столько всего всплыло на поверхность в наших существах. Твоя реализация — это не только твоя реализация; что-то произошло со всеми нами.
Мы так любили тебя.
Но молчалива и скрыта покровами была наша любовь.
Покровы за покровами — мы сами не осознавали. И вот когда мы осознаем, мы можем вспомнить, что даже если бы мы осознавали прежде, то не смогли бы облечь нашу любовь в слова — Но молчалива была наша любовь...
А сейчас она громко взывает к тебе и открыто встает пред тобою. Только подожди чуть дольше, задержись совсем немного среди нас, так чтобы ты стал для нас зеркалом, и мы смогли увидеть себя и свои скрытые сокровища, а наша любовь могла быть выражена. Если не в словах, то в действиях, но дай нам время проявить ее к тебе; иначе что ты подумаешь? Двенадцать лет ты жил среди нас, и никто даже ни разу не сказал: «Я люблю тебя». Но теперь все переменилось.
Всегда было так — глубина любви не познается раньше часа разлуки.
Это слова такого огромного значения:
Всегда было так — глубина любви не познается раньше часа разлуки.
Есть прекрасная история. Гаутама Будда объявил, что собирается умирать — то же самое, его корабль прибыл. И он спросил: «Прежде чем я оставлю вас, есть ли у вас какие-нибудь вопросы?»
Только один человек среди десяти тысяч саньясинов задал вопрос — со слезами на глазах — и это был его собственный брат, его старший брат Ананда. Ананда прожил с ним сорок два года, днем и ночью, почти как тень, следуя за ним. Он спал в его комнате, он гулял с ним. Никто не был так близок ему, как Ананда, и только у него был вопрос. Другие сказали: «Ты давал нам так много, мы не будем беспокоить тебя вопросами в этот миг разлуки. Просто позволь нам тихо посидеть».
Но Ананда спросил: «А как же я? Сорок два года я был с тобой. Другие, пришедшие позже и не прожившие так долго с тобой, стали просветленными, а я до сих пор не просветлен. И вот ты уходишь».
Будда сказал: «Не беспокойся. Как только я оставлю тело, в течение двадцати четырех часов ты станешь просветленным».
Ананда сказал: «Мне непонятна такая арифметика — сорок два года с тобой, и я не стал просветленным, а двадцать четыре часа без тебя, и я стану просветленным?»
Гаутама Будда рассмеялся и сказал: «Ананда, из-за того, что ты был так близок ко мне, и к тому же мой старший двоюродный брат, ты начал воспринимать меня как само собой разумеющееся. Только разлука, только моя смерть сможет пробудить тебя. Меньшее чем это — не даст результата. Я испробовал все, но ты думал: он со мной, он мой брат и безусловно позаботится о моем просветлении!., и будучи рядом столь долго, ты совер¬шенно забыл. Очевидное всегда забывают, это человеческая склонность — забывать то, что имеешь. Ты вспомнишь только в момент разлуки».
Всегда было так — глубина любви не познается раньше часа разлуки.
Мастер дает вам свою жизнь — как благоприятную возможность пробудиться. Он к тому же дает вам свою смерть — вторую и последнюю благоприятную возможность для вас стать пробужденными.
— Хорошо, Вимал?
— Да, Мастер.



5
Oткрой нам нас самих

10 января 1987.

Возлюбленный Мастер,

И пришли также другие и умоляли его, но он не отвечал им.
Он только склонил свою голову; и те, что стояли
рядом, видели его слезы, падающие ему на грудь.
Вместе с людьми пошел он к большой площади перед храмом.
И вышла из святилища женщина по имени Альмитра, была
она прорицательницей.
Он взглянул на нее с глубокой нежностью, ибо это она
первая нашла его и поверила в него, когда он пробыл всего день
в их городе.
И она приветствовала его, сказав:
«Пророк Божий, разыскивая окончательное, долго искал ты в далях свой корабль.
И вот корабль твой прибыл, пора тебе отправляться.
Глубока твоя тоска по земле твоих воспоминаний и обители твоих сокровенных желаний; и любовь наша не свяжет тебя, и не удержат тебя наши нужды.
Однако об одном мы просим, прежде чем ты оставил нас: поведай нам и дай нам от твоей истины.
А мы передадим нашим детям, они своим детям, и это не погибнет.
В одиночестве ты взирал на наши дни, и, бодрствуя, слышал плач и смех нашего сна.
Поэтому теперь открой нам нас самих, и расскажи нам все известное тебе о том, что есть между рождением и смертью».
И ответил он:
«Люди Орфалеса, о чем еще могу я сказать, как не о том, что и сейчас шевелится в ваших душах?»

Халиль Джебран охватил в этих немногих словах весь спектр духовного роста. Сначала мы увидели простых людей, идущих к нему, — крестьяне, садовники, покинув работу на своих полях, устремились к нему.
Всякий раз как достигнута истина, невинные — вот те блаженные, кто узнает ее. Размышляли вы когда-либо над этим? — ни один рабби никогда не приходил послушать Иисуса. Это может показаться странным — ведь дни, когда жил Иисус, были высшим пиком еврейской мудрости, и в Иерусалиме были более знающие, ученые рабби, чем в любом городе мира.
Люди, которые приходили слушать Иисуса, были необразованными, некультурными — крестьяне, рыбаки, садовники, плотники. Среди его апостолов не было никого из высших слоев общества. Никто не был брамином, никто не был пандитом, никто не был профессором.
Иерусалим был местом еврейской высшей школы, люди приходили из дальних земель в Иудею, чтобы получить образование в Иерусалиме. Иерусалим был в самом расцвете своей юности. Однако никто из этих ученых людей не приходил слушать Иисуса. Почему? — потому что они полагали, что им известно все это. Они прочли все писания, они знакомы со всеми мудрыми изречениями прошлого. Их память была полной, но память — это не разум.
На самом деле, чем более осведомленными вы стали, тем меньше у вас возможность стать когда-либо достаточно разумными, чтобы обнаружить самих себя. Ваше познание не дает вам вашу реальную сущность, оно только создает псевдо-эго — а эгоист не может пойти к сыну плотника, Иисусу, — который не знает ничего, ведь у него нет удостоверений.
Только один человек... и из-за того, что он был единственным, его имя помнят до сих пор. Он был профессором университета; звали его Никодимом. Но даже он не смог набраться достаточно смелости, чтобы прийти к Иисусу в свете полудня. Он боялся: «Что скажут люди?» Он профессор религии, а идет и задает вопросы необразованному молодому человеку, который никог¬да не видел писаний. Поэтому он пошел среди ночи, когда все до одного спали; спали даже близкие апостолы Иисуса. Он разбудил Иисуса, предста¬вившись: «Я профессор религии в университете; мое имя Никодим. Пожа¬луйста, прости меня, что потревожил твой сон».
Иисус сказал ему: «Не беспокойся об этом, ибо я нарушу твой гораздо более глубокий сон. Но ты трус, а по этому пути трусы не могут двигаться. Он требует мужества, и первый шаг отважного человека — признаться в своем незнании, признать, что все его познание заимствовано, что он повторяет слова других, что он никогда не входил в безмолвия своей собственной души, что он слеп».
Само признание — великое начало. В миг, когда вы признаете, что не знаете, вы уже движетесь по пути, ведущему к знанию. В писаниях только мертвые слова, истинный искатель не может быть удовлетворен ими. Ему хочется войти в контакт, пока слово еще живое, кровь и плоть.
Писания необходимы тем, кто избегает столкновения с человеком, подобным Иисусу, потому что он даст сильный толчок для их пробуждения: «Все, что ты выучил, было узнано во сне, и все, что ты повторяешь, механично. Это не твое собственное переживание».
Истина может быть лишь пережита. Только ложь можно изучить. Миллионы библиотек полны лжи — прекрасной лжи. Не всегда это было ложью... однажды оно тоже было живым, однажды оно тоже было произне¬сено кем-то, кто нашел. В этот миг слово крылато. В этот миг слово наполнено безмолвием, любовью, красотой, истиной.
Но все это благоухание живого слова скоро пропадет — цветок умрет, лепестки исчезнут в земле. Даже следа не останется. Но далекое эхо будет все отражаться и отражаться в писаниях, собранных учеными, прокомменти¬рованных исследователями. Однако все, чем они занимаются, — это анато¬мирование трупа, а посредством анатомирования трупа вам не найти душу.
То, чем продолжает заниматься медицинская наука, с самого начала делали идиоты. В каждом медицинском колледже они анатомируют трупы, чтобы найти — что же это такое, то, что мы называем жизнью. Вы можете вообразить людей более слепых? А они наиболее ученые. И из-за того, что они не в силах найти в трупе живое начало жизни, они отрицают это начало.
Очень легко отрицать, очень легко говорить нет. Вы можете делать это, сидя на своем стуле, паломничество не нужно. Но чтобы раскрыть, найти и исследовать, вам придется двигаться в неведомое безо всякого предубеждения. А все заимствованные познания создают лишь предвзятость, и ничего другого.
Разумный человек откладывает все свои познания в сторону и становит¬ся невинным ребенком, который не знает ничего, но который открыт, доступен, восприимчив; его глаза полны удивления, он озадачен незначи¬тельными вещами. Морская раковина на пляже, дикий цветок, который не привлекает никого, — они для него окружены таинственностью. Он живет в стране чудес. Не только Алиса вошла в страну чудес, каждый ребенок живет в стране чудес.
Это и есть то, что Иисус сказал Никодиму. Если ты не рожден снова в этой самой жизни, если ты не стал ребенком опять, для тебя нет надежды.
Когда Альмустафа увидел приходящих людей... это все были невинные люди — не рабби, не папы, не профессоры, не шанкарачарьи, не аятоллы, - простые люди, которые знали, что они не знают. Но это начало бесконечного путешествия, в котором постепенно исчезаешь. Однажды на¬ходишь истину, но не обнаруживаешь себя. Искатель утрачен, а искомое найдено. Знающего нет больше, но знание, осознание расцвело.
Пришли также другие... Кто же эти «другие»?
Пришли также другие и умоляли его. Но он не ответил им.
Эти «другие» — президенты, премьер-министры, губернаторы, поли¬цейские уполномоченные — все виды слепых и глухих людей. Они увидели, что целый Орфалес устремился к тому безумному парню Альмустафе, эти так называемые лидеры людей, а на самом деле последователи толпы, ведь это толпа дает им власть. Куда бы ни двигалась толпа, лидер претендует на то, что это он показывает им путь. Он продолжает подсматривать — есть ли позади него толпа или нет. Все лидеры — просто последователи своих собственных последователей. Из-за этих глупых людей мир остается жалким, безумным, глупым.
Пришли также другие... Альмустафа отвечал невинным людям, которые говорили ему: «Прости нас: мы знали тебя, и все же мы увидели твое лицо в первый раз. Какое несчастье, что это день твоего ухода; ты был среди нас двенадцать лет, а мы считали тебя просто создателем грез. Прости нас. Не уходи, побудь с нами еще немного. Раздели твою истину с нами; сейчас мы готовы».
Но потом прибыли слепые, глухие, всезнающие. И из-за того, что все простые люди, толпы их, были под таким сильным впечатлением от самого присутствия Альмустафы, они тоже умоляли его — но это было лицемерием. Те проблемы не были подлинными; они не исходили из их собственных сердец. Они просто показывали людям: «Не только вы признали его, мы тоже признали его». Они всегда хотят убедить людей: «Мы впереди вас».
Но Альмустафу не обманешь, невозможно обмануть.
...Но он не отвечал им. Напротив: Он только склонил свою голову; и те, что стояли рядом, видели его слезы, падающие ему на грудь.
Те слезы — его ответ этим людям, которые все еще притворяются. В момент отъезда — когда бескультурные, нецивилизованные, необразованные и бедные признали — они все еще не могут признать, они не могут увидеть. Сильные слепы. Знающие слепы.
Он плачет, слезы падают ему на грудь, — от сострадания: «Что за люди правят миром?»
Губернатор Калифорнии захотел встретиться со мной. Он прислал по¬сыльного. Я сказал: «Я доступен. Он должен был прийти сам, а не присылать вас. Что мешает ему? Если бы я захотел увидеться с ним, я пошел бы и постучал в его дверь; именно так надлежит поступать. Он должен прийти и постучать в мою дверь. Каждому добро пожаловать». Женщина, приходив¬шая с поручением, сказала: «Но он губернатор».
Я сказал: «Он может быть Богом — и тогда, если ему захочется встретиться со мной, он должен прийти». Однако власть, престиж, респекта¬бельность... Один президент Индии, Джакархуссейн, прислал поручение с одним из старейших членов парламента, Сетхом Говиндасом, — и я принял Сетха Говиндаса. Он попытался убедить меня.
Я сказал: «Забудь это. Если он хочет увидеть меня и встретиться со мной, я доступен, но мне незачем ходить в президентский дом».
Он сказал: «Ты не понимаешь, он может оказать огромную помощь».
Я сказал: «Всю свою жизнь я доверял только сущему, а не чьей-то помощи».
Фактически, это была его проблема, ведь если бы ему удалось проводить меня к президенту, он обязал бы президента. Но мой прямой отказ... он сказал: «Как же мне сообщить это ему?»
Я сказал: «Повтори точно мои слова: жаждущие приходят к источнику, а не источник бегает за жаждущими людьми. Жаждущий человек может быть президентом, это не имеет значения; нищий или император, кем бы он ни был, если он жаждет, то должен прийти к источнику».
Я тоже плакал, потому что я тоже встречал столько слепых людей. Даже мои собственные саньясины иногда пытались убедить меня: «Если губерна¬тор, премьер-министр или президент благоволит к тебе, то эти мелкие сошки, полицейские уполномоченные и другие, не будут изводить тебя. Наоборот, они будут приветствовать тебя».
Я сказал: «Я не бизнесмен».
Мой отец часто говорил мне: «Ты прекрасно знаешь, что нехорошо спать и прятать свою голову и лицо под одеялом. Это негигиенично».
Я говорил: «Я знаю. Но у меня нет никакого другого времени для моих слез».
Темной ночью, накрывшись одеялом, я могу рыдать и плакать от всего сердца, видя всевозможную глупость, происходящую вокруг во всем мире.
И если вы скажете этим людям: «Вы причина того, что земля становится адом», — они будут раздосадованы, они будут раздражены. Они станут мстительными. Теперь, по крайней мере, я могу утверждать: ни у кого за всю историю человека не было так много врагов, как у меня. Это в полном смысле слова большое отличие. А я не вредил никому.
Я приложил все усилия, чтобы разбудить вас, вручить послание, которое я несу в своем сердце, поделиться моим безмолвием и моим блаженством. А люди раздосадованы, раздражены. Почти все страны мира решили, что я не имею права ступать на их землю.
Я полагал, что хотя бы моя родная страна поступит по-другому, но я ошибся.
Идиоты есть идиоты.
Американцы они или индийцы, безразлично.
Я находился в Бомбее. Один из лидеров, президент некоей влиятельной политической группировки, написал письмо главному министру и прислал копию мне. Письмо уведомляло главного министра, что мое присутствие в Бомбее осквернит атмосферу.
Я сказал: «Боже мой, может ли кто-либо осквернить Бомбей? Наихуд¬ший город во всем мире...» Четыре месяца я был там: я никуда не выходил ни разу, я никогда не выглядывал из своего окна, я оставался в совершенно закрытой комнате, — и все же запах был неистребим... Как будто вы сидите в туалете! Вот что такое Бомбей.
Я начал думать, как можно осквернить его еще больше, но, стыдно признаться, не мог найти никакого способа. Это выше моих сил.
А затем было оказано давление на одного из моих саньясинов, в доме у которого я гостил четыре месяца: если я не удалюсь из его дома, он, его семья и его дом вместе со мной будут сожжены.
Иногда не знаешь — плакать или смеяться.
Кто-то непрерывно звонил по телефону каждый день: «Когда вы прибы¬ваете в Пуну? Я полицейский офицер и должен знать это, чтобы обеспечить вашу охрану».
Мы справлялись в полиции Бомбея, мы справлялись в полиции Пуны — нам отвечали: «Мы не звонили вам. Кто-то выдает себя за полицейского офицера».
Я собирался прибыть в прошлое воскресение, но мой хозяин настолько встревожился, что попросил защиты у полиции. В ночь на субботу полиция информировала его: «Мы можем обеспечить вашу защиту до Тана. Дальше вам придется просить другой округ, до Чинчвада; от Чинчвада вам придется просить у полиции Чинчвада защиту вплоть до Пуны».
Я сказал ему: «Не беспокойся. Чем просить защиты у этих людей... Знаю, я их защиту».
«Что ты имеешь в виду?» — спросил он.
Я сказал: «Когда меня арестовали в Америке, я был в наручниках, тяжелая цепь вокруг пояса, цепи на моих ногах. Я не мог даже идти. Они боялись, что вдоль всей улицы будут люди, и я могу поднять свои руки; поэтому они наложили еще одну цепь, соединяющую мои наручники с цепью вокруг пояса, так что я не мог двинуть руками. Они бросились как безумные в свой автомобиль... а причина была в людях, которые стояли вокруг, — они махали и показывали мне знак победы. Тогда я понял, почему они так спешили: вокруг были фотографы, вокруг были представители прессы, и если они увидят, что люди приветствуют меня, — а меня арестовали без всякого ордера на арест, — то будет похоже, что все разговоры о демократии просто вздор. Бесконечная пропаганда о правах личности, о свободе слова, просто дурачит весь мир».
Судебный исполнитель, сидевший в автомобиле спереди, провожая меня в тюрьму, сказал: «Здесь вы абсолютно защищены».
Я сказал: «О чем вы? Если быть в наручниках, закованным — это защита, то сначала предоставьте ее своему президенту, своим губернаторам, ведь их жизни в постоянной опасности. В Америке двадцать процентов президентов было убито. Это не малое число. Держите всех своих президен¬тов в тюрьме, а не говорите мне ерунду!»
Сторонясь полицейской защиты, — потому что я видел полицейскую защиту, — вместо того чтобы отправляться из Бомбея в воскресенье, я выехал в субботу ночью. Мой хозяин не был уверен, но на следующее утро его убедили, — его дом окружили пятнадцать полисменов с винтовками.
Он был со мной, и его семья сообщила ему: «Полиция вокруг дома. Мы почти под арестом, и говорим, что Бхагван уехал прошлой ночью».
Они сказали полиции: «Вашей защиты просили, но потом он уехал сегодня в двенадцать часов. Зачем вы прибыли утром с винтовками? И мы просили только шесть полицейских офицеров в штатском — зачем целый полк?»
Они оставались целый день, считая, что я могу уехать в двенадцать. В конце концов, они подумали, что, возможно, меня нет в доме. Тогда начальник сказал сыну моего саньясина: «Бхагван обманул нас».
Странно — мы просили защиты, но если мы не хотим, вы не вправе навязывать ее нам — «мы будем охранять вас, хотите вы этого или нет».
Откуда же возник разговор об обмане?
Я добрался сюда в четыре часа ночи, и через три часа полиция была здесь. Я спал. Когда я открыл глаза, я увидел двоих полицейских у себя в спальне.
Я сказал: «Я никогда не вижу снов, особенно кошмарных. Как же эти птицы ухитрились попасть внутрь?» Я спросил: «У вас есть какой-нибудь ордер на обыск?» — У них его не оказалось. — «Тогда почему вы вошли в мою частную спальню?»
Они сказали: «Мы должны вручить вам уведомление». Иногда удивля¬ешься, не пользуемся ли мы словами во сне. Это способ вручать уведомле¬ние? Это способ обслуживать людей? Все это слуги людей; мы платим им. Они должны вести себя как слуги... но они ведут себя как хозяева.
Я сказал: «Я не совершал никакого преступления. Я просто поспал три часа, это преступление?»
Один из них сказал: «Вы любите полемику, и полицейский комиссар чувствует, что ваше присутствие может спровоцировать насилие в городе». Сейчас эти люди даже не в курсе, что я был здесь в течение семи лет, и насилие не было вызвано в городе мною — какое еще доказательство нужно? Наоборот, человек из этого города пытался зарезать меня, убить меня — перед десятью тысячами саньясинов и двадцатью полицейскими офицерами он бросил в меня кинжал на утренней лекции. Почти невозможно было проиграть это дело — даже если бы мы захотели его проиграть. Десять тысяч очевидцев вам не найти ни в каком подобном деле — а еще двадцать офицеров полиции!
Однако дело было закрыто, чего никогда не бывало. Таковы наши судьи, такова наша полиция. Таковы наши полицейские комиссары. Если бы они хотели сохранить тишину в городе, им следовало бы вышвырнуть того человека, который пытался убить меня.
Но на следующий день, когда мой адвокат пришел увидеть комиссара, он был удивлен. На его календаре для приемов было имя того самого человека; оказалось, все дело было в нем. А я был здесь уже два дня, и до сих пор насилия в городе не произошло.
За семь лет, пока я был здесь, я выходил в ваш город только четыре раза. Я никогда не покидал ашрам. И те четыре раза были совершенно необходимы. Я ходил не смотреть фильм — мой отец умирал в госпитале, и поэтому я должен был идти. Один из моих саньясинов был в госпитале в коме — и я должен был идти. Все четыре раза я ходил только в госпиталь проведывать кого-то, кто был при смерти — и умирал. Сидя у себя в комнате, как мог я вызвать насилие в городе?
А в уведомлении... Я сказал: «Читайте. В чем мое преступление?» Мое преступление в том, что я полемик? Но скажите мне — был ли когда-либо человек, хоть немного разумный, который не был полемиком? Быть полемиком не преступление. Фактически, вся эволюция человеческого сознания зависит от дискутирующих людей: Сократ, Иисус, Гаутама Будда, Махавира, Бодхидхарма, Заратустра. Им повезло, что никто из них не заходил в Пуну. Этот город осужден, потому что этот город убил Махатму Ганди, этот город пытался убить меня... И они еще пытаются рассказывать мне, что я противоречив и опасен. Им даже не совестно.
Махатма Ганди был убит той же группировкой людей, которая пыталась убить меня. В грядущих столетиях Пуна запомнится как город убийц.
Поскольку у него не было веской причины — в противном случае вы снова увидели бы меня в наручниках и в тюрьме — за то, что я делаю что-то беспрецедентное, — тот полицейский офицер повел себя дурно: я лежал на своей кровати, а он швырнул уведомление мне в лицо! Я не могу терпеть такое нечеловеческое поведение. Я тотчас же разорвал уведомление, отбро¬сил его прочь и сказал тем полицейским офицерам: «Ступайте и доложите своему комиссару».
Я знаю, что уведомление от правительства не следует швырять прочь, но есть же пределы!
Сперва закон обязан проявить гуманность и уважение к человеческим существам. Только тогда можно ожидать уважения от других. Это наши слуги; мы платим налог. А они превращаются в хозяев.
Прав был Альмустафа, что не отвечал им; они не заслуживают. Но я другого сорта человек, чем Альмустафа.
Он только склонил свою голову... Я никогда не сделаю так. Вы можете срубить мне голову, но я не склоню ее. И те, что стояли рядом, увидели его слезы, падающие ему на грудь.
Да, я тоже плачу и рыдаю из-за человечества, но я рыдаю в темноте, скрываясь. Я не хочу, чтобы вы видели мои слезы, потому что мои слезы будут тяжкими для вас. Мои слезы будут как раны для вас. Вы видели только мои песни... но и у моих глаз тоже есть слезные железы.
Но те слезы из-за слепых и глухих, бессердечных. Те слезы из-за всех категорий идиотов.
Пуна может похвастать одной вещью: У вас высшая категория идиотов в мире.
Вместе с людьми пошел он к большой площади перед храмом.
Каждое утверждение Халиля Джебрана значительно: почему к храму? Во всем мире тысячи и тысячи храмов, церквей, мечетей, гурудвар и синагог — люди ходят туда молиться. Их молитвы вроде повторяющихся слов попугаев; они даже не знают смысла тех слов.
Нет, функция храма совершенно другая. Функция храма в том, что когда кто-нибудь прибывает домой, как Альмустафа, то храм служит местом для объявления об этом. Альмустафа вступает в храм, храм становится священным.
Но без Альмустафы храм просто постройка — пустая, бессмысленная.
Вместе с людьми пошел он к большой площади перед храмом.
Вам следовало бы вступать в храм, только когда вы заслуживаете, когда вы заработали, когда чувствуете, что у вас есть что предложить — нечто священное, нечто запредельное.
И вышла из святилища женщина по имени Альмитра. Была она прорицательницей.
Между прочим, я хочу, чтобы вы помнили, что Халиль Джебран, возможно, один из тех очень немногих людей, для которых женщина ближе к священному, чем мужчина, — по той простой причине, что она больше сердце, чем голова. Она знает, как любить. А если вы не знаете, как любить, откуда же вам знать, как молиться?
Молитва — это не что иное, как самая чистая форма любви. Любовь, не адресованная кому-либо, любовь к целому. Альмитра была прорицательницей. Халиля Джебрана нужно запомнить навсегда как того, кто дарит уважение и достоинство женщинам. Все ваши так называемые религиозные, а на самом деле поддельные лидеры мира лишь осуждали женщину. Даже, величайшие из них, которых я глубоко уважаю, хотя и с оговорками, даже Гаутама Будда, несомненно, высочайший пик, когда-либо достигнутый до сих пор, Эверест, — даже он был непочтителен по отношению к женщинам. Годами он неизменно отказывался инициировать, какую бы то ни было женщину. И, в конце концов, после двадцати лет непрерывного отказа, непрерывного оскорбления, унижения, он изменил решение. Благодаря необычной ситуации, он вынужден был допустить и принять женские инициации. Он, наверное, делал это очень неохотно даже в тот момент. Он вынужден был согласиться, ведь та женщина была почти настоящей его матерью... потому что его мать умерла, когда он родился, в тот же час. Родная мать никогда не видела его; он тоже совершенно не помнил своей матери.
Младшая сестра его матери осталась незамужней именно потому, что она хотела позаботиться об этом редкостном ребенке, у которого была харизма с самого начала. Астрологи и провидцы объявили, что ему либо предстоит стать императором всего мира, либо отвергнуть мир и стать величайшим пробужденным человеком, известным человечеству.
Эта женщина воспитывала ребенка, заботилась о нем и пожертвовала своей собственной жизнью, ведь если бы она вышла замуж, то имела бы своих родных детей для забот, и жила бы своей собственной жизнью, своими детьми, своим мужем. Нет, она осталась незамужней, чтобы иметь возмож¬ность излить всю свою любовь на Гаутаму Будду.
Когда эта старая женщина, бывшая, можно сказать, настоящей матерью для него, пришла и попросила инициации, наступила великая тишина, великий миг сомнения. Двадцать лет непрерывного отказа... но как может он отказать этой женщине — которая пожертвовала всей своей жизнью ради него, а он не может сделать почти того же для нее, инициировать ее в саньясу? Неохотно, говорю я, он инициировал ее. Почему я говорю «неохот¬но»? Потому что немедленно вслед за этим он объявил: «Моей религии предназначалось длиться пять тысяч лет. Теперь она будет длиться только пятьсот лет из-за того, что женщина вошла в паству». Как будто женщина была болезнью, как будто религия Будды стала недостаточно здоровой, чтобы оставаться живой в течение пяти тысяч лет. Приход женщины, видимо, означал, что его религия сделалась раковой.
Отвратительное утверждение — и так же в случае с Махавирой, так же в случае с Иисусом, так же в случае с Мохаммедом. Так же в случае с Моисеем. А это наши высочайшие взлеты к звездам.
У Халиля Джебрана, похоже, гораздо больше человеческого, и гораздо глубже понимание. Прорицатели были во всех религиях, но Альмитра — прорицательница. И довод, даваемый им, необходимо понять очень глубоко и хранить в глубочайшей части вашего существа:
Он взглянул на нее с глубокой нежностью, ибо она первая нашла его и поверила в него, когда он был всего день в их городе.
Двенадцать лет он был в городе, и она была единственной, кто признал его — с первого же дня его прихода в город.
Люди продолжают спрашивать меня: «Почему у тебя столько саньясинов в женских телах?» — как будто саньяса имеет отношение к телу. Каким образом саньяса касается тела?
Саньяса относится к душе. И женщина более открыта и более достижи¬ма, потому что ей известна не логика, а любовь. А закон любви — это высший закон в жизни; законы, основанные на логике, — низшие.
Мужчине сначала нужно быть интеллектуально убежденным. У меня миллионы саньясинов — определенно, семьдесят пять процентов это женщи¬ны, двадцать пять процентов — мужчины. Это редкостный феномен, ведь Будда или Махавира, Мохаммед или Иисус — никто не допускал их.
Мужчину сначала необходимо убедить логически, он начинает с низше¬го. А потом — долгая лестница достижения пыла любви. Любовь абсолютно вне пределов логики, трансцендентна логике. Даже мои собственные саньясины — сначала они убеждаются: этот человек как будто прав; все, что он говорит, кажется существенным. Они воздвигают все виды сомнений в своих умах, они стараются любым способом быть скептичными. Когда же, в конце концов, их скептицизм и их сомнения разрушены, тогда толстый слой интеллектуальности устранен и их сердце достигнуто.
Но женщина сначала влюбляется в меня, а потом она думает: «Все сказанное им должно быть правильным. Как может любовь быть неправа?»
У них различный подход. Мужчина выбрал длинный маршрут — в этом нет необходимости, но это выглядит так мужественно, смело, тяжело, — и он будет продолжать долгое путешествие, прежде чем возвратится домой.
Женщина выбрала короткий путь любви — только один шаг. Не нужно даже второго шага. Единственный шаг, и вы прибыли. Это же говорю и я, потому что будет трудно понять, если я скажу в точности то, что происходит: нет даже и одного шага.
Мужчина делает много-много шагов, мили и мили, просто чтобы вернуться домой — усталым, опустошенным, грустным.
Вот почему святые выглядят такими печальными. Как вы называете их в Англии? — как побитые псы*. Хорошие люди, но без необходимости бегают во всех направлениях в поисках места, где они пребывали всегда.
Так что, строго говоря, женщине не требуется даже единственного шага. Истина состоит в том, что требуется шаг по направлению к женщине; женщина просто влюбляется — и она дома. Она и была там, любовь просто открыла ей глаза.
Альмитра первая признала, что Альмустафа принадлежит другому берегу, он посторонний здесь. Он не грезит о корабле — но он настолько любящий, такой прекрасный, что она не может сомневаться, даже если он и грезит. В ее глубокой любви его мечта становится реальностью. Корабль, который прибудет только через двенадцать лет, уже прибыл для Альмитры с самого первого дня. Той двенадцатилетней дистанции не существует для нее.


 

Люди спрашивают меня, почему так много женщин становятся саньясинами. Это просто: потому что они женщины, потому что они сердечны, потому что они знают только один язык, и это язык любви.
И она приветствовала его, сказав... — вы можете видеть разницу. Люди, которые признали в последний день, когда они увидели надвигавшуюся разлуку, вдруг осознали свою слепоту — среди них был человек, мессия, послание с другого берега. Но они были просто глухи и слепы, и сейчас уже слишком поздно.
Поэтому они говорят: «Задержись немного дольше... совсем немного. Мы не были способны вкусить твою истину, и мы не смогли напиться из твоих глаз. Прояви свою милость еще немного».
Но Альмитра произносит нечто совершенно иное:
(англ.) — виноватый, пристыженный.
Пророк Божий, разыскивая окончательное, долго искал ты в далях свой корабль.
И вот корабль твой прибыл, пора тебе отправляться.
Только любовь может видеть так.
Ум жаден. Ум есть жадность.
Все те люди, которые говорят: «Задержись немного»... Я говорю вам: если Альмустафа согласится с ними, они забудут все о нем снова. Снова они будут принимать его за само собой разумеющееся: «Что за спешка? А если корабль придет опять, мы сможем уговорить его остаться с нами».
Человек живет в завтрашнем, которое никогда не приходит. Ум не имеет контакта с настоящим; либо он живет в прошлом, либо он живет в будущем. Они потрясены: они не смогли признать, и двенадцать лет прошло — какая утрата! И они к тому же видят, что если бы он остался, то, быть может, завтра или послезавтра они сумели бы понять его истину, его опыт.
Но я повторяю еще раз: Если Альмустафа останется с ними, они забудут его снова.
Но Альмитра говорит ему: «Тяжело, больно, но другого пути нет. Ты ожидал долго, ты дал достаточно благоприятных возможностей этим людям. Теперь пора тебе отправляться.
Глубока твоя тоска по земле твоих воспоминаний и обители твоих сокровенных желаний; и любовь наша не свяжет тебя, и не удержат тебя наши нужды.
Это и есть красота любви — она дарит вам свободу. В этом критерий — есть любовь или ее нет. Если любовь препятствует вашему росту, это не любовь. Любовь может страдать, но не будет ревновать; любовь может страдать, но не станет кандалами.
Альмитра говорит: и любовь наша не свяжет тебя, и не удержат тебя наши нужды. Мы нуждаемся в тебе, конечно, мы нуждаемся в тебе, но ты был здесь двенадцать лет — этого довольно. Мы игнорировали тебя, — возможно люди не жаждут. Поэтому не обращай никакого внимания на человеческие мольбы о том, чтобы ты остался. Я знаю — глубока твоя тоска по земле, твоя любовь к людям, но все, что ты мог сделать, ты сделал. Нам хотелось бы, чтобы ты был здесь, но любовь не хочет связывать тебя; мы нуждаемся в тебе, но из-за нашей собственной бессознательности мы, потеряли тебя — и не удержат тебя наши нужды.
Однако об одном мы просим, прежде чем ты оставишь нас: поведай
нам и дай нам от твоей истины. Мы не хотим, чтоб ты был здесь, мы не
хотим превращаться в тюрьму для тебя из-за наших нужд, из-за нашей любви и из-за твоего сострадания. Но, по крайней мере, прежде чем уйти, поведай нам и дай нам от твоей истины.
Запомните, истина всегда индивидуальна. Не существует истины кол¬лективного ума, толпы. У толпы есть только обманы — индуизм, джайнизм, буддизм, ислам.
У толпы есть только обманы. Истина всегда индивидуальна.
Она пережита в самой сокровенной сути вашего существа, куда вы не можете взять с собой никого. Вы не можете взять предмет своей любви, вы не можете взять своего друга с собой. Вам предстоит идти одному, и только в вашем одиночестве есть реализация. И из-за того, что реализация случается индивидуально, не нужна никакая организованная религия.
Да, религиозность необходима — неорганизованная, доступная каждому индивидууму, в соответствии с его потенциалом, его возможностями.
Настоящее человеческое общество, настоящая цивилизация предоставит каждой индивидуальности возможность искать, исследовать и открывать свою истину. Истина Гаутамы Будды бесполезна для вас. Моя истина бесполезна для вас. Самое большее, что может дать вам реализовавший истину человек, — это уверенность, что истина не просто гипотеза, что это действительность, что она преображает людей.
Я не могу дать вам мою истину, но мое присутствие может дать вам толчок для путешествия к высшей святыне.
Но женщина думает не так, как мужчина, потому что ее мышление не основано на мыслях. Ее мышление основано на чувствах. Почему же она сказала так?
Ведь она говорит:
А мы передадим нашим детям...
Это не жадность.
... они своим детям, и это не погибнет.
Мы хотим, чтоб твое пламя оставалось живым. Мы будем продолжать, передавая его от сердца к сердцу.
В одиночестве ты взирал на наши дни, и, бодрствуя, ты слышал плач и смех нашего сна».
Она говорит: «Во всем, что ты видел, — как мы смеялись в нашем сне, как разговаривали в нашем сне, как действовали, занимались делами в нашем сне, — мы не осознавали происходящего».
Потому теперь открой нам нас самих... Мы не просим ничего больше. Просто открой нам нас самих и расскажи нам все известное тебе о том, что есть между рождением и смертью.
Вопрос потрясающе могущественный: что есть между рождением и смертью? Вот принцип вашей жизни — между рождением и смертью есть Бог, но из-за того, что вы спите, вы никогда не осознаете этого. Вы родились и вы умрете, так и не зная того, что было посредине. А посредине была ваша истина.
И ответил он:
«Люди Орфалеса, о чем еще могу я сказать, как не о том, что и сейчас шевелится в ваших душах?»
Каждый мастер просто пробуждает вас к вашей собственной реальности, к вашей собственной истине. Он не дает вам ничего.
Вы уже обладаете этим. Вы просто не смотрели внутрь.
Немного безмолвия, немного медитативности, и вы начнете раскрывать себя. Истина — это открытие внутри.
Альмустафа прав, когда он говорит: о чем еще могу я сказать, как не о том, что и сейчас шевелится в ваших собственных душах? Я могу видеть пламя, но вы ведь не смотрите внутрь. Закройте же глаза, посмотрите внутрь. Продолжайте искать все глубже и глубже, пока не придете к водам вечной жизни.
— Хорошо, Вимал?
— Да, Мастер.



6
Cкажи нам о любви

11 января 1987.

Возлюбленный Мастер,

Тогда промолвила Альмитра: Скажи нам о Любви.
И он поднял голову и посмотрел на людей, и воцарилось молчание. Тогда он сказал громким голосом:
«Когда любовь зовет вас, следуйте за ней, хотя дороги ее трудны и тернисты.
Когда ее крылья осенят вас, отдайтесь ей, даже если вас ранит меч, скрытый в ее оперении.
И если она говорит с вами, верьте в нее, даже если её голос рушит ваши мечты, как северный ветер опустошает сад.
Ибо как любовь венчает вас, так она вас и распинает. Как она растит вас, так она и подрезает.
Как восходит она к вашей вершине и ласкает ваши нежные ветви, трепещущие на солнце, так же она спускается к вашим корням, вросшим в землю, и сотрясает их.
Как снопы пшеницы, собирает она вас вокруг себя.
Она обмолачивает вас, чтобы обнажить.
Она просеивает вас, чтобы освободить от шелухи.
Она размалывает вас до белизны.
Она месит вас, пока вы не станете мягкими.
А потом она предает вас своему священному огню, чтобы вы стали святым хлебом для святого Божьего празднества.
Все это творит над вами любовь, чтобы вы познали тайны своего сердца и через это познание стали частью сердца жизни.
Но если, убоявшись, вы будете искать в любви лишь покой и усладу, то лучше вам прикрыть свою наготу и покинуть ток любви.
Уйти в мир, не знающий времен года, где вы будете смеяться, но не от души, и плакать, но не в упоении.

Познавшие смысл жизни обращаются только к тем, кто может понять любовь, ибо любовь — это смысл жизни. Очень немногие люди познали, что любовь и есть ваше истинное пламя. Не пища поддерживает вас живыми, а любовь, которая не только хранит вас в живых, но и дарит жизнь красоты, истины, безмолвия и миллионы других бесценных вещей.
Мир можно разделить на две части: мир, где все имеет цену, и мир, где цена бессмысленна. Там, где цены уже неуместны, появляются ценности. Цены существуют для вещей, для мертвых вещей.
Жизнь не признает того, что мертво, но и такую простую истину человек никак не осознает. Он даже пробует купить любовь — иначе не было бы проституток. И вопрос не только в проститутках. Что у вас за браки? — устойчивый институт проституции.
Помните, только когда вы вступаете в мир ценностей — где ни деньги, ни власть, ни поклонение не приносят никакой помощи, — вы вступаете в подлинную жизнь. И вкус той жизни — любовь.
Из-за того, что человек настолько привык все покупать, он забывает, что уже попытка купить то, что купить невозможно, — это убийство. Муж требует любви от своей жены, потому что он купил ее — то же самое относится к жене. Но они не осознают, что убивают друг друга. Они не знают: в тот момент, когда цена входит в любовь, любовь умирает.
Любовь — это самое тонкое, самое священное. Во всех наших взаимо¬отношениях мы стараемся унизить другого человека до вещи. Жена — это вещь. Если вы хоть немного разумны, позвольте ей оставаться просто женщиной. Муж больше не живой. Предоставьте ему оставаться свободным, ведь только в свободе любовь может цвести.
Но человек в своей абсолютной глупости уничтожил все ценное. Вы даже пытаетесь купить Бога. До чего же глубока ваша слепота!
Люди, кому это по средствам, — запомните слово «по средствам» — устраивают храмы в своих жилищах. Можно купить статуи, но все, что вы делаете с теми статуями, — сущий вздор; купленная статуя никогда не сможет превратиться в живого Бога. А они не только покупают статую, они к тому же покупают и священника, чтобы отправлять богослужение.
Я видел священников, бегающих от одного дома к другому дому, потому что они должны были провести богослужение, по крайней мере, в десяти или двенадцати храмах; только тогда они могли насытиться. И люди, покупающие даже молитву, богослужение, полагают, что они совершают акты великой добродетели. Это грешники!
Ваша жизнь никогда не расцветет, если в ней не будет того, что бесценно. У вас в жизни есть бесценное?
Люди продают даже свои жизни. Что такое ваши солдаты? — а их число, наверное, достигло миллионов на всей земле. Они продали себя. Единствен¬ная их функция — убивать и быть убитыми. Но, насколько я понимаю, это уже не важно; они убили себя в тот день, когда продали себя. Они, может быть, все еще дышат, но только дышать — это еще не жизнь. Деревья дышат, растительность дышит. Капуста и цветная капуста дышат, но они не живут и ничего не знают о любви. На них назначены цены. Возможно, капуста подешевле, цветная капуста немного подороже: цветная капуста — не что иное, как капуста с университетским дипломом. Только не делайте такого, ни с каким человеческим существом.
А если вы не можете купить вещь, вы также не можете обладать ею. В своем глубоком сне вы даже завладели вашими детьми, совсем не осознавая, что уже само обладание — «это мой ребенок» — убийство.
Дети пришли благодаря вам, но они принадлежат вселенной. Вы только проход. Тем не менее, вы прилагаете все усилия, чтобы ваш ребенок имел вашу фамилию, вашу религию, вашу политическую идеологию. Чтобы он был просто послушной вещью.
Когда я был студентом в университете, индийское правительство приняло постановление: если вы не участвуете в военной подготовке, то вам не будет присвоена аспирантская степень. Это было принуждение, и я обратился к проректору: «Я хочу оставаться без всякой аспирантской степени. Я не желаю принимать участие в подготовке, которая есть не что иное, как специальный психологический процесс разрушения сознания, жизни, сведения человека просто к номеру».
В армии, когда кто-нибудь умирает, на доске объявлений появляется: «Номер Шестнадцать погиб». Когда вы читаете, что «номер Шестнадцать погиб», ничего не происходит в вашем сердце, ведь у номера Шестнадцать нет жены, нет детей, нет старой матери, нет старого отца, о котором нужно заботиться. Номера не производят детей. Такова стратегия.
Но если вы увидите имя, вы вдруг почувствуете грусть. Что же будет с детьми, с женой, со старой матерью, со старым отцом, который живет только для того, чтобы увидеть возвращение своего сына домой? Но он не знает, что его сына больше нет. Он превратился в номер Шестнадцать. Номер Шестнадцать может быть заменен — и будет заменен. Кто-то другой станет номером Шестнадцать.
Soldier — солдат; sold -- продан.
Вам не под силу заменить живое человеческое существо... А мертвый номер? И не только солдаты; посмотрите на себя — разными способами вы позволяли толпе вокруг вас делать из вас номер. Даже люди, которые говорят, что любят вас, хотят просто владеть вами, эксплуатировать вас. Вы предмет их стремлений, их желаний.
Любовь не купить на базаре. Для любви вы должны будете понять, что сущее не мертво. Оно исполнено света, переполнено любовью, но чтобы переживать эту любовь, вы должны быть созвучны с миром ценностей.
Альмустафа не отвечал некоторым людям. Возможно, они не заслуживали ответа. Они потеряли свои души: кто-то стал губернатором, кто-то стал президентом. Президенты, губернаторы, премьер-министры... У них нет никаких душ; иначе не смог бы такой человек, как Иосиф Сталин, убить один, миллионы русских. И это были не капиталисты, Россия никогда не была столь богатой; это были бедные люди, но они не хотели быть ни под чьей властью, они восстали против рабства. И прежде, из столетия в столетие, цари убивали их, но Сталин превзошел всех царей.
Но иногда я думаю: а может, он убивал только мертвых людей? Адольф Гитлер убил много миллионов человеческих существ — но быть может неправильно осуждать его, ведь эти миллионы лишились своих душ задолго до этого. Кто-то стал мужем, кто-то — женой, кто-то стал отцом, кто-то — матерью.
В естественном мире женщина — это именно женщина, а не леди. Леди — это женщина, живущая посмертной жизнью. В природе есть подлинные мужчины — неотесанные, укорененные в земле, — но вам не найти джентльменов. Эти лицемеры умерли давным-давно, а теперь просто дышат, питаются, — ползут от колыбели к могиле. Если бы они были действительно живыми, они узнали бы тайну, которая существует между рождением и смертью.
Альмустафа просто отказался отвечать тем людям — может, они и были хорошо осведомлены, может, они и были богаты, однако их вопросы были фальшивыми. Это были американские вопросы.
Я должен напомнить вам: Слово «phony»* пришло из Америки. Оно произошло от «telephone»: когда вы говорите с кем-то по телефону, вы замечаете особенность? Голос не тот, тон не тот, и неизвестно — на другой стороне еще один американец или призрак.
Я слышал, один великий психоаналитик лечил сверхбогатого биллионера. И хотя гонорар превосходил доходы миллионов людей, для сверхбогача это было ничто.
«Phony» — фальшь, подделка.
Богач лечился и лечился. Год прошел, а ему бы все лежать на кушетке психоаналитика и говорить всевозможную ерунду — которой заполнены и ваши головы; одно дело, если вы храните их внутри, но в психоанализе их полагается выявлять.
Психоаналитику это надоело, но он не мог отказаться от сверхбогача, ведь от него шло столько денег. В конце концов, он нашел американское решение — он сказал богачу: «У меня так много других пациентов, а занятия с вами иногда требуют трех часов, четырех часов, пяти часов — у вас есть время, у вас есть деньги. Я хочу сделать маленькое предложение. Я заведу магнитофон, который будет выслушивать вас, и мои четыре или пять часов будут сэкономлены, а ночью, когда у меня будет время, я смогу прослуши¬вать ленту».
Богач сказал: «Великолепно!»
На следующий день, когда психоаналитик входил в свой офис, он увидел выходившего богача. Он сказал: «Так быстро? Вы закончили?»
Тот сказал: «Нет, я тоже принес свой магнитофон. Мой магнитофон разговаривает с вашим магнитофоном. Зачем мне тратить пять часов? Если магнитофоны могут делать это, что за нужда мне приходить каждый день?»
Вот так, мало-помалу, человек становится все более и более механис¬тичным. Он говорит о чем-то важном, он проживает жизнь, однако все это роботообразно.
Дейл Карнеги — один из наиболее известных философов Америки (его не могли бы признать философом нигде, кроме Америки); а его книга «Как приобретать друзей и оказывать влияние на людей» распродавалась так, что сравнялась в этом с «Библией». Это же полная чепуха. Он предлагает, чтобы каждый муж, по крайней мере, три или четыре раза в день говорил своей жене: «Дорогая, я настолько люблю тебя, что не в силах жить без тебя. Я не могу представить себя без тебя». И неважно, соответствует ли это его истинному мнению.
Вы видите фальшь? Если вы любите, то так трудно сказать: «Я люблю тебя», — потому что слов не хватает. А повторить три-четыре раза механический шаблон... вы не подразумеваете ничего, вы просто граммофон¬ная пластинка. Как иголка, заскакивающая на пластинке: «Дорогая, я люблю тебя». И «дорогая» отвечает, и оба внутри ненавидят друг друга: «Это та женщина, которая уничтожила мою свободу»; «Это мужчина, который заключил меня в тюрьму».
Любовь — высшая ценность. Вот почему Иисус сказал: «Бог есть любовь». Но его утверждению две тысячи лет. Оно нуждается в некотором усовершенствовании, его необходимо сделать современным. Бог не есть любовь.
Я говорю вам: Любовь есть бог. И есть огромная разница между этими двумя утверждениями, хотя в них использованы одни и те же слова. Если Бог есть любовь, то просто подразумевается, что это только одно из качеств Бога. У него может быть много других качеств: он может быть мудрым, он может быть справедливым, честным. Он может быть прощением.
Но когда вы говорите: «Любовь есть бог», — то смысл совершенно другой. Теперь сам бог становится качеством тех, кто знает, что значит любить. Теперь не нужно верить в Бога — ведь это лишь гипотеза, и вам самому решать, что делать с этой гипотезой.
Еврейский Бог в Ветхом Завете говорит: «Я очень гневный Бог, Я очень ревнив. Я не милостив! Запомните, Я не ваш дядя! Я не потерплю еще одного Бога». Мусульмане унаследовали еврейскую концепцию Бога. Вот почему они разрушали статуи и храмы, прекрасные произведения искусства: ведь существует только один Бог, одна священная книга и один посланник, Мохаммед. В чем проблема, если существуют миллионы богов? Мир будет гораздо богаче. Почему вы застряли на одном боге?
Иудаизм, христианство, ислам — это те религии, которые верят в одного бога, верят в диктатуру, а не в демократию. В чем проблема?
Гаутама Будда, пожалуй, был первой демократической религиозной личностью, заявившей, что каждый человек — это потенциальный бог и что в конце концов все непременно расцветут в божество. В этом есть красота.
Альмустафа не отвечал тем людям. Вместо этого он рыдал, плакал, слезы текли из его глаз, ведь их вопросы были фальшивы. Их задавали, чтобы показать перед другими свою осведомленность. Вам прекрасно известно различие между эрудированным вопросом и подлинным поиском. Когда вы хотите выставить свое познание, в вашем сердце нет поиска: вы спрашива¬ете, чтобы продемонстрировать, что вы не невежда.
Фактически, прежде чем задать вопрос, вы уже знаете ответ — не из своего собственного опыта, а заимствованный...
Великий философ времен Гаутамы Будды пришел увидеть его; он привел своих пятьсот учеников с собой. Будда никогда никому не отказывал. Даже в последний момент перед смертью он спросил, был ли у кого-нибудь вопрос: «Сейчас я ухожу, мой корабль прибыл. И я не хочу, чтоб грядущие поколения говорили, что Гаутама Будда был жив и все же не ответил на подлинный вопрос». И этот человек спросил философа: «Это ваш вопрос или поиск?»
Философ сказал: «Какая разница?»
Будда сказал: «Разница в несоединимости земли и неба. Поиск это жажда. Вопрос это игра ума. Если у вас поиск, я готов ответить. Но если это только вопрос, не расточайте моего времени».
Альмустафа не отвечал тем людям, среди которых он прожил двенадцать лет, и которые никогда ни о чем не спрашивали. Но когда Альмитра, женщина, признававшая его с первого же дня в городе Орфалесе, спросила — он ответил. И он ответил с такой красотой, с такой поэзией, с такой истиной.
Быть может, никто другой не отвечал таким образом — даже такая личность, как Кришна, который отвечал на нескончаемые вопросы своего ученика Арджуны. Вопросы Арджуны, возможно, и подлинны, но ответы Кришны — нет. Его не интересует поиск. Весь его интерес политический — как-нибудь склонить Арджуну к участию в войне. Поэтому он продолжает отвечать разными способами, которые противоречат друг другу, и в конце концов, когда обнаруживает, что его ответы не убедили Арджуну, он прибегает к последнему средству, которое обязательно применяет всякий диктатор.
В конце концов, он говорит: «На то Божья воля, чтобы ты участвовал в войне». Странно, что Бог разговаривает с ним, а не напрямую с Арджуной. Если бы я был на месте Арджуны, я сказал бы: «Быть может, это и Божья воля — для тебя, сражайся! Но что касается меня, то Божья воля — не сражаться, а отвергнуть всю эту бессмыслицу уничтожения и убийства людей и отправиться поглубже в Гималаи медитировать».
Но он испугался. Если такова Божья воля, он должен сражаться. Он забыл простую вещь — почему Богу всегда нужны посредники? Почему он не может сказать прямо?
В действительности Бога нет. Эти посредники — самые ловкие люди в мире. Во имя Бога они насаждают свои собственные идеи. Поскольку они не в силах убедить своими доказательствами, их решающая стратегия состоит в том, чтобы привлечь Бога.
Я удивлялся всегда: является ли Бог вашим настоящим вопросом? Хоть чьим-нибудь? Все это философски, интеллектуально, гипотетически — но что вы станете делать, если встретите Бога? И где место встречи с Богом? Нет, это не настоящие поиски для человека.
Альмитра не просит Альмустафу: «Скажи нам о Боге». Нет, она просит:
Скажи нам о Любви.
Следует заметить, что только женщина может спросить о любви. Мужчина хочет узнать Бога или стать Богом. Это погоня за могуществом.
Любовь — не погоня за могуществом. Любовь — это единственное переживание, где вы становитесь смиренными, простыми, невинными.
И что же говорит Альмустафа? Медитируйте над этим. Каждое отдельное слово — необъятного значения:
Он поднял голову, посмотрел на людей...
Прежде чем отвечать, вы должны заглянуть в сердца людей — увидеть, нет ли здесь какой-то суеты, ищут ли они любви. Альмитра задала весьма фундаментальный вопрос, самый фундаментальный вопрос. Ну, а как же насчет людей, толпы, которая собралась там? И воцарилось молчание.
Великая тишина. Ведь то были простые люди, и когда Альмустафа посмотрел вокруг, в их глаза, в их лица, наступила великая тишина. Те простые люди действительно хотели узнать то, о чем спросила Альмитра. Быть может, они не достаточно ясно выражали свои мысли, чтобы задать вопрос; Альмитра стала их голосом. Она представляет их сердца. Увидев это, Тогда он сказал громким голосом: «Если любовь зовет вас, следуйте за ней...»
Не сомневайтесь, не будьте скептичны, ибо любовь призывает к чему-то неведомому для вас. Хоть у вас и есть зерно... но зерну неизвестен собственный цветок. Если любовь зовет вас, вы благословенны; следуйте за ней.
Хотя дороги ее трудны и тернисты. Любовь не просто ложе из роз. Когда ее крылья осенят вас, отдайтесь ей...
Не сопротивляйтесь, не будьте упрямы, не идите вразвалку. Не будьте ни то ни се.
Даже если вас ранит меч, скрытый в ее оперении. А любовь обязатель¬но ранит людей, но эта рана — нечто вроде хирургической операции. Вы носите столько ненависти — эту ненависть нужно удалить. Какое-то время вы можете чувствовать рану, пустоту — там, где обычно была ненависть. И если она говорит вам, верьте в нее...
Он не призывает верить в то, что она говорит, запомните. Он говорит, чтобы вы верили в нее, когда она обращается к вам. Это очень тонкое различие. Если я разговариваю с вами, вы можете верить в то, что я говорю, — тогда это будет от головы и не поможет никоим образом, ведь завтра же кто-то может возразить против этого с лучшей аргументацией, более логично, и вы поменяете позицию.
Альмустафа говорит: верьте в нее, а не в то, что она говорит. Это громадной силы изречение: всякий раз как мастер говорит, не будьте слишком сильно озабочены его словами. Если слова только помогут вам поверить в достоверность мастера, они уже выполнили свою работу. Если вы верите в человека, это — от сердца, это не аргумент. Если вы верите в слова - это от головы, это просто аргумент.
Жизнь — не аргумент, и любовь не аргумент. Это встреча двух сердец двух существ — два тела становятся одним. Это то о чем говорит Альмустафа:
Даже если ее голос рушит ваши мечты...
Она разрушит ваши грезы. Она разрушит ваш сон, она разрушит вас. Всего лишь вера в слова не разрушит ничего. Напротив, вы станете более осведомленными, ваше эго украсится.
Даже если ее голос рушит ваши мечты, как северный ветер опустошает сад.
Ибо как любовь венчает вас, так она вас и распинает.
Никогда прежде никто не высказывал в единственном предложении всей алхимии человеческого преображения. Любовь будет венчать вас, но она же вас и распнет. Она будет распинать вас таких, какими вы были, — ваше прошлое, и она увенчает вас таких, какими вы должны быть, — ваше будущее. Любовь — это и то, и другое: венчание и распятие. Из-за этого миллионы людей упускают славу любви — распятие пугает их. Что за смысл быть увенчанным, если тебя распнут?
Но ты не един, ты — множество. Настоящий Ты будет увенчан, а фальшивые личности будут распяты, и этим процессам положено произойти одновременно.
По одну сторону смерть; по другую сторону воскресение.
Как она растит вас, так она и подрезает,
Вы вырастили так много безобразного в своей жизни, его необходимо подрезать — и подрезание не препятствует вашему росту. В сущности, те безобразные вещи, которые вы собрали вокруг себя, — зависть, доминиро¬вание, постоянные попытки достичь владычества — не позволяют вам испытать любовь.
Когда я прочитал это предложение, я вспомнил мою садовницу Мукту. Она подрезает мои деревья. Я знаю, то, что она делает, правильно: ведь если их не подрезать, они не будут развиваться.
Но всякий раз, как она видит меня — время от времени я выхожу из комнаты, — она прячет свои садовые ножницы. Мукта, с сегодняшнего дня прятать не нужно, но обрезай лишь то, что не дает расти дереву. Но не обрезай по своим понятиям о том, каким следует быть дереву: пусть дерево будет самим собой. Дай ему свободу... Если садовник не любит свои собственные деревья, кто же их полюбит? Подрезай всегда, если ты видишь, что это увеличит крону, даст больший рост, больше листьев, больше цветов.
Я не против обрезки. Я запретил ей делать это, потому что шесть лет назад на задней изгороди моего сада было прекрасное ползучее растение. Но оно было диким, а Мукта — гречанка. Лишь для того, чтобы срезать, она назвала его «Чудовище». Это одна из стратегий человеческого ума: всякий раз как вы хотите уничтожить что-то, вы сначала даете ему имя, которое становится для вас аргументом. То несчастное ползучее растение не было чудовищем. Да, оно было диким, но быть диким еще не значит быть чудовищем. Я дик... но считаете ли вы, что можете подрезать меня? Я не срезал ни единого волоса с моей бороды, все они первичные. У всех вас не первичные бороды. Я никогда не срезал ни одного волоса с моих усов.
Как раз несколько дней тому назад мне задали вопрос: «Бхагван, все, что вы говорите, достигает моего сердца, но один вопрос остается: как вы ухитряетесь есть?»
Я могу понять его вопрос — неподстриженные усы почти скрыли мои губы. Вот почему я никогда не прихожу есть с вами. Я всегда ем в одиночестве, просто чтобы придерживать свои первичные волосы. Это трудновато.
Как она восходит к вашей вершине и ласкает ваши нежные ветви, трепещущие на солнце...
Вы будете наслаждаться, когда любовь достигнет ваших вершин, с нежностью лаская ваши ветви, танцующие на ветре, на солнце, на дожде. Но это только половина всего.
Так же спускается к вашим корням, вросшим в землю, и сотрясает их.
И вы не в силах выбрать одно и избежать другого. Любовь цельное явление, она не может быть разрезана на фрагменты. Точно так же, как вершины следует заливать любовью, ваши корни, которые цепляются за землю, необходимо встряхивать, ибо всякое цепляние — это тюрьма. Любви хотелось бы дать вам крылья для полета, но с цепляющимся умом, с привязанностью невозможно летать в открытом небе. Именно чтобы цеплять¬ся за землю, вы вырастили большие корни, уходящие глубоко вниз, так что никому не под силу встряхнуть вас. Это от страха, а страх — как раз противоположный полюс свободы.
Не цепляйтесь ни за что — даже за того, кого вы любите.
Цепляние разрушает саму любовь, за которую вы уцепились.
Не впадайте в рабство.
Я слышал рассказ о том, как один великий борец за свободу пошел отдохнуть в горы. По пути он остановился на ночлег в небольшом караван-сарае. У хозяина дома был прекрасный попугай, и подстать его красоте хозяин сделал золотую клетку, усыпанную бриллиантами. Хозяин то любил свободу, поэтому он обучил попугая только одному слову: «Свобода». Целый день попугай обычно взывал: «Свобода! Свобода!» — и его голос вторил и отдавался эхом по долинам.
Борец за свободу подумал: «Странно. Я знаю хозяина, он мой друг. Мне известна его любовь к свободе — потому он и обучил своего попугая только одному слову: «Свобода». Но это очень противоречиво. Если он любит свободу, пусть попугай будет свободен. Даже золотая клетка, усыпанная бриллиантами, — это не свобода». Поэтому он ждал. В полночь попугай снова прокричал: «Свобода! Свобода!» — и в окружающей тишине голос попугая разнесся эхом повсюду.
Гость вышел. Была ночь и хозяин спал. Вокруг никого. Он открыл дверцу клетки и подождал: такой свободолюбивый попугай, увидя раскрытую дверцу, тотчас улетит в небо. Однако вместо того, чтобы лететь в небо, попугай сильней вцепился в свою золотую клеть. Но борец за свободу был не тем человеком, которого мог победить попугай. Он просунул руку в клетку и вытащил попугая наружу, а пока он вытаскивал попугая, тот бил и царапал его руку, крича при этом: «Свобода! Свобода!» Вся его рука была окровавлена, но он швырнул попугая в открытое небо, в полнолунную ночь. Рука была ранена, но он испытывал глубокое удовлетворение оттого, что попугай освобожден.
Он отправился спать. Утром его разбудил тот же самый голос: «Свобода! Свобода!» Он произнес: «Боже мой, он вернулся!» Приглядевшись, он заметил, что дверца все еще открыта, а попугай находится внутри.
Любовь будет ласкать вас, но она также спустится глубоко вниз, к вашим корням, и встряхнет их, чтобы освободить вас.
Следует запомнить одну вещь: большинство из нас продолжает жить в противоречии. С одной стороны мы хотим свободы, с другой стороны мы продолжаем за что-то цепляться. Свобода — это риск. В клетке попугай невредим, обеспечен. На свободе, хоть он и приобретает полное существо¬вание, полное небо, он лишается безопасности и уверенности.
Но свобода — это такая ценность, ради которой можно пожертвовать чем угодно. И любви необходима абсолютная свобода, чтобы расти: только так, вы сможете сделать все небо своим домом. Люди, испуганные ненадеж¬ностью, незащищенностью, выбирают просто слово «любовь», и никогда не переживают ее.
Если вы хотите испытать любовь, вам придется рисковать всем и вся — всеми своими зацепками, всей своей будущей безопасностью. Но вместо того, чтобы жертвовать зацепками, сохранностью и гарантиями, человек в своем глубоком сне пожертвовал любовью и сохранил безопасность.
Вот что такое ваш брак — любовь принесена в жертву; безопасность достигнута. Разумеется, брак надежен, безопасен; гарантировано, что и назавтра жена будет в вашем распоряжении; муж позаботится о вас. А как же любовь? Любовь превращается в пустое слово.
Распознавайте пустые слова, особенно такие слова, как любовь, которая выше чем Бог — Бог только качество любви. Не носитесь с пустым сосудом без всякого содержимого в нем. В этом ваше несчастье, несчастье всего человечества. Никто не любит.
Любовь рискованна.
Я учу вас рисковать всем, ибо даже единственный миг любви равен целой вечности. А жизнь без любви, пускай и бессмертная, будет просто кладбищем. Ничто не расцветет. У вас будет безопасность, но что вы станете делать со своей безопасностью?
Подобно снопам пшеницы она собирает вас вокруг себя.
Но если вы цепляетесь за что-то еще, как может сущее, Бог или любовь собрать вас вокруг себя?
Она обмолачивает вас, чтобы обнажить, потому что вы прикрыты многими фальшивыми личностями. Ваше лицо — не ваше настоящее лицо. Там столько масок.
Она обмолачивает вас, чтобы обнажить.
Она просеивает вас, чтобы освободить от шелухи.
Она размалывает вас до белизны.
Слово «белизна» необходимо понять — это не цвет. У вас может быть целая радуга, но вы потеряете два цвета, к которым привыкли, — черный и белый. Почему же все мистики осуждали черный и восхваляли белый?
Белый — это не цвет, но все цвета. Если вы смешаете все цвета радуги, появится белизна. Так что белизна — это, по существу, великий синтез всех цветов жизни. А если вы уберете все цвета, тогда будет чернота. Чернота негативна, чернота — это «нет». Чернота это смерть.
Белизна позитивна, белизна — это «да», белизна это Бог. Белизна это любовь.
Она месит вас, пока вы не станете мягкими;
А потом она предает вас своему священному огню, чтобы вы стали святым хлебом для святого Божьего празднества.
Все религии мира учили людей поститься, Альмустафа говорит о празд¬нике. Вопреки всем религиям, я согласен с Альмустафой. Жизнь — не пост, это непрерывный праздник — празднование, фестиваль света.
Любовь превращает вашу жизнь в фестиваль света. И если ваша жизнь не стала праздником и фестивалем, запомните: вы не исполнили того, ради чего пришли на эту землю.
Все это творит над вами любовь, чтобы вы познали тайны своего сердца и через это познание стали частью сердца жизни.
Но если, убоявшись, вы будете искать в любви лишь покой и усладу, то лучше вам прикрыть свою наготу и покинув ток любви...
Люди желают любви, но они совсем не хотят готовиться к обмолачиванию, к огню, через который им нужно пройти. Они считают любовь просто удовольствием. Это не так. Любовь гораздо больше: это блаженство, это окончательное благословение. Но вам придется отбросить страх.
Человек, полный страха, никогда не узнает сладости любви. А если вы не знаете любви, вы не знаете ничего; все ваши познания бесполезны, все ваши сокровища бесполезны. Вся ваша респектабельность бесполезна.
Альмустафа говорит правильно: ...лучше вам прикрыть свою наготу и, покинув ток любви.
Уйти в мир, не знающий времен года, где вы будете смеяться, но не от души, и плакать, но не в упоении.
Вы никогда не узнаете ничего в полноте, в тотальности. Вы будете смеяться, но ваш смех будет поверхностным. Вы будете плакать, но слезы ваши будут крокодильими слезами. Ваша жизнь всегда будет оставаться просто потенциальной возможностью, она никогда не станет действитель¬ностью. И вы проживете свою жизнь во сне — бессознательно.
Я хочу дать вам пример сна и бессознательности. Полицейский комиссар — я могу простить его, но не могу забыть — вынужден был отменить свое распоряжение о том, что мне следует покинуть Пуну в течение тридцати минут, поскольку ему не удалось придумать никакой причины. Я никогда не совершал преступления, и это мое право по¬ рождению — двигаться свободно, по крайней мере, в этой стране. Но отменять свой приказ было против его эго. Это заняло почти весь день: как сформулировать незначительную отмену? Если он отменит приказ, то продемонстрирует свою глупость: «Почему же вы издавали приказ, если у вас не было никакой причины?» Он не отменит его: «Если вы собирались отменять его, то зачем же сперва издали?»
Мои адвокаты сидели в его ведомстве, а он выходил в заднюю комнату советоваться с подчиненными — или, возможно, с индуистскими шовиниста¬ми, которые стояли за всей этой сценой, с тем же человеком, который бросал кинжал в меня, — они были его консультантами!
В конце концов, он вышел с формулировкой... которая покажет вам сонливость и бессознательность человека.
Он сказал: «Я не могу сказать, что это отмена; я не могу отменить его. Я могу только приостановить его. Из чего следует, что в любой момент я могу отменить приостановку».
Он не может дать никакого объяснения немедленно. Но он хочет сделать его «приостановленным приказом», да и то не без условий. Я уже говорил моему адвокату Татхагате: «В любом случае компромисс невозможен. Я предпочел бы даже быть расстрелянным или распятым, — но не компромисс. Так что запомни, если слово «компромисс» будет хоть где-нибудь фигури¬ровать, я не приму его».
Поэтому он сказал: «Вы навязываете условия и компромисс. Мой мастер не примет этого, вам придется это изменить».
Опять он ушел внутрь и вернулся с идеей: «Мы не будем называть это компромиссом, и мы не будем называть это условиями; мы назовем это нормами. Я даю вам эти нормы, а вы должны подписаться, что это нормы вашего ашрама».
Кто он такой, чтобы диктовать нам нормы? Он может диктовать нормы мусульманам? Он может диктовать нормы индуистам? Он может диктовать нормы христианам? Он знал это, поэтому и сам не подписывал.
Мы вручили ему — в письменном виде — «наши» нормы, хотя он диктовал их. Каждое слово он обсудил со своими людьми. Неизвестно, кто стоял за этим — некий святой дух! — но нормы очень глупые.
Одна норма гласит, что никому не позволяется курить сигареты. Пока он вручал эти нормы, все люди в его ведомстве курили сигареты, и он спросил Татхагата: «Можно, я закурю?»
Такова бессознательность. Этот человек, очевидно, в глубоком снови¬дении. Он сам курит!
Другая норма: никому не позволено употреблять алкоголь. В этой стране алкоголь не запрещен. Много раз они пробовали — особенно люди вроде Морарджи Десая, которые готовы пить свою собственную мочу! — пытались навязать правило, чтобы никто не употреблял алкоголя. Это стало преступ¬лением. Много раз это делалось и отменялось — почему? Как только они запрещали, люди тут же начинали готовить свой собственный алкоголь. Это уходит в подполье. Еще больше людей начинает пить, ведь всякий раз, когда вы препятствуете людям в чем-то, оно становится более притягательным: наверное, что-то в этом есть.
Тысячи людей погибли в Индии из-за запрещения алкоголя. Люди выпускали свой собственный алкоголь. Они не знают, как делать его, они не знают, что продается на черном рынке. Тысячи людей отравились алкоголем, который доставали на черном рынке, поскольку теперь не было и речи каком-либо стандарте или правительственном контроле.
Алкоголь, по крайней мере, вегетарианский продукт. Я скажу Татхагате когда он вернется: «Сходи туда; еще одна норма необходима: никому в позволено пить свою собственную мочу. Можно употреблять чью-нибудь; еще, это дело другое...»
— Хорошо, Вимал?
— Да, Мастер.



7
Любовь ничем не владеет

11 января 1987.

Возлюбленный Мастер,


 

Любовь дает лишь себя и берет лишь от себя.
Любовь ничем не владеет и не хочет, чтобы кто-нибудь владел ею;
ибо любовь довольствуется любовью.
Если ты любишь, не говори: «Бог — в моем сердце», — скажи лучше: «Я — в сердце Божием».
И не думай, что ты можешь направлять пути любви, ибо если любовь сочтет тебя достойным, то она будет направлять твой путь.
У любви нет другого желания, кроме как обрести саму себя. Но если ты любишь и нуждаешься в желаниях, пускай твоими будут желания — таять и походить на бегущий ручей, который напевает ночи свою мелодию.
Познавать боль от слишком сильной нежности.
Ранить себя собственным постижением любви. И истекать кровью добровольно и радостно.
Подниматься на заре с окрыленным сердцем и возносить благодарность за еще один день любви.
Отдыхать в полуденный час, размышляя о любовном экстазе. Возвращаться вечером домой с благодарностью.
И засыпать с молитвой о возлюбленном в сердце своем и с песней хвалы на устах.

У Альмустафы глубочайшее проникновение в любовь — такого не показывал никто и никогда. Это не слова философа, это переживания мистика.
Альмустафа — просто имя. Это Халиль Джебран говорит через него — и по особой причине. Он мог бы говорить прямо от своего собственного имени, и не было бы нужды в медиуме, Альмустафе. Но Халиль Джебран не хочет создавать религию, хотя все, что он сказал, — это основы религиозности. Избежать... Ведь во имя религии было причинено столько бесчеловечного человеческим существам, было столько кровопролитий...
Миллионы людей были убиты; тысячи были сожжены заживо. В миг, когда любая религия становится организованной и кристаллизованной, она превращается в угрозу для всего ценного в жизни. И тогда она — уже не путь к Богу, она становится предлогом для войны.
Халиль Джебран скрывает себя за Альмустафой, поэтому люди не броса¬ются поклоняться ему, поэтому люди не продолжают свое безобразное прошлое. Не говоря прямо того, что он хочет сказать, он создал средство — Альмустафу. Из-за Альмустафы его книга не считается священной книгой, хотя она одна из самых священных книг мира. В сравнении с ней все другие святые книги не выглядят святыми.
Он создал Альмустафу с тем, чтобы его книгу принимали за вымысел, за поэзию. В этом его сострадание, и в этом его величие. Можете заглянуть во все священные писания — вам не найти слов настолько живых, что они летят прямо, как стрелы, в ваше сердце. И вы увидите, как много бесчеловечного, недостойного остается в тех священных писаниях. Но человек так слеп — небольшой вымысел Альмустафы, и люди забыли о простом факте: эти истины невозможно утверждать, если вы не пережили их, если они не ваши собственные.
Халиль Джебран подготовил почву для меня. Он посеял зерна в неведо¬мых полях, «в незапамятные времена».
Я здесь, и сейчас самое время для жатвы.
Вы — мой урожай. Вы — плоды и цветы.
Беседа о Халиле Джебране нужна лишь затем, чтобы напомнить вам о ваших зернах. А также о чем-то более значительном...
Есть древняя легенда в стране Халиля Джебрана, в одном из самых прекрасных мест на планете — Ливане. Ливан знаменит лишь двумя вещами: Халилем Джебраном и тысячелетними кедровыми деревьями, которые упорно стремятся достичь звезд.
Халиль Джебран тоже стремился к звездам. Ливанские кедры еще не достигли успеха, а Халиль Джебран достиг. Быть может, однажды те кедры тоже достигнут звезд.
Один из наиболее значительных голландских художников, Винсент ван Гог, — возможно, самый значительный, если речь идет об интуиции, понимании; во всех его картинах деревья растут выше звезд, звезды остаются внизу. Современники считали его безумным. Его спрашивали снова и снова: «Где ты видел деревья, растущие выше далеких звезд?»
Винсент ван Гог говорил: «Я не видел их, но сидя рядом с деревьями, я слышал их стремления. И я пишу цветок раньше, чем посеяно зерно».
Все его звезды удивительны: он изображал их в виде спиралей. Даже художники смеялись над ним: «Ты, должно быть, безумец. Звезды не спирали». Он отвечал: «Что я могу поделать? Не только в своих снах, но даже наяву я всегда ощущаю своим сердцем, что они — спирали». Ему не удалось продать ни единой картины за всю свою жизнь — кто станет покупать такие картины? А он писал их своей кровью, самой своей жизнью. Он обычно брал у своего младшего брата немного денег каждую неделю — лишь чтобы питаться дважды в день в течение семи дней. Он голодал три дня в неделю и благодаря этому покупал краски, холсты. Ни один художник не писал с таким страстным желанием, с такой глубокой любовью.
Он жил только для того, чтобы заниматься живописью; он умер, когда ему было тридцать три. А всего несколько месяцев назад — сто лет спустя — физики пришли к заключению, что звезды являются спиралями.
Поэт каким-то неведомым путем сокращает познание вещей. Он не может доказать этого. Он не ученый, он не логик. Но современники отстают от него на тысячи лет. Очень редко встречается подлинно современная индивидуальность. Раджив Ганди, премьер-министр Индии, победил на вы¬борах единственным лозунгом: «Я хочу, чтобы Индия вступила в двадцать первое столетие». И ни один человек в этой огромной стране девятиста миллионов людей не спросил его, достигла ли страна даже двадцатого столетия! Люди живут суевериями тысячелетней давности, в их идеологии нет места истине. И они не желают выходить из своей темноты.
Мне хотелось бы, чтобы мои люди были людьми не только этого столетия или двадцать первого столетия; мне хотелось бы, чтобы мои люди были людьми всего будущего. Когда вы можете быть хозяевами всего будущего, зачем оставаться нищими?
Прислушайтесь к этим словам, ибо это не слова, это живое пламя. Чистый огонь. Если он не может охватить вас, вы не услыхали его: Любовь дает лишь себя и берет лишь от себя...
Такое потрясающее утверждение всегда будет оставаться свежим. Я не могу представить себе какое-то время в будущем, когда это утверждение станет устаревшим. Если вам удается понять его, если вам удается прожить его, — все будущее также становится вашим. Оно может открыть двери неведомой реальности, которая ожидает вас.
Любовь дает лишь себя... Вы тоже даете, когда любите, — цветы, мороженое, бхелпури. Но это не любовь, это торговля, бизнес.
В небольшой школе учительница настаивала на величии Иисуса уже почти целый час перед школьниками. Школа принадлежала церкви; это была интернациональная школа.
Спустя час она спросила: «Может кто-нибудь сказать, кто величайший человек в истории?»
Маленький мальчик, американец, сказал: «Авраам Линкольн».
Учительница не могла поверить этому. Уже целый час она вдалбливала в их головы, что Иисус Христос — высший пик человеческого сознания, достигнутый когда-либо, а этот идиот говорит: «Авраам Линкольн»!
Она сказала: «Ты не ошибся, но также и не прав. Садись».
Другая девочка встала, чтобы ответить на тот же вопрос, она сказала: «Уинстон Черчилль».
Учительница произнесла: «Боже мой!» Но так как школа находилась в Англии, а Уинстон Черчилль был премьер-министром, она не могла сказать: «Ты не права». Она сказала: «Ты очень близка к истине».
И тогда совсем маленький мальчик замахал рукой — странно, он никогда раньше не делал этого. Он был самым тихим.
Учительница спросила: «Что же ответишь ты?»
Он сказал: «Нет проблем. Всем известно: Иисус Христос величайший человек в мире».
Учительница поразилась еще больше: ведь мальчишка-то был еврей. Но грамота дожидалась — всякий, кто дает верный ответ, выигрывает грамоту. Следом за маленьким мальчиком, уносившим большую грамоту, пошла учительница, и догнала его возле школы. Учительница сказала: «Послушай, ты разве не еврей?»
Он ответил: «Разумеется, да. В чем дело? Почему вы идете за мной?»
Она сказала: «Будучи евреем... ты объявляешь Иисуса Христа величай¬шим человеком в мире?»
Рассмеявшись, он сказал: «О, да. В самой глубине своего сердца я знаю, что Моисей величайший человек в мире. Но бизнес есть бизнес».
Любовь не бизнес, но человек свел любовь к бизнесу.
Любовь дает только себя, ибо невозможно дать ничего выше. Можете ли вы придумать что-то более великое? Что-то более ценное?
Любовь дает лишь себя и берет лишь от себя — это еще важнее для понимания. Любовь знает только отдачу; даже идея получения чего-то взамен не возникает.
Но в этом и состоит чудо сущего: если вы даете любовь, назад к вам любовь возвращается в тысячу раз больше вашей собственной любви.
Вам не приходится быть нищим. Любовь делает императором. Она дает себя, и, удивительно, та же самая любовь становится в тысячу раз больше и возвращается со всех сторон. Чем больше вы отдаете ее, тем больше ее у вас есть.
Человечество выглядит таким несчастным потому, что мы забыли космический закон. Вместо того чтобы давать, любовь становится нищей, непрерывно просящей. Жена просит: «Полюби меня». Все до одного просят: «Полюби меня». Кто же будет давать? — все нищие.
Вам бы следовало приблизиться к императору, подобному мне, который дает и продолжает давать, ибо это неисчерпаемый источник.
И чем больше я любил людей, тем больше меня удивляло: моя любовь увеличивалась, и я мог дать еще.
Я слышал легенду.
У одного человека умерла собака. Он очень любил собаку, а собака была редкой — прекрасное произведение искусства. Это была не обычная собака; поколения скрещиваний создали ее. Человек очень грустил. Он пошел в тот же магазин животных, где приобрел первую собаку, и сказал, что хотел бы купить что-то еще лучшее, иначе он не сможет забыть свою прежнюю собаку.
Хозяин сказал: «Не волнуйтесь. У меня есть очень редкая собака — и совсем дешево». Он показал ему собаку — конечно, человек никогда не видал такой прекрасной собаки, с таким философским выражением, с такими любящими глазами, так превосходно сложенной.
Он произнес: «Я готов заплатить сколько угодно».
Хозяин сказал: «Вы не понимаете. Сперва купите ее, тогда поймете».
Так он приобрел собаку — по такой дешевой цене! Вам не заполучить даже бродячую собаку с улицы за такую низкую цену.
Озадаченный, он пошел домой. Утром он увидел, что собака исчезла. Он подумал: «Боже мой, куда девалась собака? Дом был заперт, я один...»
Он бросился назад в магазин — собака была там, сидела на своем месте. Хозяин сказал: «Вам ясно, почему это самый дешевый пес? Он всегда возвращается. Его покупали уже тысячу раз, но он так привязан... Вы можете забрать его, но какой смысл?»
Во время чтения этой легенды я смог припомнить только одну подобную историю из своего опыта... ведь у меня нет собаки, хотя они и приходят, время от времени. Зато я знаю, что такое любовь. Она не только дешева, она не имеет цены вообще.
Любить не стоит ничего, и все же она всегда возвращается в тысячек¬ратном размере. Вы продолжаете становиться все богаче и богаче. Такова удивительная экономика сущего.
Любовь дает лишь себя и берет лишь от себя.
Любовь ничем не владеет и не хочет, чтобы кто-нибудь владел ею.
В миг, когда вы завладели чем-нибудь, вы убили это. В мире есть миллионы людей, которые убили свою любовь своими собственными руками. Им нужно посмотреть на свои руки — они в крови от их собственной любви. Теперь они несчастны — они никогда не хотели убивать, не было у них намерения убивать, однако в своей бессознательности они принялись овладевать. Если они любили кого-то, они хотели владеть этим человеком безраздельно. Мужья владеют своими женами, жены владеют своими мужьями, родители владеют своими детьми. Учителя стараются любым возможным путем завладеть своими учащимися. Политики стараются завладеть странами. Религии стараются завладеть миллионами людей и их жизнями.
Все они убийцы, потому что в тот миг, когда вы пытаетесь завладеть, вы убили.
Жизнь расцветает только в свободе.
Если вы любите, вы будете давать все больше и больше свободы своему возлюбленному.
И любовь никогда никому не позволит завладеть собой, ведь любовь — сама ваша душа. Если вы позволяете кому-то владеть ею, вы совершили самоубийство.
Так любовь или убита, или совершает самоубийство. Люди просто гуляют по трупам с чашами для подаяния, разыскивая любовь, теплоту, нежность. И им не найти этого, потому что они создали глупое общество, они создали безумный мир.
Основа любого невроза или психоза проста: эта душа не получила питания. Любовь — истинное питание. У вас могут быть все богатства мира, но если у вас нет любви — вы несчастнейший человек, обремененный ненужными богатствами, дворцами, империями.
Но тот, кто любит, кто узнал тайну любви — не владеть и не быть во власти, — действительно рождается вновь. Он становится в истинном смысле живым. У него будут самые прекрасные переживания жизни, великие экстазы существования.
Если любовь растет в вашем сердце, вы беременны Богом. Это Бог растет внутри вас. Мало-помалу вы исчезнете, и будет только чистая божественность. Это можно почувствовать...
Те, кто был рядом с Гаутамой Буддой или Махавирой, чувствовали это. Странное дело, но ни Махавира не верил в Бога, ни Будда не верил в Бога. Люди считают их атеистами, однако это не так, абсолютно не так. Они не верят в Бога из-за того, что сами являются Богом.
Вы верите в Бога потому, что ваш Бог где-то высоко, по ту сторону неба; вы просто создание, ползающее по земле. Зачем Будде верить в Бога? Бог внутри него, он сам стал храмом Бога. Поэтому хотя они и отрицали существование Бога, причина отрицания была не той, что у атеиста.
Атеист отрицает Бога потому, что Бог не может быть доказан логически. Атеисту придется отрицать также и любовь, поскольку любовь тоже нельзя доказать логически.
Я знал многих атеистов, и я задавал им только один вопрос: «Вы когда-нибудь влюблялись?»
И они удивлялись. Они говорили: «Почему вы изменяете тему? Мы же беседовали о Боге»,-
Я отвечал: «Я не меняю темы, я подхожу к теме. Вы когда-нибудь влюблялись?»
Они говорили: «Да, мы любили».
— Тогда, — говорил я, — подумайте еще раз. Можете вы доказать научно, рационально, логически, что любовь существует?
— Не можем, — говорили они.
— Тогда, — говорил я, — перестаньте отрицать Бога, ведь вы отрицаете Бога по той же самой причине.
Только такой человек, как Гаутама Будда, имеет право отрицать Бога, потому что он нашел его. И он нашел его не где-нибудь еще, а в себе самом. Теперь Бог уже не объект, а его собственная субъективность.
И удивительно, что эти двое, Гаутама Будда и Махавира, — единствен¬ные люди в целом мире, которые проповедовали ненасилие. Ненасилие — это их название любви. Они избегали слова любовь, потому что любовь попала в дурную компанию. Вы идете к проститутке и говорите: «Я люблю тебя». Любовь упала в сточную канаву. Вот почему им пришлось найти нечто девственное, чистое. Но это означает любовь: «ненасилие».
И в то же самое время я должен напомнить вам, что люди, которые верили в Бога на небесах, не были ненасильственны. Мохаммед не является ненасильственным; также ни Моисей, ни Иисус.
За двадцать столетий христиане убили столько людей, что невозможно сосчитать их. Мусульмане убивали непрерывно в течение четырнадцати столетий; и люди, ставшие мусульманами, не были обращены по истине; они обратились по своему малодушию.
Ислам приходил к людям с мечом в одной руке и Святым Кораном в другой: «Можете выбирать. Не нужно никаких аргументов, меч — вот аргумент». Те, у кого было хоть какое-то мужество, умирали быстрее, чем выбравшие ислам от страха.
Любовь не может возникнуть от страха. Христиане изменили тактику, потому что времена переменились, но сказка одна и так же: Святая Библия в одной руке и каравай хлеба в другой: «Можете выбирать». Вы видели кого-нибудь, обращенного в христианство благодаря его более высоким ценностям, великой истине, более глубоким прозрениям? Вы видели кого-ни¬будь богатого, культурного, образованного, обратившегося в христианство? Нет, это необходимо нищим, это необходимо сиротам, ведь это им нужна пища. Они голодны. Они не проголодались за истиной; они проголодались за хлебом, они проголодались за приютом, они проголодались за одеждой. И это обращение?
Христианская церковь в Америке была возмущена мною только из-за того, что хорошо образованное, талантливое молодое поколение приходило ко мне. А мои руки пусты — ни меча, ни хлеба, ни Святого Корана, ни Святой Библии.
Я могу давать вам только свою любовь, потому что знаю — она возвратится.
Христиане возмутились. Они не были возмущены Вивеканандой, потому что Вивекананда был политиком. Он рассказывал им: «Все это одно и то же: христианство, индуизм, их учения все одинаковы». С ним не было проблемы. Они не боялись Раматиртхи...
Отчего же им так возмущаться мною? Уже почти год мои саньясины в Италии — цитадели католического христианства — добиваются всего трех¬недельной туристической визы для меня, а Папа продолжает препятствовать правительству. Как раз сегодня я получил сообщение, что это уже стало насущным вопросом в Италии — что правительство не говорит «нет». Если они скажут «нет», тогда мои саньясины подают в суд. А «да» они не могут сказать из-за Папы и голосов...
В конце концов, одна политическая партия, радикальных революционе¬ров, увидела всю игру: уже целый год — беспрерывно! — требуется ответ, либо «да», либо «нет», — но они все время продолжают говорить «завтра», а завтра никогда не приходит. Теперь радикальная революционная партия настойчиво потребовала от премьер-министра Италии: «Или вы даете визу, или вы отказываете в ней».
Если Папа может приехать в Индию, то кто вы, чтобы препятствовать мне? И когда Папа прибыл в Индию, я приветствовал его, и осудил людей, швырявших в него камни и требовавших, чтобы он убирался. Я осудил тех людей, индуистских шовинистов. Это признаки слабости. Если Папа прихо¬дит, пригласите его — добро пожаловать на дискуссию. У вас есть свои шанкарачарьи — начинайте открытые дискуссии по всей стране. И если он окажется прав, позвольте этой стране стать христианской, ведь вопрос не в том — индуизм или христианство; вопрос в том, чтобы всегда быть с истиной.
Я постоянно вызывал Папу — я готов прийти в Ватикан, его родной город, к его собственным людям. Я готов дискутировать — о католическом христианстве и ни о чем ином. И у меня простое условие: если вам удастся победить меня, я стану католическим христианином, но если вы будете разбиты — тогда вы должны стать саньясином! А Ватикан должен стать моим штабом.
Но люди так бессильны... они не скажут ничего, а будут продолжать давление на премьер-министра: «Голоса... если пустить этого человека, то голоса католиков не будут отданы за вас».
Сейчас вся страна католическая, и вам не найти политиков, у которых есть хоть какой-нибудь позвоночник. Это беспозвоночные создания.
Один молодой человек, Сурадж Калмадхи из Пуны, оппозиционный лидер в парламенте, послал мне сообщение: «Возвращайтесь в Индию, я буду сражаться за вас в парламенте». И я прибыл в Пуну; теперь ему нужно сразиться — хотя бы с полицейским комиссаром. Но беспозвоночность...
Да, есть немногие люди, которые не попадают в категорию этих беспозвоночных: Баласахиб Р. Борад из Муниципального молодежного кон¬гресса написал мне: «Мы будем бороться за вас». А сегодня пришел мэр Пуны, Улхас Дхол Патил, и сказал так: «Все происшедшее настолько безобразно, что я пришел просто извиниться. Простите нас; этого не должно было произойти». Он написал мне письмо, где заявил: «Приглашаем вас в город Пуну; я хочу, чтобы вы остались здесь навсегда». Недавно он приходил снова и сказал моему секретарю, Нилам: «Я собираюсь передать резолюцию в Акционерное общество Пуны, чтобы Акционерное общество извинилось и уговорило вас не уезжать из Пуны, а оставаться здесь».
Есть немного людей, похоже, все еще живых в этом городе мертвых. Возможно, еще немного мертвых людей поднимется из своих могил, потому что я не намерен терпеть этого полицейского комиссара здесь. Либо я буду здесь, либо он будет здесь! Я не верю в компромисс.
Я человек ненасильственный; я никогда не убил даже муравья. Но в день, когда я обнаружил ранним утром в темноте своей комнаты орущих, взламывающих двери... я открыл глаза. Еще полусонный, я увидел двух похожих на привидения людей. Я удивился: с каких это пор привидения стали носить мундиры? Я спросил их: «Кто вы? И по какому праву вы вошли ко мне в спальню?» И те глупые парни не ответили, они просто бросили бумагу мне в лицо. Я не знал, что это было; я порвал ее и отшвырнул прочь. Это был единственный момент в моей жизни, когда я подумал о револьвере; те двое привидений не ушли бы из моей спальни живыми.
Мне хотелось бы сказать Улхасу Дхол Патиму: если вы на самом деле подразумеваете то, что говорите, — а я думаю, что подразумеваете, — тогда этот полицейский комиссар и те два идиота должны быть немедленно переведены отсюда. Они становятся поводом к осуждению всего города и грядущих поколений на все времена.
Вы посмотрите, что за идеи он предлагал и навязывал. И этих людей Раджив Ганди думает брать в двадцать первое столетие! — в воловьих телегах, надеюсь. Было бы неплохо заменить волов этими людьми.
Его условия... а у него кишка тонка сказать: «Это мои условия». Он убедил управление, заведующего ашрамом, Свабхаву, поставить подпись, и тем самым сказать: «Это наши идеи, мы будем твердо следовать нормам». Вы только посмотрите на эти нормы.
Относительно двух норм я говорил этим утром. Но, кроме того, я обнаружил еще длинный перечень. Вы должны ознакомиться с ним, вы должны ознакомить с ним весь город.
Первое: позволяется только двухчасовая лекция, и это свобода, ради которой тысячи людей погибли? Это свобода, ради которой Бхарат Сингх был распят? Это свобода, ради которой уже в течение целого столетия страна была отстающей? Это же противоречит конституции Индии. Третьесортный правительственный служащий нарушает конституцию Индии — кто он такой, чтобы говорить мне, что мои лекции должны продолжаться только два часа? Этого не будет никогда.
Но его глупость не знает пределов.
Второе: только пять медитаций, по одному часу каждая. В стране, где медитация родилась, в стране, где существует сто двенадцать медитаций, в стране, где все гении уже почти десять тысяч лет не занимаются ничем, кроме медитации, — полицейский комиссар указывает нам, чего мы должны придерживаться, и повелевает нам проводить только пять медитаций, по одному часу на каждую.
Что же знает он о медитации? Если у него есть какое-то мужество, он должен прийти сюда и сначала позволить нам определить, известно ли ему, что такое медитация. Я не думаю, что он знает хотя бы названия ста двенадцати медитаций; знать же сами медитации — дело совершенно другое.
Конституция дает нам религиозную свободу. Почему только нам? — если вы сделали это законом, тогда это должно быть для всей страны; для всех храмов, для всех мечетей, для всех гурудвар.
Здесь храм Божий. Никто не имеет права говорить нам, что мы не можем медитировать больше одного часа.
Сегодня он говорит... Я предостерегаю людей Пуны: этого ненормаль¬ного следует отстранить немедленно, потому что сегодня он навязывает свое небольшой ненасильственной группе людей, которые никому не вредят: «Вам следует медитировать только один час». Мои лекции должны быть только двухчасовыми. Скоро он станет навязывать это и вам: «Ваше общение должно быть только двухчасовым». А как насчет половых сношений? Как там у него самого? Какой предел он установил для себя — три минуты?*
Третье: лекции будут открыты для полицейских офицеров. Почему? Лекции — для учеников; это не полицейская академия. И вы думаете, ваши полицейские офицеры сумеют понять лекции? Только идиоты идут на службу в полицию. И почему лекции должны быть открыты полицейским офицерам? — если им интересно, пусть приходят сюда как ученики: вход свободен. Но мы не можем давать специальное разрешение полицейским офицерам — они могут приходить сюда как человеческие существа. Они что, совсем потеряли свою человечность?
И не только полицейские офицеры — с сопровождающими лицами... Что это за «лица»? Люди Шив Сены? Индуистские шовинисты? Что это за «лица», которые будут сопровождать полицейских офицеров? Почему они не могут прийти сами? Они и в прошлый раз — когда тот человек, Вилас Тупе, бросил кинжал в меня, — предложили двадцать полицейских офицеров для моей защиты. Удивительно... Теперь-то, глядя ретроспективно, все намного яснее. Сама полиция информировала нас: «Кто-то собирается бросить кин¬жал в Бхагвана, поэтому двадцать полицейских офицеров должны быть допущены на лекцию — для защиты».
Кинжал был брошен, а двадцать офицеров полиции просто стояли — они не делали ничего! Абсолютно ясно: они пришли, чтобы защитить Виласа Тупе. В противном случае десять тысяч саньясинов могли бы уничтожить Виласа Тупе, так что даже частей его не нашли бы нигде. Это был, разумеется, сговор полиции и Виласа Тупе.
* Игра слов: intercourse — общение, половое сношение.
И кроме того, полиция утверждала, что нам не нужно беспокоиться: «Это будет делом полиции». Двадцать полицейских офицеров, очевидцев; десять тысяч саньясинов, очевидцев, — а магистрат просто аннулировал дело. Кажется, заговор был глубже — даже магистрат был вовлечен в это. Это было такое ясное дело, настолько определенное, что, даже если бы мы захотели не заметить, это было бы невозможно.
Стратегия стала ясной. Они сказали: «Вам не нужно беспокоиться, мы берем это в свои руки. Полиция заберет Виласа Тупе в суд». А полиция не сделала ничего. Кинжал был в руках полиции, но полиция молчала. В течение пяти минут Вилас Тупе был освобожден.
Подобный человек, подобная группа — и снова то же число полицейс¬ких, просящихся войти сюда. Простой логический вывод: лица, сопровожда¬ющие их, — не кто иной, как Вилас Тупе и его группа. Он, должно быть, еще и попросил, чтобы, по крайней мере, одному из них было позволено пронести кинжал!
Пятое: лекции не должны быть провокационными. Тогда какова же цель лекции? Она должна провоцировать ваши спящие души, она должна провоцировать ваш потенциал. Она обязана быть провокационной; в против¬ном случае она напрасна.
Это не детский сад. Это школа мистицизма и попытка спровоцировать в вас стремление, огромное желание увидеть истину.
Но кто этот человек, который пытается разрушить мою свободу и вашу свободу?
Шестое: они не должны быть направлены, против какой бы то ни было другой религии.
Индуисты могут быть против мусульман; иначе, почему они не идут в мечети со своими молитвами? Мусульмане могут быть против индуистов, христиане могут быть против остальных.
Я против всех религий, потому что я религиозная личность, а религиоз¬ная личность не является ни индуистом, ни мусульманином, ни христиани¬ном, ни буддистом. Я буду говорить против всех религий, потому что они псевдо — они не истинные религии. А если он обладает хоть каким-то разумом, чтобы доказать обратное, добро пожаловать. Если он может доказать, что организованные религии — это истинные религии... но разру¬шать свободу людей быть религиозными — против всех человеческих ценностей.
Я буду выступать против всех религий.
Я должен, ибо я стою за религиозность, но не за религии.
Седьмое: число иностранцев, пребывающих в ашраме, не должно превышать ста.
Мы не верим в страны и не верим в нации. Для нас никто не является иностранцем. Мы — дети одной вселенной, одной земли — кто же иностра¬нец? И какое он имеет право? Где в конституции дано право полицейским комиссарам ограничивать число иностранцев, слушающих мастера? Откуда он взял это число — сто? Почему не десять тысяч? Как он принял решение относительно ста? Это произвол.
А что касается меня и моих людей, то здесь никто не является иностранцем. В тот миг, когда вы входите в этот дом Божий, вы просто человеческие существа.
И я не намерен меняться, ведь эти глупцы — обыкновенные служащие, которым ничего не известно о религии, которые не знают ничего о челове¬честве, — и все же у него хватило нахальства. Но я собираюсь проучить его. Он полез в ссору без нужды. Кто бы ни лез со мной в ссору, будет раскаиваться всю свою жизнь.
И их имена нужно сообщать полиции.
Здесь у каждого саньясинское имя, все корни этих имен — из санскрита. Как же вы собираетесь определять, что это имя иностранца? У меня свои собственные пути...
Девятое: число иностранцев, ежедневно посещающих ашрам для лекций, не должно превышать одной тысячи.
У этого человека, похоже, либо что-то разболталось в голове, либо слишком затянуто. Но ему не нужно беспокоиться; у нас в ашраме есть специалисты по механическим умам. Он может приходить — либо мы подтянем ему гайки, либо отпустим.
Только одна проблема меня беспокоит: а вдруг там внутри вообще ума нет? — вот тогда будет неприятность. Ну, да что-нибудь придумаем.
Он не понимает. Есть демократия; это свободная суверенная страна. И если правительство позволяет людям со всего мира въезжать в страну... он, похоже, превосходит правительство.
Мы не намерены придерживаться всякой чепухи, и если этого человека не отстранят, ему придется встретиться со мной в суде. И в суде я не собираюсь нанимать адвоката; я сам буду защищать дело.
Десятое: ни одному из посетителей ашрама не позволяется носить огнестрельное оружие.
А как же насчет двадцати полицейских офицеров? Им придется остав¬лять свое огнестрельное оружие снаружи, согласно его собственным предпи¬саниям. У него, похоже, ночные кошмары — ни у кого нет здесь никакого огнестрельного оружия, и он хочет, чтобы двадцать полицейских офицеров принесли огнестрельное оружие.
Мой поверенный, Тотхагат, уже говорил ему: «Обычно бывало от семи до десяти тысяч людей со всего мира. Вы не можете сократить число до одной тысячи».
А он сказал: «У нас не хватит людей проконтролировать десять тысяч человек». И это сказано комиссаром! Он может проконтролировать целый округ и у него достаточно людей во всем комиссариате, но для земли площадью всего в шесть акров у него недостает людей для контроля. А кто просил его контролировать?
Мы находимся здесь с 1974 года, и никогда не требовалось контролиро¬вать наших людей. В ашраме не было драк. Он даже не понимает, что люди, которые приходят сюда, приходят не затем, чтобы драться. Они приходят сюда, чтобы стать более любящими, чтобы быть более искренними, более честными, более истинными, — они искатели. Нет нужды ни в каком контроле. Никто здесь не контролирует.
Так что он должен запомнить: всякому, кто приходит к дверям этого храма — как искатель, не как полицейский офицер — белая у него кожа или черная, длинный у него нос или короткий, — добро пожаловать. Если у комиссара есть какая-то проблема с этим, он может прийти сюда... либо, если он поднимет этот бессмысленный вопрос снова, я потащу его в суд. И пусть не думает, что судьями Пуны можно будет манипулировать таким же образом, как это было прежде. Пока это было дело полиции, мы не вмешивались. Теперь это будет прямая борьба со мной, и дело не закончится в Пуне — оно дойдет до Верховного Суда в Дели. Если справедливость не будет восстановлена, я обращусь к народу всей страны. Это правительство — не что иное, как служащие. Кроме того, я собираюсь просить людей страны вышвырнуть всех этих идиотов. Лучше ему собрать свои чемоданчи¬ки. У него есть те двое ослов — пусть кладет чемоданчики на тех двух ослов и бежит! Чем скорее он сделает это, тем будет лучше.
Одиннадцатое: членам ашрама запрещается предаваться любому непристойному поведению в ашраме или снаружи ашрама,
Известно ли ему, что означает слово «непристойность»? Храмы Каджурахо должны быть разрушены по приказу комиссара Пуны, потому что они непристойны. Храмы Пури должны быть разрушены, храмы Конарак должны быть разрушены. Прекрасные пещеры Аджанты и Эллоры должны быть разрушены.
Эти феномены привлекают весь мир; если они не являются непристой¬ными, то ему придется показать перед моими людьми, что такое непристой¬ность.
У вас есть обнаженные джайнские монахи, и это не является неприс¬тойным. И по всей стране у вас шивалинги. Шивалинга изображает пенис Шивы и вагину Парвати, и их можно найти по всей стране — везде, в каждом городе, под любым деревом. Они не являются непристойными.
Мне хотелось бы знать: родился ли этот полицейский комиссар от женщины, и не был ли его отец непристойным; не была ли его мать непристойной? И что если бы в то время, когда его отец занимался всеми видами непристойностей с его матерью, мои саньясины вошли в комнату, чтобы передать ему приглашение: «Вы приглашены на лекцию...»
Он говорит: «...внутри ашрама или снаружи ашрама». Вся Индия непристойна. Их письмена непристойны. Он должен отправиться в какую-ни¬будь библиотеку и просто заглянуть в Шивапураны — он обнаружит, что такое непристойность. А Шива — это один из богов индуизма.
И эти люди собрались учить меня? Нет ничего непристойного в мире, все естественно. Это ваша интерпретация. Да, я еще мог бы понять, если бы он говорил: «Они не должны предаваться какому-нибудь поведению, которое непристойно снаружи ашрама». Меня не интересует то, что снаружи ашрама. Это их индивидуальная ответственность, что им делать или не делать.
Придется полицейскому комиссару и его полиции отправиться в суд и получить четкое определение непристойности. До сих пор во всем мире не было суда, способного решить, что является непристойным, а что нет. Но, я думаю, вам достался полицейский комиссар, который знает, что такое непристойность. Мы бы хотели увидеть его, пусть покажет небольшой пример своей непристойности — мы тоже смогли бы понять, что такое непристойное поведение, и не делать этого снаружи ашрама.
Двенадцатое: полицейские офицеры должны иметь право посещать ашрам в любое время дня и ночи. Их законные распоряжения должны исполняться неукоснительно.
А моим саньясинам тоже позволено входить в ваши дома в любое время дня и ночи? Нет нормального человека, который бы просил, чтобы полицейс¬ких офицеров пускали ночью. Для чего? Мы не нуждаемся в них даже днем! Их лица, их мундиры, их тугодумие — что нам делать с ними? Нет, это храм Божий, и вам придется действовать согласно нашим указаниям. Вы не можете приказывать нам, ведь мы не совершали никакого преступления. Если бы мы убивали людей, разумеется, было бы законным требовать для вас разрешения на вход в помещение.
Вы видели, что произошло в гурудваре Амритсара. В течение трехсот лет британцы были более разумны: они никогда не вступали в храм сикхов. Храм следует уважать.
Это наш храм. Вы хотите еще один Амритсар? Тогда, конечно, нам понадобится десять тысяч лицензий на пулеметы. Естественно, они будут законными. Но если полиция ведет себя таким образом, то я не гандист. Я не верю в насилие, но я также не верю в того, кто применяет насилие к моим людям.
Мы люди ненасильственные. Нам не нужна никакая полиция. И нет необходимости им входить на территорию ашрама без разрешения и вести себя как в своих собственных храмах. Они могут подойти к воротам, но не дальше. По другую сторону — то, что принадлежит Богу и не входит в компетенцию полицейского комиссара.
Любовь ничем не владеет... Мы верим в любовь, мы не верим в пулеметы. Но если вы вынуждаете нас, мы сами добьемся уничтожения вашей конституции, вашей демократии, вашего престижа во всем мире.
И не хочет, чтобы кто-нибудь владел ею.
Ибо любовь довольствуется любовью.
Если ты любишь, не говори: «Бог — в моем сердце», — потому что это может стать вашим эго. Потому Альмустафа говорит: скажи лучше: «Я — в сердце Божием».
Он усовершенствовал первое утверждение, но и второе утверждение, хотя оно и лучше, можно усовершенствовать. Я предлагаю, чтобы вы говорили: «Любовь есть, а меня нет».
И не думай, что ты можешь направлять пути любви, ибо если любовь сочтет тебя достойным, то она будет направлять твой путь.
Расслабьтесь и доверьтесь любви, и позвольте любви взять вас. Как каждая река движется к океану, каждый небольшой ручей любви, возникший из вашего сердца, движется ко всеобщему, к окончательному, к Богу.
У любви нет другого желания, кроме как обрести саму себя.
Но если ты любишь и нуждаешься в желаниях, пускай твоими будут желания...
Но если вы недостаточно сильны, чтобы всецело сдаться любви, и у вас есть также другие желания, тогда, говорит Альмустафа, по крайней мере, пусть будут такие желания:
Таять и походить на бегущий ручей, который напевает ночи свою мелодию.
Познавать боль от слишком сильной нежности.
Ранить себя собственным постижением любви; и истекать кровью добровольно и радостно.
Подниматься на заре с окрыленным сердцем и возносить благодар¬ность за еще один день любви.
Отдыхать в полуденный час, размышляя о любовном экстазе.
Возвращаться вечером домой с благодарностью.
Если вам не удается отдаться всецело, тогда мало-помалу, шаг за шагом, двигайтесь к благодарности.
И засыпать с молитвой о возлюбленном в сердце своем и с песней хвалы на устах.
И не беспокойтесь ни о каких полицейских комиссарах!
— Хорошо, Вимал?
— Да, Мастер.



8
Пусть близость ваша не будет чрезмерной

12 января 1987.

Возлюбленный Мастер,


 

Потом вновь заговорила Альмитра: «Что скажешь ты о браке, Мастер?»
И отвечал он: «Вы родились вместе и вместе пребудете вечно.
Вы будете вместе, когда белые крылья смерти развеют ваши дни.
Вы будете вместе даже в безмолвной памяти Божией. Но пусть близость ваша не будет чрезмерной, и пусть ветры небесные пляшут между вами. Любите друг друга, но не превращайте любовь в оковы:
Пускай лучше она будет волнующимся морем между берегами ваших душ.
Наполняйте чаши друг другу, но не пейте из одной чаши. Давайте друг другу свой хлеб, но не ешьте от одного каравая. Пойте, танцуйте вместе и радуйтесь, но пусть каждый из вас будет одинок, как одиноки струны лютни, хотя они трепещут единой музыкой.
Отдайте ваши сердца, но не во владение друг другу. Ибо лишь рука Жизни может вместить ваши сердца. Стойте вместе, но не слишком близко друг к другу: Ибо колонны храма стоят порознь, И дуб и кипарис растут не в тени друг друга».

Альмустафа уже говорил о любви; теперь надлежит рассмотреть, очевидно, брак — но не тот брак, который знаете вы. Не тот брак, которому подчинился весь мир, потому что он не по любви. Он не коренится в любви; фактически, наоборот — это уловка хитрого общества, священников и политиков для того, чтобы обойти любовь.
Поэтому в прежние дни — а в древних восточных странах даже сегодня — существовали детские браки. Дети не знают ничего о жизни. Они не знают ничего о браке. В их невинности все культуры и цивилизации нашли хорошую возможность эксплуатировать их. Прежде чем любовь появляется в их сердцах, они попадают в крепостную зависимость.
Нынешний брак не только не за любовь, он против любви. Он так разрушителен, что невозможно найти ничего более разрушающего челове¬ческий дух, человеческую радость, игривость, чувство юмора.
В детском браке детей, которых собираются поженить, даже не спраши¬вают. Спрашивают астрологов, спрашивают хиромантов, советуются с Ицзин, заглядывают в карты Таро. Решающий фактор не жизни детей, которых собираются поженить, решающий фактор — это родители обеих сторон. Любовь вообще не принимают во внимание. У них есть свои собственные соображения — семья, престиж семьи, их респектабельность в обществе, деньги, которые собираются передать родители девушки родите¬лям юноши. Странно, что людей, которых собираются поженить, которым предстоит прожить долгую жизнь, исключили полностью. Это бизнес; все другое принято в расчет.
Например, королевские семьи позволяют своим детям состоять в браке только с другими королевскими семьями. Это политика — чистая политика. Просто взгляните на европейские королевские семьи: все они связаны, так или иначе, через брак. Это предотвращает конфликты, это предотвращает вторжение, — и это делает их крепче. Когда четыре или пять королевских семей связаны через своих детей, они в пять раз сильнее. И хоть это абсолютно противоречит психологии, противоречит находкам медицины, тем не менее, все продолжается так, будто в королевской крови есть еще какое-то особое качество, которого нет в крови человека из народа.
Здесь есть Турья. Ее муж, Вималкирти, тоже был одним из моих самых близких саньясинов. Он был правнуком германского императора; хотя импе¬рия и потеряна, но королевское достоинство остается.
Вималкирти был мятежным духом. Он женился по любви — Турья человек из народа. Вся семья была против этого, и не только его собственная семья, но и многие семьи в Европе, королевские семьи, — ведь это против их традиции. И, естественно, поскольку все они связаны, Вималкирти стал почти отверженным.
Если бы империя еще существовала, Вималкирти был бы императором Германии. Его мать — дочь королевы Греции. Она также сестра мужа английской королевы Елизаветы, принца Филиппа. У нее, очевидно, есть другие сестры, другие братья, которые вошли в другие королевские семьи. Все они были против, они упорно старались помешать Вималкирти жениться на Турье. Но он был человеком целостным и разумным; он не понимал суеверий. Если бы взяли несколько образцов крови, то не нашлось бы эксперта, который сумел бы обнаружить среди них королевскую кровь. Кровь есть кровь.
А когда Вималкирти и Турья пришли сюда, это был, в самом деле, скандальный случай — правнук германского императора, из старейшей королевской семьи в Европе, станет саньясином и будет телохранителем нищего, вроде меня, у которого нет ничего своего собственного. Они были настолько взбешены, что когда королева Греции умирала, — а она стала королевской матерью, ведь у нее было столько детей, почти все королевские семьи породнились благодаря ее детям, — ее последними словами было: «Как угодно верните Вималкирти, Турью и их дочь, заберите их от этого опасного человека».
Но Вималкирти умер — из-за этой глупой идеи бракосочетания коро¬левских семей. Так вы действительно вступаете в брак со своими сестрами, со своими братьями — все близко связаны. А чем ближе связь, тем более она опасна; так говорит современная наука, медицина, психология, химия. Браки должны заключаться между как можно более далекими людьми — тогда дети здоровее, умнее, красивее. В противном случае определенные болезни ходят по кругу в двенадцати или пятнадцати семьях.
Когда умер Вималкирти, мы подумали, что это была случайность, потому что он упражнялся, внезапно упал и потерял сознание. Все возможное было сделано, в лучшем госпитале... Здесь есть Зарин, моя саньясинка, — Вималкирти лечился у ее мужа, доктора Моди. Но все доктора пришли к заключению: «Мы бы могли продолжать поддерживать его на искусственном дыхании, но он фактически мертв. Это кровоизлияние в мозг, ничего не удастся сделать». Через четыре дня они настояли, ведь у них есть другие пациенты, и только одна аварийная комната для человека, который в коме: «Вималкирти мертв. В момент, когда вы уберете искусственное дыхание, вы увидите — это труп».
Однако я настоял, чтобы они, по крайней мере, позволили прибыть его матери и отцу, его братьям. Те приехали. Мать и брат пришли, и доктор сказал: «Это уже бессмысленно». И как только искусственное дыхание выключили, это был труп.
Отец опоздал — и это королевская семья, старик, который мог бы быть императором Германии! Его не волновала смерть, близкая смерть сына, будущее невестки и их ребенка — он отправился веселиться со своей подружкой. Он простой начальник почтового отделения, но королевская кровь и в почтмейстере...
Мы оказали Вималкирти наивысшие почести. Ему не посвятили бы столько любви, такого прекрасного празднования, даже если бы он был императором Германии, — и все же его мать, а позже отец рассердились на меня. Весь их гнев против Вималкирти обратился на меня. Они консульти¬ровались с юристами — нельзя ли привлечь меня к суду за смерть их сына. Им пришлось прекратить это, ведь они дали бы мне шанс доказать всему миру, что этот абсурд королевских браков должен быть запрещен.
Они перестали преследовать меня через суд, потому что Вималкирти умер от болезни, которую он унаследовал. Буквально через несколько дней его дядя умер точно так же — внезапная потеря сознания, кровоизлияние в мозг и конец. А позднее я узнал, что их дедушка тоже умер таким же образом. Без причины, не болея — просто из ниоткуда: кровоизлияние в мозг, и человека нет.
Они перестали судиться со мной, увидев ситуацию, которую я смог бы привести в суде: ваш отец не был моим саньясином, дядя Вималкирти не был моим саньясином. Лучше не судитесь со мной, а позаботьтесь о себе, потому что вы умрете таким же образом; это только вопрос времени, болезнь наследственная.
И все королевские семьи Европы унаследовали болезни. Только вдумай¬тесь: ни один человек из этих королевских семей не проявил никакой изобретательности, никакой одаренности. В чем причина? Они должны быть самыми разумными людьми в мире, однако, они самые отсталые. Это просто научный факт: не должно быть брака между близкими родственниками.
Если вы индиец, не вступайте в брак с индианкой; мусульманка лучше, христианка лучше. Если вы еврей, найдите индианку. И не беспокойтесь, ведь они тоже были близки в далеком прошлом. Теперь вы видите их отдельными, как видите отдельными ветви большого дерева — а небольшие ветки еще больше разнесены. Но как только вы пойдете глубже, вы обнаружите ствол — они все выходят из одного источника.
Мое видение таково: если человек хочет стать суперменом — пусть ищет, нет ли людей на Марсе или на какой-то другой планете. Брак между ними и людьми Земли создаст супермена. Его жизнь будет долгой, его здоровье будет великолепным. Его разум будет высочайшим. Но решают родители, советуясь с идиотами-астрологами; какое дело звездам до вас? Вы живете на такой маленькой планете, что звезды, может, даже и не знают о ней... они так далеко. Некоторые звезды настолько далеки, что они никогда не будут знать, что какие-то планеты, вроде Земли, вообще существовали.
У лучей света огромная скорость — предельная скорость. Когда Земли не было — ведь Земле только четыре миллиарда лет, — четыре миллиарда лет назад начали движение лучи от тысяч звезд — не ради Земли, это их естественное излучение. Но они так далеко... хотя скорость их лучей предельна — нет другой скорости, большей, чем эта; луч проходит сто восемьдесят шесть тысяч миль в секунду. Просто представьте себе одну минуту; вам придется увеличить число в шестьдесят раз. Представьте целый день; вам придется увеличить это число в двадцать четыре и еще в шестьдесят раз. Представьте себе целый год! Вам придется увеличить это число в триста шестьдесят пять раз.
У нас не было подходящего понятия, ведь мили не могут служить мерой: вам придется исписать целую книгу! Тысячи и тысячи нулей, просто чтобы сказать о ближайшей звезде. Ближайшая звезда присылает свои лучи за четыре года, поэтому там, где вы видите ее, помните — ее уже нет. Она находилась там четыре года назад. Поэтому ночью вы видите полную иллюзию — нет звезды там, где вы видите ее. Может быть, тысячу лет назад, миллион лет назад, четыре миллиона лет назад она была там. За это время она могла переместиться на миллионы миль...
А есть звезды еще более далекие, их лучи до сих пор не достигли Земли, и, быть может, ко времени, когда их лучи подойдут, ее здесь не будет вообще.
(Тут электричество погасло, и остановились аудио- и видеозапись. После нескольких мгновений молчания, Бхагван возобновляет разговор.) Возможно, кто-то пытается следить за нами — это похоже на полицейского комиссара, ведь, по его приказам, нам не дозволено делать перерывы в наших лекциях!
В этой огромной Вселенной Земля так мала, ничтожна. Даже по сравнению с Солнцем она очень маленькая, Солнце в тысячи раз больше, чем Земля, — а наше Солнце само по себе весьма посредственно. Есть солнца в тысячи раз большие, их вы видите как звезды. Они выглядят маленькими из-за того, что они так далеко. Такая небольшая Земля, а мы
поделили ее на сотни мелких частей и сделали человека иностранцем для других людей.
Только посмотрите на всю эту глупость: до 1947 года некоторые люди, живущие в Пакистане, не были иностранцами — теперь они иностранцы. Люди, живущие в Бангладеш, не были иностранцами — теперь они иност¬ранцы.
Политики не могут прожить, не создавая конфликты, борьбу, войну. Для этого и нужны все эти деления, и каждая часть пытается удержать своих людей внутри своего загона. Это и есть причина, почему вы не можете вступить в брак с мусульманской женщиной или мужчиной индуистом. Ваше общество возжаждет крови — один мужчина или одна женщина выходит из загона, это одним голосом меньше. Истина не в счет, как и благополучие человека. Все, что учитывается, это власть, — а власть нужна самым худшим людям.
Человек не может есть власть, не может пить власть — зачем столько усилий? Зачем он хочет быть наверху, контролировать все? Он страдает комплексом неполноценности. В глубине ему известно, что он никто, и он боится, что если не покажет себя чем-то особенным, необычайным, то перед людьми откроется его ничтожность, его заурядность.
Настоящая личность высшего порядка не имеет жажды власти. Жажда власти возникает от внутренней нищеты; страсть к деньгам — от внутренней нищеты. Родители не заинтересованы в радостной жизни своих детей, они заинтересованы в их богатстве, больших связях, потому что те связи, те контакты полезны в восхождении по лестнице власти.
Поэтому уже тысячи лет брак был одной из отвратительнейших вещей, изобретенных власть имущими людьми.
Альмустафа не ведет речь о браке, известном вам. Он не говорит даже о браке по любви — этом последнем достижении в развитых странах. Детские браки исчезли, и люди вступают в брак, когда влюбляются. Но любви они не знают; тайна любви абсолютно неведома для них. Фактически, они зовут любовью нечто другое. Они называют страсть любовью — ваши так называемые браки по любви — не что иное, как слепая страсть.
Любовь не бывает слепой. Из-за того, что существует путаница и не разграничены понятия, люди начали говорить о «слепой любви». Любовь дает вам кристальное зрение, свежие глаза. Страсть без сомнения слепа, ведь она биологична, у нее нет ничего общего с вашей духовностью.
Потом вновь заговорила Альмитра: «Что скажешь ты о браке, Мастер?»
Впервые она обращается к Альмустафе как к Мастеру... потому что время разлуки близится. А все, что он сказал о любви, может сказать только Мастер — тот, кто знает, тот, кто знает из своего собственного опыта.
И отвечал он: «Вы родились вместе...» Не поймите неверно это утверждение. Он не говорит, что каждый мужчина рождается одновременно с возможной женой где-то в другом месте. Он говорит нечто совершенно иное. Он говорит: Вы родились вместе. Вы рождены вместе в любви, ибо вы стали обновленными, вы стали свежими, вы стали молодыми, вы превратились в песню, вы превратились в танец, которого у вас никогда не было. И вместе вы пребудете вечно.
Если вы рождены из любви, если ваша совместность не от страсти, ваша любовь будет углубляться день ото дня. Страсть все уменьшается, ведь биологию не интересует, остаетесь ли вы вместе или нет. Она заинтересо¬вана в воспроизведении; для этого любви не нужно. Вы можете продолжать производить детей без всякой любви.
Я наблюдал все виды животных. Я жил в лесах, в горах, и меня всегда озадачивало: всякий раз как они занимались любовью, они выглядели очень печальными. Я никогда не встречал животных, занимающихся любовью радостно; будто какая-то неведомая сила принуждает их делать это. Это не их собственный выбор; это не их свобода, а их зависимость. Поэтому они грустны.
То же я видел и у человека. Встречали вы мужа и жену на улице? Вы можете не знать, что они муж и жена, но если оба они грустят — можете быть уверены, это так и есть.
Я путешествовал из Дели в Шринагар. В моем купе с воздушным кондиционером было только два места, и одно было резервировано для меня. Пришла пара, прекрасная женщина и молодой красивый мужчина. Оба они не могли разместиться в этом небольшом купе, так что он оставил женщину и ушел в другое купе. Но он приходил на каждой станции, принося конфеты, фрукты, цветы.
Я наблюдал всю сцену. Просто был свидетелем. Я спросил женщину: «Сколько вы были замужем?»
Она сказала: «Пожалуй, уже лет семь».
Я сказал: «Не лгите мне! Вы можете провести кого-то другого, но вам не удастся провести меня. Вы не замужем за ним».
Она была шокирована. От незнакомца, который не разговаривал, кото¬рый просто наблюдал... Она сказала: «Как же вы узнали?»
Я сказал: «Здесь все просто. Если бы он был вашим мужем, он бы сразу исчез, и если бы возвратился на станции, где вы собрались сходить, то вам бы здорово повезло!»
Она сказала: «Вы не знаете меня, я не знаю вас. Но то, что вы говорите, верно. Это мой любовник. Он друг моего мужа».
Я сказал: «Тогда все верно».
Что же не так между мужьями и женами даже после брака по любви? Брак — не любовь, но каждый принимает его, как будто знает, что такое любовь. Это чистая страсть. Скоро вы уже сыты по горло друг другом. Биология обманула вас для воспроизводства, и скоро здесь не будет ничего нового — то же лицо, та же география, та же топография. Сколько раз вы все это исследовали? Весь мир печален из-за брака, и все же до сих пор не понимает причины.
Любовь — одно из самых непостижимых явлений. Об этой любви говорит Альмустафа.
Вы родились вместе в тот миг, когда любовь возникла в вас. Это было ваше настоящее рождение.
И вместе вы пребудете вечно, потому что это не страсть. Вам не может быть скучно, потому что это не страсть.
Раз вы произвели детей, биология оставила вас и перед вами открыва¬ется странная жизнь с посторонним человеком. Женщина не узнает вас, мужчина не узнает вас. Вам остается только ссориться, придираться, изво¬дить друг друга. Это не любовь.
Любовь — это цветение медитации.
Медитация приносит много сокровищ, но, пожалуй, любовь — это самая замечательная роза, растущая на кусте медитации.
Вы будете вместе, когда белые крылья смерти развеют ваши дни.
Вы будете вместе даже в безмолвной памяти Божией.
Но пусть близость ваша...
Запомните эти утверждения: пусть близость ваша не будет чрезмер¬ной. Будьте вместе, но не пытайтесь доминировать, не пытайтесь владеть и не разрушайте индивидуальность другого. А это делается повсюду.
Почему должна женщина брать фамилию мужчины? У нее есть собс¬твенная фамилия, у нее есть своя индивидуальность. Только представьте: мужчина, берущий фамилию женщины, — нет, мужчина не готов к этому. Но вы разрушили женщину, ведь она хрупка, нежна, покорна.
Почему должна женщина идти в дом мужчины? Почему мужчина должен идти в дом женщины? Время от времени случается так, что мужчина приходит, потому что он женился на женщине с условием, что будет жить в ее доме; из-за отца женщины, у которого нет сына, присматривать за собственностью, имуществом. Но вы замечали? — всякий раз как мужчина идет жить в дом своей жены, его осуждают все. Над ним потешаются, как будто он потерял свое мужское достоинство... но никто не смеется над женщиной.
Фактически, мужчине более пристало идти в дом женщины. Она более слабая. Забирать ее из сада, где она выросла, вырывать ее с корнем, — это начало разрушения. Ей никогда не удастся быть индивидуальностью в доме мужчины. Она станет просто рабыней — разукорененной, разъединенной со всеми. Просто как прислуга. И так с ней обращались всегда и везде в мире.
Мое предложение таково: в момент, когда мужчина и женщина решили жить совместно, у них должен быть свой собственный дом. Никому не следует идти в чей-то дом, ведь всякий, кто идет в чей-то дом, становится невольником. А невольники не бывают радостными. Они лишились своей целостности, своей индивидуальности. Они продали себя.
Но когда вы живете вместе, пусть близость ваша... Муж приходит домой поздно; нет нужды, нет необходимости для жены расследовать, где он был, почему он опаздывает. У него есть свое собственное пространство, он свободная индивидуальность. Две свободные индивидуальности живут сов¬местно, и никто не покушается на пространство другого. Если жена приходит позже, нет нужды спрашивать: «Где ты была?» Кто вы такой? У нее есть свое собственное пространство, своя собственная свобода.
Однако это происходит каждый день в каждом доме. Они сражаются из-за незначительных вещей, но глубинная проблема в том, что они не готовы позволить другому иметь свое собственное пространство.
Вкусы различны. Вашему мужу может нравиться что-то, а вам нет. Это не означает, что в этом начало сражения, что если вы муж и жена, то и ваши вкусы должны совпадать. А все эти вопросы... Каждый муж по дороге домой обдумывает: «О чем она будет спрашивать? Как мне ответить?» А женщина знает, о чем ей спросить, что он ответит и что все те ответы фальшивы, вымышлены — он обманывает ее.
Что это за любовь, которая всегда подозрительна, всегда напугана ревностью? Если жена видит вас с какой-то другой женщиной — просто смеющимся, беседующим, — этого довольно, чтобы испортить всю ночь. Вы будете злиться: из-за легкого смеха — это уж слишком. Если муж видит жену с другим мужчиной, и она кажется более радостной, более счастливой, — этого довольно, чтобы поднять скандал.
Люди не догадываются, что, и понятия не имеют о любви. Любовь никогда не подозрительна, любовь никогда не ревнива. Любовь никогда не препятствует свободе другого. Любовь ничего не навязывает другому. Лю¬бовь дает свободу, а свобода возможна, только если есть пространство в вашей близости.
В этом красота Халиля Джебрана, потрясающее прозрение. Любовь будет счастлива, увидеть женщину счастливой с кем-то, ведь любовь желает женщине счастья. Любовь желает мужу радости. Если он просто беседует с какой-то женщиной и радуется, жена будет счастлива, нет и речи о ссоре.
Они вместе, чтобы сделать свои жизни счастливее; однако происходит прямо противоположное. Как будто жены и мужья находятся вместе для того, чтобы сделать друг другу жизнь несчастной, разрушить ее. Причина в том, что они не понимают даже смысла любви.
Но пусть близость ваша не будет чрезмерной... В этом нет противо¬речия. Чем больше пространства вы дадите друг другу, тем больше вы вместе. Чем больше свободы вы позволите друг другу, тем более вы близки. Не близкие враги, а близкие друзья.
И пусть ветры небесные пляшут между вами.
Это фундаментальный закон существования: чересчур тесная жизнь, без пространства для свободы, разрушает цветок любви. Вы раздавили его, вы не предоставили ему пространства для роста.
Как раз недавно ученые сделали открытие о животных: территориальный императив. Вы, очевидно, видели собак, задирающих ногу на столб, — думаете, бесполезно? Отнюдь, это они чертят границу: «Это моя террито¬рия». Запах их мочи будет запрещать другой собаке войти. Если другая собака пройдет совсем рядом с границей, то собака-хозяин не обратит никакого внимания. Но лишь одним шагом больше — и начнется сражение.
Все животные на воле поступают одинаково. Даже лев, если вы не переходите его границу, не будет нападать на вас, — вы джентльмен. Но если вы пересечете его границу, тогда, кем бы вы ни были, он убьет вас.
Нам еще предстоит открыть территориальный императив человеческих существ. Вы, конечно, ощущали его, но он все еще не получил научного обоснования. Местный поезд в городе вроде Бомбея так переполнен — все люди стоят, очень немногие находят сиденья. Но посмотрите на людей, которые стоят: хоть они и очень близко, они стараются всеми силами не касаться друг друга. Как только мир становится переполненным, все больше и больше людей сходят с ума, совершают самоубийства, убийства — по той простой причине, что у них нет никакого пространства для себя.
По крайней мере, любящие должны чувствовать, что жене необходимо свое собственное пространство, так же как и муж нуждается в собственном пространстве.
Одна из моих наиболее любимых книг — Акхари Кавита, «Последняя Поэма» Рабиндраната Тагора. Это не стихи, это новелла — но очень необычная новелла, очень глубокая.
Молодая женщина и мужчина влюбляются, и как только это случилось, тотчас же хотят пожениться. Женщина говорит: «Только при одном условии...» Она очень культурная, очень искушенная, очень богатая. Мужчина сказал: «Любое условие принимаю, я не могу жить без тебя».
Она сказала: «Сначала выслушай условие, потом обдумай его, это необычное условие. Условие таково: мы не будем жить в одном доме. У меня есть обширная земля, прекрасное озеро, окруженное красивыми деревьями, садами и лужайками, — я сделаю дом для тебя на другой стороне, прямо напротив того места, где я живу».
Он сказал: «Тогда какой смысл в браке?»
Она сказала: «Брак — это разрушение друг друга. Я даю тебе твоё пространство, у меня есть свое собственное пространство. Время от времени, катаясь на лодке по озеру, мы можем встречаться — случайно. Или иногда я смогу пригласить тебя на чай к себе, или ты пригласишь меня».
Мужчина сказал: «Эта идея просто нелепа».
Женщина сказала: «Тогда забудь совсем о браке. Только эта идея правильна — только так может наша любовь, продолжать расти, потому что мы всегда будем свежими и новыми. Мы никогда не примем друг друга как само собой разумеющееся. Я имею полное право отказаться от твоего приглашения, как и у тебя есть все права отказаться от моего приглашения; наши свободы нерушимы. Между этими двумя свободами растет прекрасное явление — любовь».
Разумеется, мужчина не сумел понять и отбросил идею. Но у Рабинд¬раната то же понимание, что и у Халиля Джебрана, они и писали почти в одно и то же время.
Если такое возможно — иметь и пространство, и близость обоих, — тогда ветры небесные пляшут меж вами.
Любите друг друга, но не превращайте любовь в оковы. Она должна быть свободным даром, отданным или полученным, но не должна быть требованием. Иначе очень скоро вы будете еще вместе, но так же далеки друг от друга, как звезды. Понимание не соединит вас, вы не оставили пространства даже для моста.
Пускай лучше она будет волнующимся морем между берегами ваших душ.
Не делайте ее чем-то неподвижным. Не превращайте ее в рутину.
Пускай лучше она будет волнующимся морем между берегами ваших душ. Если свобода и любовь одновременно смогут быть вашими, вы не нуждаетесь больше ни в чем. Вы получили то, ради чего вам дана жизнь.
Наполняйте чаши друг другу, но не пейте из одной чаши.
Он просто старается заставить вас понять как эти противоречивые вещи — пространство и близость — возможны: Наполняйте чаши друг другу, но не пейте из одной чаши. Различие совсем неуловимо, но поистине прек¬расно.
Давайте друг другу свой хлеб, но не ешьте от одного каравая.
Пойте, танцуйте вместе и радуйтесь, но пусть каждый из вас будет одинок.
Не притесняйте другого никоим образом.
Как одиноки струны лютни, хотя они трепещут одной музыкой. Струны лютни одиноки, но они трепещут одной музыкой. Разделение, пространство — в индивидуальности струн. А встреча, растворение, слияние — в музыке.
Та музыка есть любовь.
Отдайте ваши сердца, но не во владение друг другу. Отдача велика. Любовь отдает безусловно, но она не отдает своего сердца во владение другого.
Ибо лишь рука Жизни может вместить ваши сердца.
Стойте вместе, но не слишком близко друг к другу... Нужно быть очень, очень бдительным. Стоять рядом, но не разрушая другого, не слишком близко — оставив пространство. И колонны храма стоят порознь...
Взгляните на эти колонны. Они стоят порознь, и тем не менее поддер¬живают одну и ту же кровлю.
И дуб и кипарис растут не в тени друг друга.
Так много пространства необходимо, чтобы другой не был у вас в тени.
Иначе роста не будет.
Почему люди, которые любят, постоянно сердиты, печальны? — потому что не происходит их собственного роста. Один из двоих занял все небо и не оставил даже маленького пространства солнцу, ветру, дождю для другого. Это не любовь, это собственничество, имущество.
Любви хотелось бы, чтобы вы росли с одной скоростью, к одной высоте, чтобы вы вместе танцевали на солнце, ветре, дожде. Ваша близость должна быть искусством. Любовь есть величайшее искусство существования.
— Хорошо, Вимал?
— Да, Мастер.



9
Ваши дети не дети вам

12 января 1987.

Возлюбленный Мастер,

И просила женщина, державшая ребенка на руках: «Скажи - нам о Детях».
И он сказал:
«Ваши дети — не дети вам. Они сыновья и дочери тоски Жизни по самой себе. Они приходят благодаря вам, но не от вас, И хотя они с вами, они не принадлежат вам. Вы можете дать им вашу любовь, но не ваши мысли, Ибо у них есть свои мысли.
Вы можете дать пристанище их телам, но не их душам, Ибо их души обитают в доме завтрашнего дня, где вы не можете побывать даже в мечтах.
Вы можете стараться походить на них, но не стремитесь сделать их похожими на себя.
Ибо жизнь не идет вспять и не задерживается на вчерашнем дне.
Вы — луки, из которых ваши дети, как живые стрелы, посланы вперед.
Стрелок видит цель на пути бесконечности и сгибает вас Своей силой, чтобы стрелы летели быстро и далеко.
Пусть ваш изгиб в руке стрелка станет вам радостью;
Ибо как любит Он летящую стрелу, так любит Он и лук, остающийся на месте».

Почти невозможно найти книгу, сравнимую с «Пророком» Халиля Джебрана, — по той простой причине, что она обладает потрясающей внутренней согласованностью: сначала он говорит о любви, затем он говорит о браке, а потом он говорит о детях. Так же течет река жизни: от любви — к браку, к детям.
И просила женщина, державшая ребенка на руках: «Скажи нам о Детях».
Прежде чем я начну свои размышления о Халиле Джебране, еще одну деталь нужно отметить: все эти три вопроса исходили от женщин. Мужчины тоже задают вопросы, но они всегда абстрактны: о Боге — что за черт этот парень? — да просто выдумка мужского ума, ничего больше; это не подлинный вопрос — насчет небес, ада и тысяч других вещей, — все это абстрактно. Это не касается вашей жизни никак. Вы сумеете прекрасно прожить и без Бога. Фактически, вы и живете прекрасно, есть Бог или нет — вам безразлично.
Я видел теистов, и я видел атеистов. Если вы разговариваете с ними, их идеи диаметрально противоположны, но если вы посмотрите на их жизнь — это одно и то же. Их настоящие проблемы вы сможете увидеть, наблюдая их жизнь: любовь, брак, дети. Но в своих книгах, в своих философиях они говорят о вещах, которые не имеют никакого значения.
Вы видите разницу? Женщина более реалистична, более прагматична, более земная. У нее есть корни. Ее вопросы не просто игры и головоломки из пустых слов. И столетиями женщине не позволяли даже спрашивать. Это из-за того, что умы людей наполнены отбросами всех видов, их жизни пусты. Они не знают ничего о реальных проблемах, которые необходимо проживать каждый миг, от колыбели до могилы.
Один великий философ Индии, современный человек, доктор Ранаде, был самым уважаемым и самым знающим ученым, логиком; он был профес¬сором философии Аллахабадского университета. В те дни философское отделение Аллахабадского университета стало самым известным отделением философии в Индии, а в Индии около тысячи университетов.
Я видел его всего за несколько дней перед тем, как он умер. Он был совсем старым, отошел от дел, но все же люди обычно приходили к нему отовсюду — не только из этой страны, но и со всего мира — задать вопросы, выяснить что-нибудь.
Я сидел с ним. Он сказал мне: «Что у вас за вопросы?»
Я сказал: «Не знаю».
— Тогда зачем вы пришли ко мне?
Я сказал: «Просто посмотреть на вас и на людей, которые непрерывно идут к вам с утра до вечера».
Я наблюдал за ним около шести часов, и все люди, которые приходили, шли с абстрактными вопросами: «Существует ли Бог? Действительно ли есть душа? Есть ли жизнь за смертью?» И он отвечал им.
Через шесть часов я сказал ему: «Вы стары, а я слишком молод; мне не подобает говорить такое, скорее всего мы не увидим друг друга снова; простите меня, если это обидит вас, — вы бесполезно растратили всю вашу жизнь. За эти шесть часов я увидел, как вы растратили ее. Я не услышал ни одного вопроса и ни одного ответа, который действительно относится к жизни. Эти люди пришли из далеких мест, а вы прожили долгую жизнь, однако что касается меня... не думайте, что я не почтителен к вам, я потому и говорю это, что уважаю вас. Каким бы кратким ни было оставшееся у вас время, не расточайте его. Хоть на закате своей жизни исследуйте что-нибудь подлинное».
Он был шокирован, потому что никто никогда не говорил ему такого. Но он был искренним человеком. Он сказал: «Я стар, а вы молоды, но правы вы».
Настоящий вопрос не в том, существует ли жизнь после смерти; настоящий вопрос в том, живы ли вы до смерти.
Настоящий вопрос не в том, является ли Бог любовью — справедливой, совершенной, сострадательной. Настоящий вопрос в том, известно ли вам, что такое любовь? Известно ли вам, что такое справедливость? Известно ли вам, что такое сострадание? Действительно ли вы жили и испытали все эти сокровища существования?
Настоящий вопрос не в том, существует душа или нет. Настоящий вопрос таков: входили вы когда-либо в себя, чтобы увидеть — есть ли там какая-нибудь внутренняя реальность, или вы просто сосуд без всякого содержимого?
Халиль Джебран — не абстрактный философ. Люди, которые так сильно заинтересованы в абстрактном, на самом деле убегают от реальных проблем жизни. Это трусы, а не философы. Но эти трусы доминируют в мышлении всего мира.
Все те вопросы задавали женщины. А там была большая толпа людей — были ученые люди, были священники, были философы. Но когда они спрашивали, Альмустафа — представляющий Халиля Джебрана — не отвечал им. Спрашивающий может быть идиотом, и вы вовсе не обязаны отвечать на его глупые вопросы.
Но когда Альмитра вышла из храма, Альмустафа начал отвечать так, как, наверное, еще никто никогда не отвечал.
Если вы спросите великих философов, вроде Мартина Хайдеггера, Жана Поля Сартра или Эммануила Канта, о детях, они рассмеются. Они скажут: «Мы философы, и нас не интересует обыденное. Дети? — и это философский вопрос? Брак? — и это философский вопрос?» Ну-ка, просмотрите содержи¬мое великих философских трактатов мира — вы не обнаружите там ни любви, ни брака, ни детей.
Но я говорю вам: все те великие трактаты — просто бегство от реальностей жизни. Эммануил Кант заинтересован в существовании Бога, но не способен любить никого.
Он не был другом никому — что за пустяковые вещи! Эти люди — великие философы... Но я повторяю снова: они трусы.
Женщина спросила Эммануила Канта... Она ждала уже долго, ведь это не свойственно женскому сердцу — проявлять инициативу; это выглядит неподобающе. Но жизнь коротка, и нет сил, ждать слишком долго. А юность еще короче, и красота — цветок, который расцветает утром и вянет вечером. В конце концов, женщина — вопреки женской природе, вопреки себе — обратилась к Эммануилу Канту: «Я люблю тебя. Любишь ли меня ты? Просто короткое «да», и я смогу ждать всю жизнь».
Однако Эммануил Кант не мог сказать «да». Он сказал: «Сперва я должен обдумать это». Это заняло у него три года — нужно было проконсультиро¬ваться во всех книгах разных народов, стран, разных веков, собрать данные о браке — за и против. И он был сильно озадачен, ибо все они находились в равновесии. Там были причины, благоприятствующие браку, и были причины против брака, и их вес был одинаков.
Его слуга — он жил со слугой всю жизнь — наблюдал за ним все эти три года. Он сказал: «Послушайте меня: я не философ, я бедный человек, ваш слуга, и это совсем не мое дело, но это уже слишком. Я боролся с искушением сказать что-то вам, но сегодня я решил высказать это. Когда вы уходили в университет, я заглядывал в ваши записи — за и против брака. Они равны; выходит, вы не можете принять никакого решения. Всего одну вещь я хочу сказать вам: вы не испытывали любви. А все эти аргументы бессильны, они не могут дать вам никакого переживания. Мой скромный совет таков: если обе стороны уравновешены и решение затруднительно, всегда решайте в пользу «да», потому что это открывает дверь к пережива¬нию. «Нет» будет закрывать дверь к переживанию».
Эммануил Кант был потрясен: такая мысль еще никогда не приходила ему в голову. Он бросился к двери женщины, постучался. Дверь открыл старик. Философ представился: «Я — Эммануил Кант; а вы, наверное, отец женщины? Я пришел сказать — «да»».
Старик произнес: «Слишком поздно. Она уже замужем, и у нее двое детей. Идите, постучитесь в какую-нибудь другую дверь».
Однако Кант был так труслив, что у него так и не набралось смелости обратиться еще к одной женщине. Вся его великая философия... и то же самое происходит со всеми другими философами. Но никто не заглядывал в психологию — почему они заинтересованы в нелепых, бессмысленных вопросах, а не в реальных проблемах жизни? Потому что реальные проблемы нуждаются в отваге.
Мир не знал ни одной женщины, которая была бы великим философом. И как может женщина быть великим философом? Она просит: Скажи нам о детях... она хочет узнать о браке, о любви. Женщина обладает несомненной достоверностью просто потому, что весь ее интерес сосредоточен на неболь¬ших делах жизни, сокровенных делах жизни, — на делах, с которыми ей приходится сталкиваться каждое мгновение.
Увы, это великая потеря. Мир полон глупых философий, коренящихся в страхе и трусости. Человечество обрело бы неоценимую помощь, если бы к женщине прислушались, если бы ее вопросы уважали и отвечали не просто из головы, но сердцем.
Мужскому вопросу сердце не нужно. Каким образом Бог или жизнь по ту сторону смерти связаны с вашим сердцем? Все это — мысли в голове.
Запомните: «Пророк» Халиля Джебрана, открывает совершенно новое измерение философии, с доверием и уважением к мелочам жизни — потому что жизнь соткана из мелочей, и если вам не под силу разрешить их, забудьте совсем о великих проблемах. Как вы сможете решать их? Вы спрашиваете о них потому, что не хотите и знать о реальных, практических проблемах жизни.
И он сказал... Слушайте очень внимательно, потому что существует совсем немного утверждений во всей мировой литературе, в которых есть такая красота, такая истина, такая искренность:


 

Ваши дети — не дети вам.
Ребенок не вещь. Вы не можете владеть ребенком. Говорить: «Это мой ребенок» — значит, отстаивать свое невежество.
Жизнью невозможно завладеть. Она может быть в ваших раскрытых руках, но в тот самый миг, когда ваши руки сжались в кулаки, жизнь вырывается из них. Почти все родители в мире разрушали своих детей, потому что претендовали на право собственности. Владеть ребенком? Вы не в силах создать жизнь, как можете вы владеть ею? Это дар от изобилия сущего, будьте благодарны, что вы избраны в качестве средства.
Ребенок приходит благодаря вам, но это не означает, что он принадле¬жит вам. Вы — не больше чем проход. Если бы родители запомнили эту небольшую и простую истину, мир был бы совершенно другим. Они сыновья и дочери тоски Жизни по самой себе. Это вечная жизнь — текущая через горы, через леса, через равнины. Ребенок, который пришел благодаря вам, приходит благодаря многим другим людям прежде вас. Вечность у него позади, и вечность впереди него. Он побывал во многих жилищах, во многих городах, во многих удивительных местах. Среди тех миллионов средств — и вы одно. Будьте скромны и будьте почтительны к ребенку. До сих пор в мире не было общества, почтительного к детям. Все уважение старшим, все уважение старым, почти умершим. Все уважение кладбищам — и нет уважения колыбелям. А ребенок — это чистейшая жизнь, незамутненная. Альмустафа прав, когда говорит: Они сыновья и дочери тоски Жизни по самой себе.
Они приходят благодаря вам, но не от вас... Они пришли от самого начала. И хотя они с вами, они не принадлежат вам.
Эти небольшие изречения потрясающе многозначительны, если вы понимаете, что ребенок — это тоска жизни по самой себе. Это означает, что ребенок ближе к истинному истоку жизни, чем самый старый человек. Старый человек ближе к смерти... Но удивительно — смерти поклонялись, уважали, а жизнь разрушали, уничтожали всеми возможными способами.
Если вы знаете, что они пришли от вас, но не принадлежат вам, тогда родитель не будет навязывать свою религию, свою политику, свои идеи невинному ребенку. Он приходит как чистый лист — ничто не записано на нем — а родители так торопятся сделать его христианином, сделать его индуистом, сделать его буддистом.
Я вспоминаю свое детство. Мои родители, естественно, хотели, чтобы я был с ними, когда они шли в храм той религии, к которой принадлежали; но я был немножко безумным с самого начала. Я говорил им: «Это ваша религия, это ваш храм. У вас должно быть немного больше терпения. Дайте мне время. Я найду свою религию, свой храм».
Они говорили: «Что за ерунду ты говоришь? Каждый ребенок принадле¬жит религии, в которой рожден».
Я говорил: «Любой другой ребенок может принадлежать, может не принадлежать — это их дело. Что же касается меня, то я не принадлежу ни к какой религии. Я даже не искал ее. Позвольте и помогите мне стать на свои собственные ноги. Не калечьте меня. Не разрушайте меня. Если истина есть, я найду ее; но она не может быть заимствована — вы не в силах дать ее мне».
Конечно, они не были счастливы. Я никогда не писал вместе с моим именем название религии. Хорошо, что я пошел в школу немного позже, чем другие дети; это случилось из-за того, что у дедушки была только одна дочь — моя мать. Жил он в далекой деревне, где люди не видали железнодорож¬ного поезда, автомобиля, автобуса, — туда не было дороги.
Он просил моего отца: «Я совсем одинок с тех пор, как ты взял мою дочь в жены. Пусть твой первый ребенок побудет с нами. Все опустело для нас, радость нашей жизни померкла».
А моей матери было только семь лет, когда она вышла замуж. Вот какие вещи бывали в Индии — и до сих пор случаются в деревнях.
Старики сказали: «Наша дочь была нашей радостью, она была нашей песней. Она была нашей жизнью... она так молода. Она, наверное, не в состоянии как следует позаботиться о ребенке. Пусть ребенок растет у нас, а позже, конечно, вы заберете его обратно. У вас будет еще много детей...»
Это было великое благословение для меня, потому что мать моего отца умерла, когда он женился; ему тогда было только десять лет. Когда я родился, ему было двадцать лет, а моей матери семнадцать. И они сами понятия не имели, как растить ребенка. Так что мне здорово повезло. Я рос у дедушки и бабушки, родителей моей матери. Но там не было и школы — мне повезло во всем: там не было храма, там не было священника. Я рос почти как дикий ребенок, и я остался диким ребенком до сих пор.
Мой дедушка по матери умер, когда мне было семь лет. Этого было достаточно, чтобы сформировать собственные идеи, поэтому, когда я вернул¬ся к родителям, мы были чужими. Я никогда не знал мою мать как мою. Я знал мою бабушку.
Первые семь лет — самые важные в жизни, потому что они дают основу. Поэтому когда мой отец привел меня в школу и заполнял анкету, где от него требовалось написать, к какой религии я принадлежу, я остановил его.
Я сказал: «Напиши внизу так: пока что он не принадлежит ни к какой религии. Он будет искать, он постарается найти».
Мой отец сказал: «Но это будет выглядеть очень странно».
Я сказал: «Нет, истина, какой бы странной она ни была, никогда на самом деле не странная. А ложь, какой бы знакомой ни была, никогда не знакома. Она не существует вообще».
И это оказывалось проблемой каждый раз, когда я переходил из одной школы в другую, из колледжа в университет, — повсюду. Считается само собой разумеющимся, что каждый рожден в какой-то религии; но это же абсолютная глупость. Как можно быть рожденным в религии? Вы можете родиться у отца, доктора, — вы же не стали доктором из-за того, что появились на свет у доктора. Ваши отец и мать, оба могут быть докторами - это тоже не имеет значения. Если вы хотите быть доктором, вам предстоит пройти через все образование, экзамены — только тогда вы сможете стать доктором.
Что касается вещей обыкновенных, вы знаете прекрасно: ребенок не рождается доктором, не рождается профессором, не рождается ученым. Как же может он родиться мистиком?
Заполнение анкет всегда создавало проблемы. Секретарь обычно гово¬рил: «Анкета должна быть заполнена вся. Вы пропустили одну графу».
Я говорил: «Я вынужден пропускать ее, поскольку еще не знаю своей религии». И меня отправляли снова и снова к директорам: «Что делать с этим мальчиком? Он говорит, что еще не нашел свою религию, но положение таково, что анкета должна быть совершенно заполненной. Ничто не должно быть пропущено».
Я говорил: «Вы можете отвергать мою анкету, вы можете отказаться принимать меня в ваш институт, но я не могу лгать. У меня нет религии».
Они уговаривали меня. Они ласково уговаривали: «Это же просто анкета. У вашего отца должна быть религия».
Я говорил: «Эта анкета относится ко мне, не к моему отцу. Что касается моего отца, я помещаю его религию вместе с его именем. Но у меня нет никакой религии».
Им приходилось принимать это. Я говорил: «Фактически, вам следовало бы отменить такой тип анкет, где требуется религия».
Даже когда я закончил университет... Министр образования прекрасно знал меня, потому что он был проректором, а я бывал в его университете много раз на конкурсных дискуссиях. Я забирал все их грамоты и кубки, так что он был хорошо знаком со мной.
Существовало положение, по которому вы должны выиграть грамоту в течение трех лет подряд, и тогда она становится вашей. В противном случае вы храните ее один год и возвращаете на следующий, когда снова проводится дискуссия. Но я все время побеждал. Он говорил мне: «Вы необычный человек. Эти грамоты, эти кубки оставались у нас с тех пор, как университет был основан — пятьдесят лет назад, — потому что никому не удавалось побеждать три года подряд. И вот мы обеспокоены: каждый год мы вынуж¬дены приобретать новую грамоту, новый кубок, и мы уже знаем, что если вы появитесь снова...»
Он стал министром образования, поэтому я пошел прямо к нему. Я сказал: «Я сдал свой кандидатский экзамен, я превзошел всех в университе¬те, и теперь я хочу быть назначенным немедленно в любой университет, который вы сочтете подходящим».
Он сказал: «Так не делается. Сначала заполните анкету». И снова та же проблема: «Какова ваша религия?»
Я сказал: «Что общего у религии с моей квалификацией преподавателя? У меня нет никакой религии. А если вы отказываете мне, я собираю свою первую пресс-конференцию».
Он сказал: «Не делайте ничего такого. Просто напишите что угодно, любую религию. Напишите это так, чтобы никому не удалось прочесть этого. Но анкета должна быть заполненной».
Я сказал: «Я не могу этого сделать».
С той поры, как я впервые поступил в школу, эта строка в моих анкетах оставалась пустой. Она до сих пор пуста. Я нашел религиозность, но я не нашел никакой религии. И я безмерно счастлив, что никому не удалось навязать мне свою идею, своего бога, свою концепцию сущего.
Каждый ребенок по праву рождения не должен быть искажен и обусловлен своими родителями, ибо самое основное право каждого — это поиск, исследование, паломничество.
И хотя они с вами, они не принадлежат вам.
Вы можете дать им вашу любовь, но не ваши мысли... А делается как раз противоположное.
Вы помните своих родителей? Были они заинтересованы в том, чтобы отдать вам свою любовь безоговорочно? Или они стремились воспользоваться любовью для заражения вашего ума своей религией, своей политической идеологией, своей национальностью? Как же иначе человечество могло так разделиться? Кто повинен в этом? Зачем должно быть так много наций? Зачем должно быть так много религий?
Человечество одно. Истина одна. Но людям не позволялось искать свое подлинное лицо. Им выдавались маски, и люди всю жизнь верили, что это и есть их подлинное лицо.
Как вы узнаете, что вы христианин? Вы никогда не были с Христом. Вам не предоставлялось выбора, благоприятной возможности выбирать, нравится ли вам любить Христа, Гаутаму Будду, Махавиру, Лао-цзы или Заратустру.
Ваша религия — это ваше рабство. Это ваша тюрьма. Ваше христиан¬ство, ваш индуизм, ваш ислам, ваш джайнизм — все это цепи, которые вы не в силах увидеть, поскольку они не сковывают ваше тело, они сковывают саму вашу душу. Любой человек, который воспринял идеологию от других, продал себя. Он раб, несмотря на то, что с каждой кафедры в каждой стране утверждается, что рабство исчезло.
Я говорю, что это не верно. Да, рабство изменило свою форму; оно сделалось более опасным. Если вы надеваете на меня наручники, то все же мой дух свободен; если вы сковываете цепями мои ноги, мой дух свободен. Вы можете уничтожить мое тело; однако мой дух свободен. Но загрязнять ваш ум индуизмом, буддизмом, исламом, христианством — это сковывать невидимыми цепями сам ваш дух. Это и есть настоящее преступление, и все родители мира до сих пор ответственны за него.
Вы можете дать им вашу любовь, но не ваши мысли, Ибо у них есть свои мысли.
Их мысли еще не созрели, они пока в форме зерна. Это все еще только возможности, но получив свободу и любовь, они станут реальными, они будут актуализированы. А когда ваша собственная мысль становится реаль¬ностью, это приносит такую радость вашему существу, такое осуществле¬ние, такое блаженство, о каком вы не в силах и мечтать. У вас не могло быть никакого представления об этом, постичь это — за пределами способности вашего ума, ибо оно созревает в вашем сердце, оно расцветает в вашем сердце.
Вы можете дать пристанище их телам, но не душам...
С лучшими намерениями все родители убивают своих собственных детей. Вы видите, как по всей земле ходят только мертвые люди, которые лишились своих душ даже прежде, чем получили хоть какое-то представле¬ние, что это такое.
Ибо их души обитают в доме завтрашнего дня, где вы не можете побывать даже в мечтах.
Вы принадлежите прошлому; ваши дни окончены. Родители не могут представить себе будущего — но дети не собираются жить в прошлом, так что не обременяйте их вашими мертвыми писаниями. У них будут свои собственные писания, у них будут свои собственные святые. У них будут свои Будды, у них будут свои Христы. Зачем взваливать на них прошлое? Для них открыто будущее.
И если вы любите ваших детей, вы должны убрать свои руки. Помогите им стать крепкими, помогите им быть способными продолжить поиск неведо¬мого, но не давайте им своих идей; они абсолютно бесполезны. Из-за них они упустят свою собственную судьбу — вы отвлекаете их.
Просто понаблюдайте за малыми детьми, и вы увидите ясность их видения.
Я слышал: в небольшой школе христианский священник учил детей, что Бог создал все вещи, целую вселенную за шесть дней, а на седьмой он отдыхал.
Один маленький мальчик встал и сказал: «А как насчет железнодорож¬ных поездов?»
Священник растерялся. Разумеется, ни в Новом Завете, ни в Ветхом Завете нет упоминания, что Бог создал железнодорожные поезда. Еще один маленький мальчик начал тянуть свою руку. Учитель сказал: «У тебя тоже есть вопрос?»
Он сказал: «Нет, я хочу ответить».
Он не мог поверить, что ответ удалось найти не ему, а этому маленькому мальчику... Он сказал: «Ладно, попробуй. Что же ты ответишь? — этот мальчик спрашивает насчет железнодорожных поездов».
Второй мальчик сказал: «Написано, что Бог сотворил всех ползучих тварей — железнодорожные поезда включительно!»
У маленьких детей есть понимание и ясность. По мере того как вы становитесь старше, вы начинаете покрываться пылью. И каждый дает вам совет; совет — это единственная вещь в мире, которую каждый дает и никто не берет; но это развращает зависимые от вас умы маленьких детей.
Альмустафа прав: ...дать пристанище их телам, но не душам. Ибо их души обитают в доме завтрашнего дня. Вы принадлежите вчерашним дням, они принадлежат завтрашним. Отдавайте так много любви, как можете. Настоящее является пунктом встречи, а также и пунктом отправления. Из настоящего, где вы встречаетесь, вы уйдете. С каждым днем разрыв между вами и вашими детьми будет становиться все больше и больше.
Рассказывают о разрыве поколений. Это одна из самых замечательных вещей, происшедших в этом столетии, — разрыв поколений. Приложите все усилия, чтобы расширить его, сделайте его почти несоединимым. В против¬ном случае вам придется нести трупы всю вашу жизнь.
Гаутама Будда умер двадцать пять столетий тому назад. Иисус умер две тысячи лет тому назад. Человек в своем уме? Зачем продолжать нести мертвые тела?
Вы же на двадцать пять столетий впереди. Эволюция не остановилась с Гаутамой Буддой; Гаутама Будда — это двадцать пять столетий тому назад. Но из-за того, что вы обременены этим прахом, вы не в состоянии создать своих собственных будд.
Если вы абсолютно свободны от прошлого, вы обнаружите более высокие пики сознания — выше, чем любой Христос, выше, чем любой Будда. Мы не опускаемся книзу. Наше сознание простирается к звездам, но как же трудно понять такую очевидную истину.
Прошлое является величайшим барьером в вашей жизни.
Полицейский комиссар... запомните, я могу простить его, но не могу забыть. Я буду продолжать стучать по его голове — даже в могиле мой молоток будет бить его.
Он требовал от управляющего ашрамом, чтобы я не критиковал никакую религию. Что это означает? Это означает, что я не должен критиковать прошлое, — но прошлое было так безобразно, что оно нуждается во всей возможной критике, чтобы его можно было стереть с ваших умов, чтобы ваши умы могли стать доступными для будущего.
Вы чреваты многими Буддами и многими Христами. Зачем вам возвра¬щаться? Только из-за того, что вы уже обременены, я вынужден осуждать их и я вынужден критиковать их — так же, как я принимаю свободу каждого критиковать меня. Но я никогда не думал, что мне придется обратиться к такому бессильному человечеству. Это не что иное, как бессилие, которое требует: «Не критиковать никакую религию».
Мусульмане женятся на четырех женах. Если вы критикуете это, вы критикуете их религию, потому что в их священной книге, Коране, Мохаммед позволяет им жениться на четырех или больше женщинах. Женщина для вас — только объект сексуальной страсти; и вы хотите, чтобы я не критиковал этого? Я не критиковал бы этого, я не говорил бы об этом, если бы Мохаммед давал такое же право и женщинам тоже, так чтобы каждая женщина могла выйти замуж за четырех мужей. Это было бы справедливо. Но сейчас мужчина — самец-шовинист. И в этом одна из причин появления сексуаль¬ных извращений в мире, ведь природа создает равное число мужчин и женщин... К счастью, природа не знает ничего об исламе и святом Коране.
Почему я говорю «к счастью»? Потому что и одной женщины довольно, чтобы прикончить вас! Четыре женщины для каждого мужчины... тогда вы увидите в каждом доме одного Иисуса Христа, распятого на кресте.
Я слышал, что вора поймали на месте преступления, на воровстве в доме. Судья спросил: «В котором часу вы вошли в дом?»
Он сказал: «Около десяти вечера».
Судья сказал: «Но чем же вы занимались целую ночь? Ведь вас схватили рано утром, в шесть часов».
Он сказал: «Это долгая и грустная история. Я только хочу, чтоб вы помнили: любое наказание, какое угодно, можете назначить мне — даже распятие приемлемо — только не наказывайте меня женитьбой на двух женщинах».
Судья сказал: «Вы, похоже, странная личность. Целую ночь вы находи¬лись в доме. Вы не украли ничего, однако вас обнаружили в доме, а теперь вы просите, чтобы я не наказывал вас, заставив жениться на двух женщинах? Такого наказания не существует, не волнуйтесь об этом. Но что же это за история?»
Тот сказал: «Вот эта несчастная история... Я вошел в дом; у этого мужчины две жены. Одна жена живет на первом этаже, а вторая жена живет на втором этаже. И каждая тащила мужчину к себе на этаж по ступеням; одна женщина пыталась втащить мужчину наверх, а другая женщина пыта¬лась стащить его назад, вниз. Это было так интересно, что я совершенно забыл о собственном деле, ради которого пришел сюда. Во всяком случае, воровать было невозможно, потому что мужчина вопил, а женщины визжа¬ли... пожалуйста — только не это наказание!»
Природа создает равное число мужчин и женщин.
Мусульманское представление противно природе, и никто не может помешать мне осуждать его, критиковать его. Да, каждый имеет право ответить на мою критику. Эти люди бессильны — ведь они не в состоянии ответить, они хотят помешать кому-то своими винтовками!
Сам Мохаммед был женат на девяти женщинах. За кого вы принимаете женщин? Они вещи? Товар? Скот? И если бы это было только тем, что произошло четырнадцатью столетиями раньше, историей — не нужно было бы беспокоиться об этом. Уже в нашем веке Низам из Хайдерабада имел пятьсот жен — и вы хотите, чтобы я не критиковал это? Но бедному Низаму не сравниться с индуистским богом Кришной — у того было шестнадцать тысяч жен!
И по крайней мере, в защиту Низама и Мохаммеда можно сказать, что они брали в жены женщин с согласия их родителей. Кришна, которого индуисты считают богом, просто забирал себе любую женщину, которая была красивой. Эти женщины — почти все — были замужем за другими мужчи¬нами. У них были свои дети, у них были свои мужья, они заботились о своих жилищах, о собственных семьях.
Это преступное поведение — просто благодаря тому, что он имел власть, войска, его солдаты могли войти, в чей угодно дом и вытащить женщину, которую он хотел. Таким путем он собрал шестнадцать тысяч женщин — великий коллекционер женщин.
Но как же насчет тех шестнадцати тысяч семей? Их детей, их мужей, старого свекра и старой свекрови?
И мне не критиковать никакую религию!
Если у вас есть хоть какой-то ответ, я готов уделить ему все мое внимание. И если вы сумеете убедить меня, что такой тип поведения религиозен, морален, достоин человека, которого вы считаете богом, я приму его. Но сначала докажите это. Из-за того что вам не удается доказать этого, чтобы скрыть свое бессилие, вы предупреждаете меня, заявляя, что я не должен критиковать никакую религию.
Все прошлое человечества — это и мое прошлое тоже, мое наследие; я имею полное право критиковать свое прошлое, свое наследие.
Везде, где я вижу нечто безобразное, бесчеловечное, варварское, я обязан критиковать как можно резче. А те, кто не хочет, чтобы их религии критиковали, должны оставить эти религии, они не стоят того.
Я никогда в своей жизни не говорил, что все сказанное мною не должно критиковаться. На самом деле я приглашал людей — критикуйте меня; ибо я знал: в том, что я говорю, есть истина. А если я не имею права критиковать прошлое — безобразное прошлое, гнилое прошлое, — то как же мы будем создавать лучшее будущее?
Вы слышали поговорку, что история повторяется. Она повторяется из-за людей вроде этого полицейского комиссара. Если прошлое критиковать, оно не повторится снова, но если вы способны продолжать заниматься чем угодно во имя религии...
Например, сикхам разрешено носить меч, поскольку это их религиозный предмет. Странно — если сикхам позволено иметь опасное оружие, которое может уничтожить любую жизнь, тогда где же гарантия и защита для других людей? Либо каждому следует позволить, либо никому не следует позволять. Двойная мораль просто показывает, что это политическая игра, следствие вашей боязни. Британцы боялись; в течение трехсот лет они позволяли сикхам носить мечи.
Но тогда мы можем создать свои собственны религиозные идеи — никто не имеет права критиковать их. Я могу ввести правило: каждый саньясин должен иметь автомат. Это наше религиозное право. Что здесь не так? Полицейский комиссар приказал нам, чтобы не было огнестрельного оружия внутри ашрама. Пусть бы он посмотрел на себя в зеркало. Тогда почему сикхам позволено? И я не говорю, что сикхам не должно быть позволено, я только говорю, что должна быть единая норма для всех человеческих существ.
Эта двойная мораль безобразна, безнравственна, развращающа. Он потребовал, чтобы полицейским офицерам разрешалось присутство¬вать на лекциях. Может ли он потребовать того же от мусульман, чтобы полицейским офицерам позволялось присутствовать на их молитвах, на проповедях, в мечетях? А если не может, то он не имеет права делать этого
и с нами.
Он требует, чтобы внутри ашрама или снаружи ашрама не было «непристойного поведения» саньясинов. Все писания индуизма непристойны, и всякого, кто имеет хоть какое-то мужество, я приглашаю: я покажу ему, что написано в его писаниях. В священной Библии пятьсот страниц абсолют¬ной непристойности. И тем не менее это «священная Библия». Вам не найти более отвратительной книги в целом мире.
Один из моих друзей собрал все пятьсот страниц и опубликовал книгу. Нет правительства, которое позволит этой книге попасть в свою страну, она будет запрещена. Но удивительно — те пятьсот страниц слово в слово из Библии. Если вы запрещаете все, Библия должна быть запрещена. Но удивительно... двойная мораль повсюду.
Родители не должны передавать детям свои мысли, потому что их мысли уже устарели. У детей будут собственные мысли. Даже деревья знают лучше. Каждый листопад старые листья сбрасываются и исчезают в земле, давая место новым листьям — зеленее, моложе, свежее. Если бы они продолжали цепляться за свои старые листья, не было бы ни пространства, ни возмож¬ности появиться новым листьям.
Вас когда-нибудь удивляло, отчего в современном мире люди, подобные Будде, Лао-цзы, Чжуан-цзы, Басе, Кабиру, Иисусу, Заратустре, — не рождаются? Что произошло? Человечество обессилело? Нет — человечество более могущественно, имеет больше энергии, чем когда-либо. Но прошлое становится все больше и больше. Естественно, ежедневно еще один день присоединяется ко вчерашним дням. И вот уже прошлое стало почти как Гималаи на хрупкой груди человеческих существ. В этом состоит причина, почему у вас нет таких прекрасных существ. А если время от времени человек появляется, он выглядит таким чужим, таким посторонним, что вы не в силах выносить его. Вы забыли вкус мира, наполненного тысячами просветленных людей. Никто не был раздражен, люди были полны благодарности.
Но сегодня ситуация совершенно иная. Все отягощающе ум мешает вам увидеть новое. И новое должно повелеть прошлому, мертвому убираться. Я заглядывал в священные писания всех религий — они все непристойны. Тем не менее, правительство не смеет запрещать их. И они требуют, чтобы мои люди не вели себя непристойно.
Сначала позаботьтесь о своем собственном жилище. Сперва очистите свой ум, а если вы не можете сделать этого — я здесь, мои люди здесь. Приходите сюда, мы делаем сухую промывку мозгов! Только одна вещь необходима — вам следует принести свои мозги с собой, потому что я слышал...
Политик был на хирургическом столе — фактически, каждый политик должен быть там, но этот стал психом. Даже другие психи начали говорить ему: «Ты перешел границу!» Так что, в конце концов, он пришел в мозговую хирургию. Они заглянули в его мозг и сказали: «Боже мой! Это, похоже, мозг политика — все неправильно».
Поэтому они вынули весь мозг, чтобы прочистить его. Они ушли в другую комнату, потому что чистка потребовала около шести часов. Когда они чистили его мозг в другой комнате, вбежали два человека и встряхнули политика, лежащего одиноко в операционной. Он открыл глаза.
Они сказали: «Что вы здесь делаете? Вас выбрали премьер-министром страны!»
Он вскочил и умчался со своими друзьями, а когда доктора прочистили мозг и возвратились, человек пропал. Они никогда не делали такой тяжелой работы. Они воскликнули: «Господи, куда он подевался — без мозга!»
Они разыскивали, расспрашивали... кто-то сказал: «Мы видели его с двумя сопровождающими, они шли к дому премьер-министра».
Хирурги отправились туда и нашли его. Он стал премьер-министром страны. Хирурги сказали: «Вы забыли свой мозг у нас в хирургии!»
Он сказал: «Не беспокойтесь, просто храните его в сейфе. Пока я премьер-министр, мозги не нужны».
Не передавайте ваше гнилое прошлое по наследству своим детям. У них есть свое будущее. Позвольте им, расти в соответствии с их собственным потенциалом. Вы можете стараться походить на них... Здесь Халиль Джебран просто превосходит сам себя: Вы можете стараться походить на них, но не стремитесь сделать их похожими на себя.
А что говорит Библия? «Бог создал человека по своему собственному подобию». С тех пор каждый отец старается сделать родного ребенка своим собственным подобием. Альмустафа говорит совсем противоположное:
Вы можете стараться походить на них, ведь они из будущего, и они невинны. Они ближе к сущему, чем вы. Для вас ничего уже не случится, кроме смерти, но с ними произойдут миллионы вещей: любовь придет, медитация придет, благодарность придет. Пожалуйста, сопротивляйтесь ис¬кушению сделать вашего ребенка вашей копией. Это возможно, сделать из ребенка свою копию, но вам придется убить его. Это и есть то, что говорю я: все родители убивают своих детей, просто чтобы сделать из них копию. А у детей есть возможность обрести свое подлинное лицо. В подлинном лице — красота, в подлинном лице нечто божественное. У подлинного лица есть харизма — у копии нет ничего.
Ибо жизнь не идет вспять и не задерживается на вчерашнем дне.
Вы — луки, из которых ваши дети, как живые стрелы, посланы вперед, по направлению к неведомому и непостижимому. Не мешайте им. Дайте им силу, дайте им любовь, чтобы они могли достичь самых дальних звезд.
Вы — луки, из которых ваши дети, как живые стрелы, посланы вперед.
Стрелок видит цель на пути бесконечности и сгибает вас Своей силой, чтобы его стрелы летели быстро и далеко.
Сущее хочет согнуть вас, подобно луку, перед вашими собственными детьми, потому что они должны идти далеко, а вы должны дать им силу.
Пусть ваш изгиб в руке стрелка несет радость.
Радуйтесь, когда ваш ребенок начинает удаляться от вас, когда он становится самостоятельным. Будьте счастливы, что он не послушный идиот. Кроме идиотов, никто не бывает послушным.
Разум — это восстание. Будьте счастливы и благословляйте ребенка, которому вы дали рождение к мятежному духу. Это должно быть вашей гордостью, а стало человеческой тревогой.
Пусть ваш изгиб в руке стрелка станет радостью;
Ибо как любит Он летящую стрелу, так любит Он и лук, остаю¬щийся на месте.
Сущее любит вас обоих.
Вы тоже дети того же сущего.
Просто ваше время окончено; дайте место новым стрелам и благословите их.
— Хорошо, Вимал?
— Да, Мастер.



10
Kогда вы даете от самих себя

13 января 1987.

Возлюбленный Мастер,

Тогда попросил богатый человек: «Скажи нам о Даянии».
И он ответил: «Вы даете лишь малую толику, когда даете от своего достояния. Вы истинно даете, лишь когда даете от самих себя. Ибо, что есть ваше достояние как не вещи, которые вы храните и стережете из страха, что они могут понадобиться вам завтра?
А завтра? Что принесет завтра самой сметливой собаке, которая зарывает кость в песок пустыни, идя вслед за паломниками в святой город?
Что есть страх перед нуждой, как не сама нужда?
Разве боязнь жажды, когда ваш колодец полон, не есть неутолимая жажда?
Есть такие, которые дают мало от многого, чем владеют, — они дают с тем, чтобы прославиться, и это тайное желание делает их дары отвратительными.
И есть такие, которые дают все то малое, что есть у них.
Они верят в жизнь и в щедрость жизни, и их казна никогда не скудеет.
Есть такие, которые дают с радостью, и эта радость — награда им.
Есть такие, которые дают с болью, и эта боль — их крещение.
И есть такие, которые дают и не знают при этом боли, они не ищут радости и не дают в надежде, что им зачтется;
Они дают так же, как мирт, вон там в долине, струит свое благоухание в пространство.
Руками подобных им говорит Бог, и их глазами Он улыбается земле.
Хорошо давать, когда просят, но лучше давать без просьбы, предугадывая.
Для щедрого искать того, кто получит, — радость большая, чем само даяние. Есть ли такое добро, которого вы могли бы не дать?
Все, чем вы владеете, будет однажды отдано;
Поэтому давайте сейчас, чтобы время даяния было вашим, а не временем ваших наследников».

Альмустафа вступает в мир человека, в частности человека, который богат. Прежде чем я скажу кое-что о его изумительных изречениях, совершенно необходимо сделать несколько замечаний.
Жизнь до сих пор была испорчена амбицией. Нет другой отравы, более сильной, чем амбиция, потому что она убивает вас, оставляя, однако, вам дыхание. Амбиция превращает вас в растение; и соблазн амбиции достается каждому ребенку с молоком матери. С самого первого мгновения вся его жизнь основывается на принципах разрушения. Ничто не разрушает больше, чем честолюбие.
Всем вам твердили — родители, учителя, священники, соседи, все эти так называемые доброжелатели, — что вы обязаны стать кем-то особенным, значительным, могущественным. И деньги дают большую власть, чем что-либо еще, ведь даже политики — это товар на рынке: вы можете купить их.
Фактически, каждый политик продан в руки супербогача. Но супербогач — несчастнейшая личность на земле. Он преуспел в важности, в могуществе, однако утратил свою душу. Внутри только пустота и темнота.
Почему так случается? Каков механизм происхождения этого?
Честолюбие — это лестница, и вы всегда видите кого-то впереди себя. Это соперничество. Весь ваш ум непрерывно обдумывает пути и средства, праведные и неправедные, чтобы достичь большей высоты, чем другие. И если вы достаточно ловки, вы можете преуспеть, однако в мире честолюбия успех является окончательным крахом. Но человек становится бдительным и осознает крах, только когда достигает последней ступени лестницы. Он растратил впустую всю свою жизнь, силясь стать выше других, святее других, богаче других. И вот его желание осуществилось.
Прокляты те люди, которые достигли финального этапа своего често¬любия. Успех этот снился и грезился им днем и ночью — и это нелегко, ведь каждый другой тоже старается ради того же успеха. Но к моменту достиже¬ния последней ступени лестницы вы в великом замешательстве и шоке: дальше идти некуда, а все, чему вы научились в жизни, — только состязание, борьба.
Это состязание необычное, оно не на жизнь, а на смерть; не имеет значения, сколько людей вы уничтожите. Ваши глаза фиксированы на далекой конечной цели.
Вы слышали поговорку — ее, очевидно, придумали идиоты: «Успех ведет к успеху». Это не поговорка человека, который действительно преус¬пел. Поэтому я говорю вам: успех ведет к краху. Вы достигли цели, но вся ваша жизнь ускользнула. Не было времени ни для чего — ни дышать, ни улыбаться, ни любить. Какой жизнью вы жили? Подобно роботу — механи¬ческой; и теперь, когда вы достигли желанной цели, все ваше существо стало громадной руиной, в нем не осталось ничего.
Только очень немногим достало смелости заявить, что такова стратегия общества — упрятать людей от жизни. Все общество против жизни, против любви, против песен, против танцев. Деревья гораздо счастливее, цветы более радостны. Восприимчивые могут услышать поучения даже от камней... Но это не люди какой-то цели, ибо цель — это всегда завтра, а тем временем вы несчастны. Кто знает, достигнете вы цели или нет? Вы поставили на карту всю свою жизнь ради успеха, но даже если у вас все богатство мира, вам не съесть его. Оно не может служить питанием вашей жизни и вашему духу. Напротив, оно сделало вас богатым нищим, окруженным богачами, однако в самом центре вашего существа — чаша для подаяний.
Я вспомнил небольшую историю, очень древнюю. Один великий король вышел из дворца, чтобы немного прогуляться по своему замечательному огромному саду. Во время прогулки он повстречал нищего с чашей для подаяний. Нищий произнес: «Как хорошо, что мне посчастливилось повстре¬чать тебя. Я месяцами ожидал приема, но кто станет назначать прием
нищему?»
Король спросил: «Чего же ты хочешь?»
Тот сказал: «Мое желание невелико. Вот небольшая чаша для подаяний — наполни ее всем, что ты полагаешь достойным тебя, великого короля. Не думай о моем достоинстве, я никчемный нищий. Подумай о себе — наполни ее тем, что ты полагаешь достойным тебя».
Король никогда еще не встречал такого нищего, — который просит не от голода, не от жажды, не потому что ему не на что жить. Напротив, он говорит: «Думай о себе. Твой дар должен иметь знак великого короля... чем бы он ни был».
Это был великий вызов, и король призвал своего премьер-министра. Прежде чем он заговорил с премьер-министром, нищий сказал: «Но помни одно условие: чаша должна быть наполнена до краев».
Король сказал: «Не волнуйся. У меня столько всего, такая обширная империя, а твоя чаша для подаяний так мала. Неужели тебя беспокоит, что я не сумею заполнить ее чем-нибудь доверху?» И просто чтобы показать это нищему, он велел премьер-министру: «Наполни его чашу драгоценными камнями — пусть запомнит на всю свою жизнь, что он встречался с императором».
Проблемы не было, так как королевский дворец был полон бриллиантов и драгоценных камней всех сортов. Но тотчас же появилась проблема: премьер-министр наполнял чашу для подаяний, но как только что-то попа¬дало в чашу, оно исчезало. Заполнить ее, видимо, было невозможно.
Но и король был непреклонен — эгоист, завоеватель многих земель. Он сказал: «Даже если потребуется вся моя империя, — я дал свое слово, и оно должно быть исполнено».
Мало-помалу все драгоценные камни исчезли. Затем золото, затем серебро... все продолжало исчезать. К вечеру король сам оказался нищим, а чаша была так же пуста, как и утром. Нищий сказал: «Я изумлен. Такой великий император — и не в состоянии наполнить жалкую нищенскую чашу?»
Люди наблюдали за этим весь день, молва пошла по стране. Собралась вся столица. Люди пришли из дальних мест, чтобы увидеть. Король опустился к ногам нищего и попросил: «Я оказался не в состоянии исполнить свое обещание, прости меня. Но я буду считать, что ты простил меня, только если ты откроешь мне секрет своей чаши для подаяний, где исчезла целая империя. Все мое богатство — куда оно пропало? Это волшебная чаша? Ты что, волшебник?»
Бедный нищий рассмеялся. Он сказал: «Нет, я не волшебник. По случаю — ведь у меня не было никаких денег, даже на чашу для подаяний, — я нашел этот череп умершего человека. Я отполировал его и разрезал по форме чаши для подаяний. Секрет в том, что человеческий череп так невелик... но даже величайшей империей не заполнить его. Он будет продолжать требовать большего. Я не волшебник, волшебство в человечес¬кой голове. И из-за этой чаши я целыми днями голодал. Все исчезает, а желание остается неизменным».
Когда человек достигает высшей ступени лестницы, вся его жизнь уже прошла; что же он находит там? Ничего — но нужна смелость, чтобы сказать это другим, кто позади него прилагает все силы, чтобы достичь вершины.
Гаутама Будда отрекся от своего королевства не без причины. Махавира отрекся от своего королевства не без причины. Двадцать четыре тиртханкары, великие мастера джайнов, — все отреклись от королевств. Они не могли все быть сумасшедшими. Но они увидели действительность: их отцы доби¬лись успеха, но только в глазах других. Другие не могли заглянуть к ним внутрь — а внутри отцы все еще были нищими, более нищими, чем когда начинали это путешествие честолюбия. Приходит момент, когда вы начина¬ете чувствовать, что вся ваша система образования, ваши благонамеренные родители, — все крепко спит.
И невозможно вернуться; невозможно вернуть свою юность. Невозмож¬но цветам любви расти в вас — вы стали сухими, твердыми и мертвыми, потому что конкуренция жестока, и, достигая успеха, вы становитесь жесткими. Эта жесткость разрушает все ваши прекрасные ценности — любовь, радость, экстаз. Вы никогда не думаете о медитации. Деньги — ваша единственная медитация.


 

Первый вопрос — от богатого человека: Тогда попросил богатый человек: «Скажи нам о Даянии».
Он просит: «Я прилагал все усилия и разрушил себя в достижении большего и большего, и вот я вижу, что моя жизнь с самого начала на ложном пути. Пожалуйста, Скажи нам о Даянии.
Я не хочу получать ничего больше. Вся эта глупая идея получать и получать все больше и больше была гибельной. Возможно, через даяние я снова почувствую немного больше жизни. Быть может, ветерок любви войдет в мою темную душу, быть может, луч света. Получать и получать я пробовал — научи меня даянию; может быть, это правильный путь».
Люди на Востоке, отказавшиеся от всего мира, унаследовали мудрость столетий: если вы хотите танца в своем сердце и мира в своей душе, если вы хотите стать более сознательным и пробужденным, отдайте все. Это не против мира, как продолжают учить людей так называемые религиозные учителя всех религий. Они не понимают основы психологии этого. Они увидели великих мастеров, отвергающих все, всю свою собственность, и они сделали логический вывод, что секрет заключается в отказе. Поэтому столетиями они учили выступать против богатства, против жизни, против мира. Окончательный результат можно видеть на Востоке. Восток становится все беднее и беднее — ведь если вы будете отказываться, тогда что за смысл сначала собирать? Восток становится нищим.
Но я говорю вам: если вы не имеете, как можете вы отказаться? Итак, Махавира был безмерно счастлив, Гаутама Будда пребывал в постоянном экстазе, — но не думайте, что нищий, которому вроде бы не от чего отказываться... Может, он и выглядит как религиозная личность, но глубоко под спудом желания большего — удовольствия, быть особенным — продолжают таиться в темноте. Гаутама Будда и люди его типа не ошиба¬лись. Но видя их ликование, их спокойствие, их безмятежность, абсолютно неправильный вывод сделали ученые, священники. Они продолжают учить антижизненным ценностям.
Это простая арифметика: вы можете отказаться, только если обладаете чем-то. Если же у вас нет этого... по-видимому, обе личности выглядят одинаково — один отказался, другой не имеет этого — оба в одной и той же ситуации, но не в одной и той же психологии, не в одном и том же духовном пространстве. Поэтому меня неверно понимали во всем мире, когда
я учил людей: сначала имейте; потом, если вы разумны, вы непременно откажетесь от этого.
Религия не для бедного. Бедный может претендовать на религиозность, однако внутри все те желания большего будут расти. Он говорит, что отказывается, но не знает ничего об отказе. Отказ — это второй шаг.
Радоваться — это первый шаг. Религия случается только с теми, которые пришли к точке, где они могут увидеть абсурдность своих желаний, увидеть, что они ведут в никуда. Это должно стать вашим собственным переживанием. В самом этом переживании психология собственничества исчезает; тогда есть красота.
Двадцать пять столетий минуло, а Восток не был способен создать еще одного Будду. Почему? Потрясающе ошибочная логика. Богатый человек, и только богатый человек, может просить: «Научи нас давать». Бедный может просить только: «Научи нас получать». Другими словами, пока вы просите больше и больше — вы бедны.
В тот день, когда пробуждение случается с вами, и вы осознаете, что эта безумная идея — получать больше и больше — не ведет вас никуда, и ваша жизнь ускользает из ваших рук, тогда только вопрос обретает подлин¬ность:
Скажи нам о Даянии.
И он ответил: Вы даете лишь малую толику, когда даете от своего достояния.
Слова Халиля Джебрана должны быть написаны чистым золотом. Если вы будете давать от своего достояния, в вашей жизни не будет революции. Подумайте об отказе от самого своего желания собственничества. Собс¬твенность — это не проблема: вы можете жить во дворце, дворец не может помешать вам. Дворец даже не осознает вас. Проблема в том, что: «Это мой дворец!» Нужно отказаться от такого собственничества; отказываетесь вы от дворца или нет, к делу не относится. Вы даете лишь малую толику, когда даете от своего достояния. Вы истинно даете, лишь когда даете от самих себя.
Амбиция — это путь эго. Она делает вас все более и более самостными.
Случилось так. Первый премьер-министр Индии Пандит Джавахарлал Неру отправился на запад на государственную встречу. Его заместите¬лем по кабинету был Мевляна Абул Калам Азад. Он получил место заместителя не за какое-то особое качество, а потому что в его руках была
политическая власть. Мусульмане разделились на две части: большинство были приверженцы Мухаммадали Джиннах и требовали отделения земли Пакистана. Мевляна Азад оставался с Национальным Конгрессом, а из-за его религиозной учености (мевляна — высшая ученая степень у мусульман) значительное число мусульман не были приверженцами Мухаммадали Джиннаха.
Дословно yourself -- вашими собственными
Мевляна Азад был великим оратором, но он знал только урду, арабский. И таково удивительное безумие человеческих существ — то, что вы понять не можете, вы причисляете к самому высокому рангу. Все священники мира постарались, чтобы было так. Рабби будет говорить на иврите — и евреи под впечатлением, хотя и не понимают ничего. В переводе получается чушь. Я всегда чувствовал, что слово «rubbish» (чушь), очевидно, происходит от «рабби»; я не нахожу другого объяснения. Индусский пандит будет говорить на санскрите, но ни вам, ни, возможно, ему не известно значение того, что он повторяет: в переводе это выглядит весьма глупо.
Все религиозные учители были против переводов своих священных писаний, потому что как только их переводят на языки, понятные людям, власть священников тает. Если вы слушаете индуистского священника, декламирующего Веды, вы будете под впечатлением; но, заглянув в перево¬ды, вы почувствуете, что пробудились ото сна. От силы два процента предложений во всех четырех Ведах важны, девяносто восемь процентов — просто чепуха. И та же ситуация с буддизмом, джайнизмом и другими религиями.
Мевляна был высоко почитаем, и благодаря нему Индия до сих пор — величайшая мусульманская страна в мире, даже после отделения Пакистана. Нет другой страны с таким большим количеством мусульман, как в Индии. Конечно, его власть над мусульманами была велика. Но сам он был таким же глупым, каким надлежит быть каждому священнику.
Его поставили вторым, и он был очень сильно раздосадован; он хотел быть премьер-министром Индии. Было трудно убедить его: «Какой это будет иметь вид: страну поделили на две части из-за того, что индуисты и мусульмане не хотят жить вместе, и после этого обе стороны назначают мусульман премьер-министрами? Индуисты никогда не потерпят этого. Вы получили большую часть страны во имя религии, теперь оставьте Индустан большинству — индуистам».
Он с неохотой согласился быть номером два, так как знал, что в Пакистане ему не удалось бы даже это. Здесь, по крайней мере, он номер два. Но желание быть премьер-министром страны было таким, что когда Джавахарлал выехал, он тотчас приказал шоферу Джавахарлала: «Сейчас, пока Джавахарлал вне страны, я премьер-министр. Я номер два в кабинете — исполняющий обязанности премьер-министра». Так что автомобиль премьер-министра с личной охраной премьер-министра, с флагом премьер-министра на автомобиле, другой автомобиль впереди, еще несколько автомобилей позади... целое шоу премьер-министра — и целый день он развле¬кался этим.
Другие министры кабинета подсказывали ему: «Нет такой вещи, как исполняющий обязанности премьер-министра, ведь премьер-министр не яв¬ляется формальным главой правительства. Если выезжает президент, тогда вице-президент становится исполняющим обязанности президента на это время, но премьер-министр остается премьер-министром, где бы он ни находился. В конституции страны нет положения об исполняющем обязан¬ности премьер-министра. Так что это глупо, не делайте этого».
Но он не стал прислушиваться. Джавахарлала проинформировали в Лондоне, и он немедленно позвонил по телефону Мевляне: «Не делайте такую глупость, весь мир будет смеяться. Такого не бывало. Если вы исполняющий обязанности премьер-министра, тогда чем же я занимаюсь здесь на конференции премьер-министров? И есть президент, который является номинальным главой страны. Возвращайтесь в свое бунгало и ведите себя разумно».
Но очень трудно вести себя разумно, если ваш бессознательный ум наполнен желаниями, амбициями.
Гаутама Будда свободен от любых амбиций. Он увидел шоу. Но поскольку двадцать четыре джайнских тиртханкары, Гаутама Будда, индуис¬тские воплощения Бога — Рама, Кришна — все выходцы из королевских семей, богатейших в стране, — это оказалось бедствием для всей страны. Люди стали поклоняться бедности. Если Восток беден, то причина этого — в неправильном понимании. Столетиями люди были скованы этой глупой логикой.
Поэтому я говорю: чтобы быть действительно религиозными, вы все должны интенсивно жить жизнью мира, и однажды вы сможете увидеть, что все это — просто сновидение. Когда у вас возникнет ваше собственное понимание, что это только сон — пустой, бессмысленный, — само желание обладать исчезнет.
Вы не станете спрашивать о даянии, потому что в даянии все еще есть эго и незнание настоящего. Кто вы, чтобы давать?
Альмустафа указывает на очень важный факт: немногое вы даете, если даете от своего достояния. Вы истинно даете, лишь когда даете от самих себя. В тот миг, когда вы не владеете, эго исчезает. Вы отдали себя. Ибо, что есть ваше достояние, как не вещи, которые вы храните и стережете из страха, что они могут понадобиться вам завтра?
Все собственничество — «это мое, то мое» — коренится в вашем опасении: а что же завтра? Если вы не цепляетесь за достояние, завтра вы можете оказаться в затруднении.
А завтра? Что принесет завтра самой сметливой собаке, которая зарывает кость в песок пустыни, идя вслед за паломниками в святой город?
Таково же положение всех тех, кто цепляется за свое достояние. Собака, следующая за паломниками, прячет кости в песке, не сознавая, что завтра ей не удастся найти их: паломники, караван будут двигаться, а она движется с караваном. Сегодняшнего дня достаточно самого по себе.
А завтрашний день позаботится о себе сам.
Это и есть доверие — не верить в этого бога, в того бога, в эту святую книгу, в ту святую книгу.
В тот день, когда полицейский комиссар прислал своих людей сюда — неправомочно, — они вошли в мою спальню. Я спал; я прибыл сюда около четырех часов ночи. Было все еще темно, и в полусне я не мог сообразить: из-за чего происходит весь этот шум? Они вламывались своим способом — силой.
Мои люди говорили: «Он приехал поздно, он спит. И зачем вам нужно видеть его? Все его полномочия у Нилам; его юрисконсульт, Татхагат, здесь, — все, что угодно, можно уладить. Не беспокойте его. У вас нет никакого ордера на обыск, вы не имеете права входить в частную спальню».
Но власть слепа. Они вломились по-своему, силой, в мою комнату.
Услыхав шум, я не мог поверить: с каких пор привидения стали наряжаться как полицейские? Мне пришлось протереть глаза, чтобы увидеть, что же именно стряслось. То были отвратительные дни.
Я и понятия не имел, что они подавали мне уведомление, — они просто швырнули мне кусок бумаги в темноте рано утром. Только позже я узнал, что это было предупреждение мне от комиссара полиции: покинуть город в течение тридцати минут. Полицейский комиссар — просто слуга людей, и они принялись звонить ему снова и снова, а в ответ одно: «Он занят богослужением». Хотел бы я знать, какой вид богослужения он выполняет, — всякое богослужение глупо, а особенно в этой стране.
Скорее всего, он занят был поклонением богу-слону, Ганешу. А вы знаете, как Ганеш вошел в сущее? Человек со слоновьей головой, с таким большим брюхом, будто он беременный, верхом на несчастном мышонке. Мышонок, должно быть, умер много веков назад, в день, когда его поймал Ганеш как средство передвижения.
А как был создан Ганеш? Не только христиане глупы, говоря, что Иисус был рожден девственницей Марией... Это абсолютно ненаучно; такое невозможно. Без мужчины, сама женщина не может дать рождение ребенку. Но история Ганеша еще более диковинна. Шивы, отца Ганеша, не было, а Парвати, мать Ганеша, принимала ванну. Очищая свое тело, она собрала столько грязи... похоже, Парвати только раз в своей жизни приняла ванну. Ведь для того, чтобы сделать из этой грязи статую Ганеша с таким большим брюхом, женщина должна быть покрыта слоями грязи. И, конечно же, у нее не было больше ни одного сына; простая логика подсказывает, что она никогда больше не принимала ни одной ванны.
Ганеш — самый любимый бог в этой части Индии. И когда она увидела, что создала прекрасную статую из всей грязи, собранной в ванне... Больше всего удивляет: что же за женщина была эта Парвати? И вот, посредством своих божественных сил она оживила статую. А поскольку она все еще мылась, то сказала Ганешу: «Посиди снаружи и не позволяй никому войти».
Возвратился Шива. Ганеш понятия не имел, что это был его отец, поэтому остановил его. Подумайте только об этих богах — только из-за этой остановки он так разгневался, что отрубил голову Ганешу. Вбежала Парва¬ти: «Что ты наделал? Это же был наш сын!»
Шива тут же кинулся повсюду разыскивать голову — они жили в Гималаях, и голова могла скатиться вниз на тысячи футов, к тому же это была просто грязь. Не обнаружив ничего, он наткнулся на слона, отрубил ему голову — и прилепил ее к телу.
И теперь Ганеш — самый любимый бог в этой части страны. Вероятнее всего, этот полицейский комиссар поклонялся Ганешу. Он поклоняется столь глупой идее, однако в предупреждении он не написал мое полное имя. Он пишет: «Любезнейший Раджниш», — лишь бы избежать «Бхагван».
Нигде — а я бывал всюду в мире — ни члены магистрата, ни судьи, ни полицейские офицеры не были так невоспитанны. Все они обращались ко мне так же, как мои люди обращаются ко мне. Только в моей родной стране всем видам глупых и идиотских идей поклоняются как «Бхагвану», и Ганеш самый значительный среди них. Всякий раз как начинают что-то новое, первым делом вспоминают Ганеша: Шри Ганеш Намах. И никого не волнует — кто же этот парень? И как это возможно?
Он приказывает мне не критиковать никакую религию. Здесь очевидно его собственное опасение: если я узнаю, какому богу он поклоняется и в какого рода священные книги он верит, я буду критиковать обоих и уничтожу их обоих.
Но я готов спорить с ним: эти вымышленные истории даже не разумны... А люди поклоняются.
Настоящий религиозный человек не поклоняется, он верит в сущее, а поклонение — это жалкий, пластиковый суррогат. Он верит в сущее, он знает: «Если сущее позаботилось обо мне сегодня, завтра будет то же самое. Оно придет как сегодня, и если сущее нуждается во мне, оно позаботится обо мне». Это и есть подлинная отдача.
Что есть страх перед нуждой, как не сама нужда?
Разве боязнь жажды, когда ваш колодец полон, не есть неутолимая жажда?
Есть такие, которые дают мало от многого, чем владеют, — они дают с тем, чтобы прославиться, и это тайное желание...
Все религии эксплуатировали ваши скрытые желания.
Я участвовал в религиозной конференции в Праяге. Я слышал одного шанкарачарью, говорящего тысячам людей: «Если вы даете одну рупию в дар, в другом мире вы получите одну тысячу рупий». Хороша сделка! Хорош бизнес! Но все индуистские писания полны таких обещаний: «Дайте немного здесь, и вы получите большое вознаграждение в небесах».
Это не есть доверие. Это не принесет избавления от вашего безумного желания собственности. Вот вы даете одну рупию, и люди видят: это человек очень религиозный, он дал одну рупию нищему. Но им невдомек его скрытое желание: он дает ее как гарантию, что сможет получить тысячу рупий после смерти. Он делает вклад в банк Бога. Но процент ставки, похоже, совершен¬но абсурдный!
Люди отдают совсем немного для уверенности, что в другом мире они получат много. А в этом мире они достигнут признания, уважения; люди будут считать их религиозными.
Один из помощников Махатмы Ганди, Виноба Бхаве, ходил по стране, прося людей пожертвовать землю, всего шестую часть их земли, для бедных. И он получил миллионы акров земли в дар бедным. Только позднее обнаружилось, что почти вся эта земля никуда не годна, бесплодна. Но те люди получили признание, получили места в ассамблеях и парламенте. И они не отдали испорченную, бесполезную землю, они лишь упомянули о ней; на самом деле они никогда не давали ее. Она не была передана бедным: что бедному человеку делать с такой землей? Она просто ничего не стоит. Но таким способом человеческое эго придумало получить признание, уважение, почет.
...они дают с тем, чтобы прославиться, и это тайное желание делает их дары отвратительными.
Халиль Джебран истинно религиозный человек, редкой искренности и подлинности. Он говорит: «Эти дары не религиозны. Они отвратительны».
И есть такие, которые дают все то малое, что есть у них.
Они верят в жизнь и в щедрость жизни, и их казна никогда не скудеет.
Это люди, которые доверяют. Если Бог, или сущее — как бы вы назвали это, — может дать вам жизнь, то его щедрость, его изобилие всегда будут доступны тем, кто доверяет.
Когда я оставил университет и ушел в отставку, естественно, мой отец был очень сильно взволнован. Он примчался из деревни, которая находилась в ста двадцати милях от университета, и спросил меня: «Ты подумал о завтрашнем дне? Ты подумал о болезни? Ты подумал о старости?»
Я сказал: «Я никогда не думал о своем рождении, я никогда не думал о своей юности. Тот же источник жизни, который позаботился об этом, будет заботиться и дальше. А если я не нужен, тогда нет и необходимости в заботе обо мне; тогда меня нужно устранить, а место должно быть предоставлено кому-то нужному. Не беспокойся».
Но это очень трудно. Ему не удалось убедить меня, но он сделал все возможное. Я сказал ему: «Запомни, я не возьму ни единой рупии в наследство от тебя. Ты дал мне достаточно: твоя любовь, свобода, которую ты давал мне, — это редкость». Но отец есть отец. Он немедленно пошел домой и перевел большую собственность на мое имя, не информируя меня, — он знал, что я не приму этого, — и мне стало известно об этом, только когда он умер. Налоги на собственность должны быть оплачены, и я неожиданно получил письмо, где сообщалось: «Вы не оплатили налоги».
Я сказал: «Неужели мне платить налоги за свое тело? Даже моя одежда не принадлежит мне, ничто не принадлежит мне; я не владею ничем, все приходит ко мне от моих саньясинов. И я никогда не принимаю навсегда, я принимаю только в пользование — они могут все забрать в любое время, это их. Я не пользуюсь часами двадцать четыре часа в сутки, они нужны только на время лекции — ведь у меня нет никакого ощущения времени. Я могу говорить безостановочно, и время от времени, когда я забываю посмотреть на часы, я продолжаю говорить. Мои люди спрашивали: «Может, нам подавать тебе какой-то знак?» Я объяснил им: «Никогда не делайте этого, потому что я не люблю никаких помех».
Я сказал моему отцу: «Я доверяю сущему». И я убедился, что сущее заботилось обо мне лучше, чем я мог справиться сам.
Есть такие, которые дают с радостью, и эта радость — награда им.
Все религии лгали вам, а комиссар полиции говорит мне, что я не должен критиковать никакую религию. Они солгали вам. Они говорят, что если вы даете здесь, вы будете вознаграждены на небесах. И сами они не имеют никакого свидетельства небес, и никакого свидетельства не получали от миллионов людей, ушедших раньше, — ни одного письма, ни открытки: «Да, то, о чем говорят эти священники, верно».
Все те деньги, которые вы даете, идут священникам. Однако желание быть вознагражденным затмевает простую истину: само даяние несет вам столько радости — какая еще награда нужна?
Это один из принципов, на котором я настаиваю больше всего: каждый поступок приходит либо со своей наградой, либо со своим наказанием. Нет необходимости ни в каком Боге, который двадцать четыре часа записывает факты в свои книги о миллионах людей на этой земле — а ученые говорят, что есть, по крайней мере, пятьдесят тысяч планет, где жизнь существует.
Помилуйте несчастного Бога, не обременяйте его понапрасну. У жизни есть свой собственный автономный механизм. Само ваше действие либо награда, либо наказание. Вот еще что может дать вам критерий: если это награда, это правильно; если это наказание — ошибочно. Если это награда, то это добродетель; если это наказание, то это грех. Не нужно идти ни к кому спрашивать. Каждое действие, двадцать четыре часа в сутки, — это наука для вас.
Есть такие, которые дают с радостью, и эта радость — награда им.
Есть такие, которые дают с болью, и эта боль — их крещение.
Это замечательно у Халиля Джебрана: даже боль становится религиоз¬ной трансформацией. Если даже вы даете не с радостью, а с болью, эта боль будет очищать вас. Та боль — огонь, он сожжет все неправильное, что есть в вас. Вы выйдете из него более искренними, более человечными, более религиозными. В этом и состоит смысл крещения — но не крещения христианских священников.
И я буду критиковать: брызгать немного воды на головы маленьких детей — это не крещение, а просто глупость.
Я слыхал такую историю. Один великий епископ жил напротив великого рабби, и, естественно, конкуренция между ними шла непрерывно. Даже у духовных особ происходит одно и то же.
Однажды рабби вышел утром и увидел, что в гараже епископа стоит прекрасный шевроле последней модели, а епископ окропляет его водой. Рабби не мог совладать с искушением — чем этот идиот занят? Он подошел и спросил: «Уважаемый, что это вы делаете?»
Епископ сказал: «Крещение; теперь автомобиль христианский».
Рабби был сильно задет новым шевроле, но рабби — еврей, а евреи очень изобретательны в денежных вопросах. Он ухитрился тем же вечером собрать достаточное количество денег и приобрести прекрасный линкольн-континенталь — автомобиль намного более высокого класса, чем шевроле. В Америке шевроле — автомобиль бедного человека, а линкольн-континенталь, их лучший автомобиль, — автомобиль богача.
Епископ увидел его из своего дома. Он произнес: «Боже мой, вот так рабби!»
Он пошел к дому рабби и спросил: «Чей это автомобиль?»
Рабби сказал: «Чей? — Я купил его. Это самая последняя модель линкольн-континенталь».
Епископ воскликнул: «Что вы делаете?» — рабби в это время садовыми ножницами резал выхлопную трубу.
Рабби сказал: «Я делаю обрезание, теперь он — еврейский».
Эти идиоты — не только в анекдотах, они действительно распростране¬ны повсюду в мире.
Настоящее крещение — это огонь, через который вы проходите, боль, через которую вы проходите. Вы не избегаете этого. Вы по-прежнему верите в сущее: если оно дает вам страдание, то в этом должна быть какая-то причина, что-то в вашем сердце должно быть сожжено, чтобы вы могли стать чистыми.
И есть такие, которые дают и не знают при этом боли, они не ищут радости... Это чистейшие, самые религиозные.
...и не дают в надежде, что им зачтется. Они дают не из-за того, что даянию как добродетели обучала каждая религия.
Они дают так же, как мирт, вон там в долине, струит свое благоухание в пространство.
Они отдают, как цветы отдают свой аромат ветру, куда бы ветер ни направлялся. Они никогда не приходят узнать, кому они отдали. Их это не интересует. Они дают просто от своей любви, не для награды, не ради заслуги. Это высшие дающие. Они даже не осознают даяния.
Руками подобных им говорит Бог, и их глазами он улыбается... Они стали одними с сущим. Их руки — Божьи руки, и их глаза — глаза Бога... Руками подобных им говорит Бог, и их глазами Он улыбается земле.
Это высочайшие пики сознания, красоты, любви. У каждого есть возможность стать руками Бога, глазами Бога. И если вы не станете ими, вы упустите саму суть своей жизни.
Хорошо давать, когда просят, но лучше давать без просьбы, предуга¬дывая.
Зачем унижать человека и принуждать его просить? Это безобразно. Когда вы видите, что существует какая-то нужда, и вы способны удовлетво¬рить ее по своему собственному разумению — сделайте это.
Когда я был студентом университета, я постоянно получал двести рупий в месяц — я не знал, от кого. Я всеми способами пытался выяснить, что же это за человек. Первого числа каждого месяца денежный перевод был здесь, но там не было ни имени, ни адреса. Лишь когда человек умер... то оказалось, что это был не кто иной, как основатель университета, в котором я был студентом.
Я пошел к нему домой. Его жена сказала: «Я обеспокоена. Не из-за того, что мой муж умер — каждому приходится умирать. Но я не знаю, где достать двести рупий, чтобы послать вам».
Я сказал: «Боже мой, ваш муж присылал это? Я никогда не просил, и в этом не было нужды, ведь я получал стипендию от университета, бесплатную квартиру, бесплатный стол — все бесплатно».
Жена сказала: «Я тоже спрашивала его много раз: "Зачем ты посылаешь ему эти двести рупий?" А он говорил: "Ему они необходимы. Он любит книги, но у него нет денег на книги. А его потребность в книгах больше, чем его потребность в пище"».
Но это был редкостный человек. Всю свою жизнь он жертвовал все, что зарабатывал, на создание университета в родном городе.
В Индии есть почти тысяча университетов, я видел многие. Его универ¬ситет маленький, занимает немного места. Однако это самый прекрасный университет. Он расположен на вершине холма, в окружении огромных деревьев, а ниже — большое озеро, полное цветов лотоса... озеро так велико, что другой берег не виден. И я узнал, что он отдавал все университету. Никто не просил — никто даже не подозревал, что в таком небольшом месте может быть такой великолепный университет.
Он был правовым экспертом с мировой известностью. У него были ведомства в Лондоне, Нью-Дели, Пекине; он постоянно находился в разъ¬ездах.
Я спросил его: «Почему вы выбрали это место?»
Он сказал: «Я объездил весь мир, но никогда не видел такого замеча¬тельного небольшого храма среди огромных деревьев и с таким прекрасным озером, покрытым множеством лотосов...»
Все озеро покрыто цветами и листьями лотоса. Рано утром на всех лепестках лотоса — капли росы, собирающиеся за ночь... утром вы видите: это богатейшее озеро в мире — каждая капля сверкает как бриллиант.
Он повел меня вокруг этого места и сказал: «Дело не в моем городе, дело в красоте этого места».
Но я никогда не мог представить, что это он посылает мне двести рупий ежемесячно, без подписи. Так мне не пришлось даже поблагодарить его.
Хорошо давать, когда просят, но лучше давать без просьбы, предуга¬дывая.
Для щедрого искать того, кто получит, — радость большая, чем само даяние.
Что можем мы дать? Все это мирское.
Альмустафа прав, когда говорит, что истинно дающий не стремится достичь какой-то радости через даяние. Его радость — в поиске того, кому он сможет отдать, — кто восприимчив, кто открыт, кто не станет обижаться.
Есть ли что-нибудь, чего вы могли бы не отдать?
Все, чем вы владеете, будет однажды отдано;
Потому давайте сейчас...
Смерть отнимет все, никогда не будьте озабочены даянием. Жизнь давала вам, жизнь отберет. Зачем упускать шанс, радость даяния? Зачем упускать шанс стать руками Бога и глазами Бога?
...чтобы время даяния было вашим, а не временем ваших наследников.
Люди собирают для своих наследников. Это неправильно по двум причинам: во-первых, вы упускаете шанс отдать; во-вторых, всякий, кто наследует ваши деньги, упустит шанс заработать их самостоятельно. Вы разрушите две личности — свою и своего ребенка.
— Хорошо, Вимал?
— Да, Мастер.



11
Жизнь дает самой жизни

13 января 1987.

Возлюбленный Мастер,

Часто вы говорите: «Я бы дал, но только достойному».
Деревья в вашем саду и стада на ваших пастбищах не говорят так.
Они дают, чтобы жить, ибо удержать — значит погибнуть. Истинно, тот, кто достоин получить свои дни и ночи, заслуживает от вас всего остального.
И тот, кто удостоился испить из океана жизни, достоин наполнить свою чашу из вашего малого ручья. Какая награда* может быть больше той, что скрыта в мужестве, доверии, даже милосердии приятия?
Кто вы есть, чтобы люди раскрывались перед вами и снимали покровы со своей гордости, чтобы вы увидели достоинство их наготы и их гордость, свободную от смущения?
Посмотрите сначала, достойны ли вы сами давать и быть орудием даяния.
Ибо воистину, только жизнь дает самой жизни, а вы, считающие себя дающими, — лишь свидетели.
Вы, принимающие даяния, — а вы все принимаете, — не возлагайте на себя бремя благодарности, дабы не надеть ярмо на себя и на дающего.
Лучше поднимайтесь вместе с дающим на его дарах, как на крыльях;
Ибо сверх меры печься о своем долге — значит усомниться в великодушии того, для кого мать — щедрая земля, а отец — Бог.
Игра слов: desert — 1) награда, 2) пустыня.

Все религии мира учат милосердию, служению, даянию. Но посмотрите на мир, созданный ими: нет ничего — ни милосердия, ни служения, ни даяния. Они пользовались прекрасными словами, но их прекрасные слова подобны словам слепца, говорящего о свете. Его слова, быть может, и прекрасны, но они не несут никакой истины.
Альмустафа сообщает вам один из самых важных секретов трансфор¬мации вашей жизни: Часто вы говорите: «Я бы дал, но только достойно¬му». Это и есть то, чему обучали все религии. Буддийские писания полны наставлений о том, что вы должны давать только буддистам, потому что они достойны. И браминские писания полны наставлений, они обучают каждого давать, делиться и служить — не тем, кто нуждается, кто голодает, кто умирает, — но давать браминам, потому что они достойны этого. Они ввели в заблуждение все человечество; отсюда этот беспорядок повсюду в мире.
Альмустафа приносит вам нечто от самого подлинного прозрения — свежее, незагрязненное. Оно не может быть заимствованной истиной, так как в мире нет писаний, из которых это можно позаимствовать. Это — выстра¬данное сердцем переживание.
Деревья в вашем саду и стада на ваших пастбищах не говорят так. Они просто раздают свое изобилие. Если дерево обременено плодами, даже если некому взять те плоды, дерево все-таки вернет их земле. Оно не может продолжать жить таким отягощенным, под бременем изобилия.
Раздавайте свое изобилие.
Они дают, чтобы жить, ибо удержать — значит погибнуть.
Жизнь — это постоянное движение. Всякий раз, как только течение прекращается, наступает смерть. Все полные остановки относятся к смерти; жизнь не знает никакой полной остановки.
На самом деле подлинно религиозный человек отдает то, что он имеет; он отдает, ибо в противном случае оно погибнет, а с его гибелью погибнет и человек. Религиозный человек делится. И не из-за обязательства по отношению к кому-либо. Напротив, принимающая личность оказывает вам услугу, спасая вас от бремени, которое могло убить вас. Они дают, чтобы жить, ибо удержать — значит погибнуть.
Загляните в свой собственный опыт. Мгновения отдачи — самые приятные мгновения. Величайшая радость приходит к тем, кто может отда¬вать безо всяких различий. Дело не в том, кому вы даете, дело в том, что вы настолько полны, что ваше даяние — это ваш разлив. А разлив — это танец жизни, песня существования.
Цепляйтесь за него, удерживайте его — и он погибнет. Ему нужна постоянная динамика жизни, совсем как вашему дыханию. Попробуйте удержать дыхание из страха — кто знает, возвратится оно или нет? — и вы совершите самоубийство. Вы продолжаете отдавать свое дыхание... это и есть отдача, осознаете вы это или нет. И чем больше вы даете, чем полнее ваша отдача, тем вы здоровее, тем вы моложе.
Хорошо известен факт, что обычно мы дышим очень поверхностно. В наших легких около шести тысяч небольших отверстий, но очень редко кто-либо дышит своими легкими полностью. Самая здоровая личность, известная вам, дышит только через две тысячи небольших отверстий. А другие четыре тысячи отверстий остаются безо всякого кислорода, являюще¬гося вашей жизнью. Вот почему зарядка, бег, бег трусцой, плавание помогают вам — вы дышите глубоко. Но прежде чем вы сможете дышать, вы должны опорожнить свои легкие от всей двуокиси углерода, которая продолжает накапливаться. Если ваши легкие наполнятся двуокисью углеро¬да, вы умрете.
Деревья вокруг вас здесь тоже дышат, но они дышат двуокисью углерода. Так что когда вы выдыхаете, вы отдаете деревьям. Им нужна двуокись углерода — без вас они умрут. А они выделяют кислород — без них вы не сможете жить. Но в своей слепоте человек продолжает рубить деревья, не зная, что рубит свою собственную жизнь.
Я внимательно наблюдал все разновидности людей. Скупец дышит наиболее поверхностно. Он цепляется даже за двуокись углерода, которая является его смертью. Мы выработали странные понятия, странные идеи о человечестве, а из-за того, что их повторяли так часто, вы совершенно забываете подвергать их сомнению.
Известно ли вам, что за всю историю человечества не было ни одного случая, чтобы человек умер от сердечного приступа во время любовного акта? Это не может быть просто совпадением. У людей бывают сердечные приступы во всевозможных ситуациях. Единственная ситуация, когда сердеч¬ного приступа не бывает, — это то время, когда вы занимаетесь любовью. Причина проста: когда вы занимаетесь любовью, вы начинаете дышать более полно, более глубоко. Вы отдаете, а в вашей отдаче — ваша жизнь.
Не тревожьтесь о том, заслуживает этого человек или нет. Это вопрос скупца.
Я наблюдал за людьми, которые не являются скупцами. У них не будет сердечных приступов. Вся ваша жизнь — это органичное целое. Все, чем вы занимаетесь, отображает всю вашу личность во всех направлениях.
Альмустафа прав.
Истинно, тот, кто достоин получить свои дни и ночи, заслуживает от вас всего остального.
Если сущее желает дать этому человеку жизнь, то неужели вы не можете дать ему чашку чая? Если сущее готово сохранять ему жизнь семьдесят, восемьдесят или более лет; если сущее никогда не думает, заслуживает он этого или нет, — почему же вы так сильно озабочены тем, что отдаете? В действительности вы не хотите давать. Вам нужно какое-то оправдание: «Я не даю не потому, что я скупец, — я не даю потому, что нет никого, кто заслуживает».
И тот, кто удостоился испить из океана жизни, достоин наполнить свою чашу из вашего малого ручья.
Но браминские писания говорят: «Давайте только браминам. Тогда это милосердие, тогда это добродетельно». Они никогда не скажут: «Давайте шудрам, неприкасаемым». Они действительно нуждаются. Но согласно безобразной классификации индуизма, они не достойны.
А мы так слепы, мы никогда не видим, что по-настоящему достойный человек — это тот, кто нуждается. Он может быть вором, он может быть убийцей — кто вы, чтобы судить? Самим своим осуждением вы продемонс¬трировали вашу бесчеловечность.
Я слыхал историю о том, как в небольшой домик мастера вдали от города однажды лунной ночью забрался вор.
Мастер проснулся. У него была только одна вещь — шерстяное одеяло; половину он использовал как матрац, а половиной укрывался. Днем он пользовался тем же одеялом, чтобы прикрыть свою наготу, потому что другой одежды у него не было.
Увидев человека лунной ночью, он узнал его — ведь двери и окна были открыты настежь, и свет луны падал внутрь... Это был хорошо известный вор. Мастер прикрыл свои глаза, ведь если держать глаза открытыми и вор это заметит... это будет непочтительно к нему как к человеку. Если он пришел из города, за несколько миль, воровать в бедном жилище мастера — он, очевидно, в большой нужде.
Мастер заплакал, накрывшись одеялом... «Что же он найдет в моем доме? Он снова пройдет восемь миль с пустыми руками. Если бы он предупредил меня за два или три дня, я смог бы просить подаяние по всему городу, чтобы собрать что-то для него, а так... Бесполезно приходить в дом к бедному человеку».
Его не интересует, что это вор. Он озабочен тем, что не имеет ничего, что человек смог бы украсть и удовлетвориться.
В доме было темно и мастер забеспокоился — он может споткнуться, упасть, может ушибиться. Поэтому он зажег свечу и вошел внутрь следом за вором.
Внезапно темнота рассеялась, вор оглянулся и, увидев мастера, застыл от страха: «Если этот человек скажет хоть одно слово — весь город поверит ему».
Но мастер произнес: «Не бойся. Я пришел просто помочь тебе. В доме очень темно. Кроме того, вот уже тридцать лет я живу в этом доме и не обнаружил ничего. Относись ко мне просто как к партнеру: все, что мы найдем, мы сможем поделить пополам. Или, если хочешь, бери все — так тоже пойдет, ведь я не сумел найти ничего. Это твое; нашел ты».
Сердце вора было тронуто. Он уже слышал слово «сострадание», но сейчас он узнал его впервые в своей жизни. Нет осуждения, нет наказания. Напротив, человек собирался помочь ему воровать в собственном жилище.
Вор сказал: «Простите меня, мастер. Я не знал, что это был ваш дом, иначе я не посмел бы войти».
Мастер произнес: «Но ты не можешь уйти с пустыми руками, а у меня есть только это одеяло. Снаружи слишком холодно. Пожалуйста, прими это одеяло».
Он отдал свое одеяло, и вора изумило, что он был обнаженным под ним — это было все, чем он владел. Вор пытался отговорить его...
Мастер сказал: «Не расстраивай меня больше. Когда придешь в следу¬ющий раз, дай мне знать заранее, я все устрою; и если тебе нужна определенная вещь, упомяни это тоже. В этом городе столько любящих, столько учеников и почитателей, я уверяю тебя. Мне неловко из-за того, что у меня старое одеяло. Не годится дарить его... но взгляни на мою беспомощ¬ность и будь добр принять его. Я останусь благодарным тебе на всю свою жизнь».
Вор был перед дилеммой: что же делать? Он никогда не видал такого человека. Он коснулся стоп мастера, взял одеяло — потому что теперь было слишком трудно отказать — и бросился из дома, так как становилось чересчур тяжело оставаться в его присутствии. Он видел императоров, он видел генералов, но он никогда не видывал человеческое существо.
Когда он выходил, мастер произнес: «Помни, не забудь. Ты сделал меня столь счастливым! Всю свою жизнь я был нищим. Я никогда не знал радости даяния. Ты превратил меня из нищего в императора, принимая мое старое, ветхое одеяло. У тебя большое сердце, глубокое понимание. Приходи снова и снова».
Когда вор ушел, мастер сел, дрожа. Было так холодно... он увидел полную луну из своего окошка и написал небольшое хайку, которое гласило:
Почему Сущее создало меня таким бедным? Только сейчас, когда встретился вор, я ощутил свою бедность. Если бы я мог дать ему эту прекрасную луну, я бы отдал и ее.
Вопрос не в том, заслуживает ли человек, которому вы что-то даете. Вопрос в том, нуждается ли он. Давайте ему с любовью, давайте с уважением. Не разрушайте ничье достоинство.
Бывает ли награда больше той, которая лежит в смелости, доверии, даже милосердии приятия?


 
  Osho meditations, sannyas sharing

На сайте сейчас посетителей: 2374. Из них гостей: 2374.

Создание и поддержка портала - мастерская Фэнтези Дизайн © 2006-2011

Rambler's Top100